его
наблюдателя, обычаи филиев не вызывали ничего,  кроме  отвращения.  Кэтрин
теперь жила вместе с ними и  наконец-то  приняла  это  как  данность.  Она
поднялась и направилась к ближайшей корзине.  Старик  последовал  за  ней,
чинно расправляя на ходу отвороты камзола;  он  как  будто  назначил  себя
глашатаем и объявлял всем встречным:
   - Хнычь уже нет! Хнычь уже нет!


   Подъем в корзине походил на перемещение от одной  театральной  сцены  к
другой, причем на всех на них разыгрывалась, похоже, та  же  самая  пьеса:
бледнокожие  существа  валялись  на  шелковых  подстилках  и   забавлялись
драгоценными безделушками. Кэтрин подумала, что, если не обращать внимания
на вонь и атмосферу обветшания,  можно  представить,  будто  находишься  в
каком-нибудь экзотическом королевстве. Прежде ее поражали размеры  колонии
и свойственная  ей  гротескность,  а  сейчас  сюда  добавилось  богатство.
Интересно, мелькнула у девушки мысль, у филиев просто не было  возможности
раздобыть другую одежду или тут  опять  вмешался  Гриауль  и  по  странной
прихоти облачил отребье рода человеческого в наряды королей и  придворных?
На душе у Кэтрин было легко, но, когда корзина почти достигла того уровня,
где помещалось ее жилище, она заволновалась. Сколько лет прошло с тех пор,
как она была с мужчиной! Быть может, она не сумеет его удовлетворить...
   Она привязала  корзину  к  специальному  крюку,  выбралась  на  помост,
глубоко  вздохнула,  проскользнула  в  дверь  между  занавесок  и   плотно
задернула их за собой. Джон спал,  укутавшись  до  подбородка  в  меха.  В
полумраке комнаты его лицо с отросшей за последнее время щетиной приобрело
выражение необычной умиротворенности, какая присуща разве что погруженному
в молитву монаху. Она решила было не будить его, но сообразила, что это  -
проявление нервозности, а никак не участия. Нужно было  как-то  преодолеть
ее, справиться с собой как можно быстрее. Кэтрин разделась  и  встала  над
Джоном, чувствуя себя  так,  будто  сбросила  нечто  большее,  чем  просто
одежду. Потом она скользнула под мех и прижалась к Джону. Он  пошевелился,
но не проснулся, и она даже обрадовалась этому, ибо мысль, что она  придет
к нему как бы во сне, доставила ей необъяснимое наслаждение. Он повернулся
на бок, лицом к ней, и она тесно прильнула к нему, удивляясь  собственному
возбуждению.  Джон  пробормотал  во  сне  что-то  неразборчивое,   но   ее
возбуждение уже передалось ему, она почувствовала твердость  его  фаллоса,
приняла его в себя и начала медленно двигаться навстречу,  и  еще  раз,  и
еще, и еще... Ресницы Джона дрогнули, он изумленно открыл глаза. Его  кожа
в полумраке отливала золотом.
   - Кэтрин, - выдохнул он, и она коротко рассмеялась в ответ, потому  что
ее имя прозвучало у него как заклинание.
   Он  обнял  ее  теснее,   она   откинула   голову,   закрыла   глаза   и
сосредоточилась на своих ощущениях. Неожиданно она проговорила: "Подожди",
и он  замер  в  неподвижности,  а  Кэтрин  без  сил  откинулась  на  шелк,
испуганная захлестнувшей ее волной наслаждения.
   - Что случилось? - прошептал он. - Ты не хочешь?..
   - Подожди... подожди немного. - Вся дрожа, она  прижалась  лбом  к  его
лбу, потрясенная тем, что он творил с ее телом: она то  как  будто  парила
над полом комнаты, то, когда он шевелился  или  проникал  глубже,  на  нее
словно наваливался тяжкий груз и она тонула в прохладных шелках.
   - Ты в порядке?
   - М-м-м... - Она открыла глаза. Его лицо было совсем рядом, в  каких-то
дюймах, и Кэтрин подивилась тому, что  ей  кажется,  будто  они  с  Джоном
знакомы уже очень давно.
   - Что? - спросил он.
   - Да так, думаю.
   - О чем?
   - О том, кто ты такой. Странно: глядя на тебя, я уже знаю ответ. -  Она
провела пальцем по его верхней губе. - Кто ты?
   - Ты же сказала, что знаешь.
   -  Может  быть...  Но  ничего  конкретного,  кроме  того,  что  ты  был
профессором.
   - А тебе нужны подробности?
   - Да.
   - Я рос сорванцом, - начал он, - отказывался есть луковый суп и никогда
не мыл за ушами.
   Он притянул ее к себе, поцеловал в губы и в глаза и снова,  медленно  и
глубоко, вошел в нее.
   -  В  детстве  я  каждое  утро  ходил  купаться.  Прыгал  со  скалы   у
Эйлерз-Пойнта... Это было так здорово: лазурная вода,  пальмы,  на  берегу
гуляют цыплята и свиньи...
   -  О  Господи!  -  воскликнула  она,  сжимая  его   ногами   и   сладко
зажмурившись.
   - Мою первую подружку звали Пенни...  Ей  было  двенадцать  лет...  Как
сейчас помню, такая рыжая... Я был на год младше и любил ее за веснушки на
лице. Я верил тогда... что веснушки... что-то означают... но вот  что,  не
знал... Но тебя я люблю сильнее, чем ее.
   - Я люблю тебя! - Она подстроилась под его ритм  и  стала  двигаться  в
такт, как бы норовя вобрать в  себя  Джона  всего,  целиком.  Ей  хотелось
увидеть то место, где они соединялись, она вообразила, что их тела слились
воедино и никакой преграды между ними уже не существует.
   - Я плутовал на математике и до  окончания  школы  был  не  в  ладах  с
тригонометрией... Боже... Кэтрин...
   Его голос отдалился и умолк, и  воздух  словно  затвердел  и  приподнял
Кэтрин над полом.  Их  окружал  свет,  странное  сияние,  от  которого  не
исходило и толики тепла. Она слышала свои слова:  она  называла  Джона  по
имени, говорила ему, какой он добрый, как ей с  ним  хорошо  и  прочее,  и
прочее, - слова, похожие на те, которые звучат во сне, где  звуки  гораздо
важнее смысла. И вновь на нее накатила волна наслаждения, и  на  этот  раз
она не стала убегать, а рванулась навстречу ощущению счастья.


   - Любовь глупа, - сказал Джон однажды, несколько  месяцев  спустя.  Они
сидели в полости, где  помещалось  сердце  дракона,  и  следили  за  игрой
золотистого  света  и  причудливых  теней.  -  Я  чувствую  себя  паршивым
студентишкой, который размышляет о том, каких он еще наделает добрых  дел.
Накормит голодных, исцелит страждущих! - Он фыркнул. - Как будто я  только
что проснулся и обнаружил, что в мире полным-полно неурядиц, а поскольку я
люблю и любим, мне хочется, чтобы  все  вокруг  тоже  были  счастливы.  Но
приходится торчать...
   - Порой я испытываю  то  же  самое,  -  перебила  она,  удивленная  его
вспышкой. - Может, любовь и глупа, но она дарит счастье.
   - ...торчать тут, - продолжал он, - не имея возможности помочь себе, не
говоря уже о том, чтобы  спасти  мир.  А  что  касается  счастья,  оно  не
вечно... по крайней мере здесь.
   - Наше с тобой длится уже полгода, - возразила Кэтрин. - А если оно  не
устоит здесь, с какой стати ему сохраниться в другом месте?
   Джон подтянул колени к подбородку и потер лодыжку.
   - Что с тобой случилось? Когда я попал сюда,  ты  только  о  бегстве  и
рассуждала, уверяла, что готова  отдать  что  угодно,  лишь  бы  выбраться
отсюда. А теперь, похоже, тебе все равно?
   Она поглядела на него, заранее зная, чем кончится разговор.
   - Да, я рвалась на волю. Твое появление  изменило  мою  жизнь,  но  это
вовсе не означает, что я не убегу, если  мне  представится  такой  случай.
Просто сейчас мысль о существовании внутри  дракона  не  приводит  меня  в
отчаяние.
   - А меня приводит! - Он опустил голову. - Прости, Кэтрин, - выдавил он,
все еще потирая лодыжку. - Нога что-то снова разболелась, ну и настроение,
понятно, паршивое. - Он исподлобья взглянул на нее. - Та штука  у  тебя  с
собой?
   - Да, - ответила она.
   - Пожалуй, временами я перехожу границу разумного, -  признался  он.  -
Зато хоть ненадолго избавляешься от скуки.
   Кэтрин вспыхнула, ее так и подмывало спросить, не в ней ли причина  его
скуки, но она сдержалась, сознавая, что сама отчасти виновата в  том,  что
Джон пристрастился к брианину, ибо уже не раз,  словно  потеряв  от  любви
рассудок, потакала ему и исполняла те же просьбы.
   - Дай мне! - воскликнул он нетерпеливо.
   Она, с неохотой повиновавшись, извлекла из своего мешка фляжку с  водой
и несколько завернутых в ткань  шариков  брианина.  Джон  выхватил  у  нее
наркотик, отвинтил колпачок фляжки, сунул в рот  два  шарика  -  и  только
тогда заметил, что Кэтрин наблюдает за ним. Его лицо исказилось от  гнева,
он как будто хотел прикрикнуть на нее, однако быстро успокоился, проглотил
свои шарики и протянул Кэтрин ладонь, на которой лежали два оставшихся.
   - Присоединяйся, - пригласил он.  -  Я  знаю,  мне  пора  остановиться.
Когда-нибудь я соберусь с силами. Но сегодня  давай  расслабимся,  сделаем
вид, что у нас все нормально. Ладно?
   Это была уловка, к которой он стал прибегать не  так  давно:  согласись
Кэтрин употреблять наркотик, она утратила бы всякое  право  упрекать  его.
Она сознавала, что должна отказаться, но спорить с Джоном сейчас у нее  не
было сил, а потому она взяла шарики, запила их водой и улеглась  у  стенки
полости. Джон пристроился рядом; он улыбался, зрачки его помутнели.
   - Пора заканчивать, - проговорила она.
   Его улыбка на мгновение исчезла, потом восстановилась, как будто внутри
него находились батарейки, энергия которых, впрочем, постепенно иссякала.
   - Пожалуй, - согласился он.
   - Если мы собираемся бежать, нам понадобятся ясные головы.
   - Неужели?
   - Я на какое-то время забыла о побеге. Он казался мне невозможным...  и
не столь уж важным... Да, я отступилась от своей затеи. Перед самым  твоим
появлением я, правда, вновь принялась строить планы, но не всерьез...
   - А теперь?
   - Теперь всерьез.
   - Из-за меня? Из-за того, что я день за днем твержу о бегстве?
   - Из-за  нас  обоих.  Я  не  уверена,  что  у  нас  получится,  но  вот
отступаться мне не следовало.
   Он перекатился на спину  и  прикрыл  глаза  рукой,  словно  ослепленный
светом, который исходил от сердца Гриауля.
   - Джон? - Язык  плохо  слушался  Кэтрин,  и  она  поняла,  что  брианин
потихоньку начинает действовать.
   - Проклятая дыра! - пробормотал он. - Гнусная, проклятая дыра!
   - Я думала, - произнесла она с запинкой, - я думала, тебе тут нравится.
Ты ведь говорил...
   - Конечно, мне нравится! -  Он  криво  усмехнулся.  -  Кладовая  чудес!
Фантастика! Но неужели ты не чувствуешь?
   - Чего?
   - Как ты могла прожить здесь столько лет? Или тебе безразлично?
   - Я...
   - Господи! - Он отвернулся от нее и  уставился  на  сердце  Гриауля.  -
Тебе, по-моему, ничто не мешает. Но  взгляни  на  это,  -  он  показал  на
сердце, - самое настоящее волшебство! Попадая сюда, я всякий раз  пугаюсь,
что на нем вдруг  появится  узор,  который  прикончит  меня,  расплющит  в
лепешку, что-нибудь со мной сделает. А ты рассматриваешь  его  так,  будто
размышляешь, стоит ли занавесить его шторами или, может быть, перекрасить!
   - Хорошо, больше я тебя сюда не поведу.
   - Тогда я приду один, -  возразил  он.  -  Оно  притягивает  меня,  как
брианин.
   Наступила тишина, которая продолжалась то ли какие-то  секунды,  то  ли
несколько минут. Время потеряло смысл,  Кэтрин  ощущала,  что  ее  куда-то
уносит, обдает  жаром,  словно  она  занимается  любовью.  В  ее  сознании
мелькали диковинные образы: чудовищное лицо клоуна, незнакомая  комната  с
косыми стенами и обитыми голубой тканью стульями на трех ножках,  картина,
краски  которой  растекаются  и  капают  на  пол.  Неожиданно   ее   мысли
перескочили на Джона. Она осознала вдруг, что он с каждым днем  становится
все слабее, куда-то уходит былая жизнерадостность, и на ее место  приходит
уныние. Тут же она попробовала убедить себя,  что  рано  или  поздно  Джон
привыкнет к существованию в теле Гриауля, однако почти  сразу  сообразила,
что на это вряд ли можно надеяться. Почему он слабеет -  гнетет  его,  как
утверждал он сам, несвобода, или же он чем-то болен?  Скорее  всего  из-за
того и другого одновременно. Значит, спасти его может  только  побег.  Под
действием наркотика побег представлялся ей сейчас делом нетрудным, но  она
все же заставила себя не забывать, что, когда помутнение рассудка пройдет,
все сложности вернутся на свои места.
   Чтобы отвлечься от неприятных мыслей, она стала всматриваться  в  узоры
на  стенке  драконьего  сердца.   Сегодня   они   выглядели   куда   более
замысловатыми, чем обычно, и  Кэтрин  мало-помалу  уверилась,  что  в  них
проступает нечто новое, чего раньше никогда не было: ощущение необъяснимой
угрозы, которое  всегда  присутствовало  в  сердечной  полости,  сделалось
сейчас давящим, но брианин  все  полнее  завладевал  сознанием  Кэтрин,  а
потому она  не  могла  сосредоточиться  на  своих  впечатлениях.  Ее  веки
дрогнули и опустились, и она провалилась в сон о спящем драконе, на  груди
которого  виднелся  участок  без  единой  чешуйки;  белесая  кожа   словно
обволокла  ее,  втянула  в  мир  белизны,  вздымавшийся  и  опадавший  так
равномерно, словно им управляли хорошо отлаженные часы.


   В течение шести последующих месяцев Кэтрин составила  множество  планов
побега, но в итоге отвергла их все,  кроме  одного,  хотя  и  далекого  от
совершенства, но чрезвычайно простого и  сулившего  наименьший  риск.  Без
брианина осуществить его было невозможно, однако Кэтрин  предпочла  бы  на
время забыть о  том,  что  наркотик  существует,  ибо  Джону  удалось-таки
совратить ее: она стала наркоманкой и большую часть  времени  проводила  в
сердечной полости  дракона,  где  лежала  бок  о  бок  с  Джоном,  слишком
обессиленная даже для того, чтобы заниматься любовью. Ее отношение к Джону
изменилось, чего, впрочем,  следовало  ожидать,  поскольку  изменился  сам
Джон. Он потерял в весе, утратил прежде присущую ему  бодрость,  и  Кэтрин
тревожилась  за  его  здоровье,  как  физическое,  так   и   душевное.   С
определенной точки  зрения  он  стал  ей  еще  ближе,  поскольку  невольно
пробудил в ней материнский инстинкт, однако она не  могла  не  возмущаться
тем, что он подвел ее и, вместо того чтобы помогать, превратился в  обузу.
В результате  они  несколько  отдалились  друг  от  друга,  причем  Кэтрин
постепенно пришла к тому, что подступалась к Джону лишь в случае, когда ее
толкала  на  то  необходимость,  то  есть  отнюдь  не  часто.  Однако  она
продолжала цепляться за  надежду,  что  побег  позволит  им  начать  жизнь
заново.
   Наркотик полностью подчинил ее себе. Она повсюду носила с  собой  запас
шариков брианина, мало-помалу увеличивала дозу и, вполне  естественно,  со
временем лишилась ясности мысли. Сон ее сделался беспокойным, а  наяву  ее
стали посещать галлюцинации. Она  слышала  голоса  и  какие-то  непонятные
звуки, а однажды увидела среди  филиев,  что  копошились  на  дне  пещеры,
старого Эймоса Молдри.  Отупение  заставляло  ее  не  доверять  сведениям,
которые сообщали ей чувства, и отвергать,  полагая  это  бредом,  значение
приходящих снов и смысл игры света на стенке  драконьего  сердца.  Наконец
она сообразила, что становится похожей на филиев  -  слышит  то,  чего  не
слышат другие, видит то, чего видеть не дано, - и испугалась, но  не  так,
как испугалась бы  раньше.  Теперь  она  старалась  приноровиться  к  ним,
пыталась воспринимать их как неразумных исполнителей  воли  Гриауля  и  не
находила никакого утешения в ненависти к ним  и  дракону.  Гриауль  и  его
порождения были чересчур  величественными  и  диковинными,  чтобы  служить
объектами ненависти, а потому Кэтрин обратила всю свою злобу  на  Брианну,
женщину, которая когда-то ее предала. Филии как будто заметили перемену  в
ее чувствах, они перестали шарахаться от нее, бежали за ней, куда  бы  она
ни шла, задавали вопросы, дотрагивались до нее; словом, о личной жизни  не
могло быть и речи. Но в конце концов именно возросшая привязанность филиев
к Кэтрин и подала ей идею.
   Однажды она в сопровождении  компании  хихикавших  и  болтавших  филиев
направилась к черепу дракона и подошла к проходу, что выводил в пещерку  с
призрачным виноградом. Она заглянула в проход, но не  поддалась  искушению
навестить это место, выбралась из туннеля -  и  обомлела:  филии  исчезли!
Внезапно на нее накатила слабость, как будто присутствие филиев  придавало
ей сил;  она  опустилась  на  колени  и  поползла  по  узкому  коридору  в
бледно-розовой плоти дракона,  продолжение  которого  скрывала  золотистая
дымка, словно где-то вдалеке лежала груда сокровищ. Кэтрин переполнял гнев
на филиев. Однако она и сама виновата: знала ведь, как они боятся заходить
сюда... Вдруг ее осенило: интересно,  насколько  далеко  они  ушли?  Может
статься, они отступили за тот  боковой  проход,  который  ведет  к  горлу?
Кэтрин торопливо вскочила и  осторожно  двинулась  в  нужном  направлении.
Достигнув склона, она огляделась, никого не  увидела  и  продолжила  путь,
невольно затаив дыхание. Из-за поворота донеслись голоса,  и  чуть  погодя
Кэтрин различила  восемь  филиев,  что  столпились  у  отверстия,  которым
начинался тот самый боковой проход; на их живописных шелковых лохмотьях  и
на лезвиях обнаженных клинков  мерцали  блики  золотистого  света.  Кэтрин
прижалась к стене и попыталась обдумать ситуацию, но мысли никак не желали
выстраиваться в логическую последовательность, и она по привычке полезла в
мешок за брианином. Прикосновение к одному  из  шариков  успокоило  ее,  а
когда она проглотила наркотик, ей сразу стало легче дышать. Она уставилась
на проступавшую на потолке коридора вену и, позволив  пульсирующему  свету
загипнотизировать  себя,  ощутила,  как  становится   чем-то   золотистым,
медленным и текучим, и внезапно преисполнилась уверенности и надежды.
   Выход есть, сказала она себе. Господи Боже, выход есть!


   Три дня спустя план был разработан до мельчайших  подробностей,  но  на
душе у Кэтрин было неспокойно: она опасалась, что Джон в очередной раз  ее
подведет. Он выглядел просто ужасно -  глаза  ввалились,  щеки  запали,  а
когда она захотела рассказать ему о своем замысле, он моментально  заснул.
Поэтому Кэтрин принялась исподтишка уменьшать дозу брианина,  от  которого
он не мог и не стремился оторваться, она смешивала наркотик с возбуждающим
средством, тем, что добыла из мха, росшего на поверхности легких  дракона.
Так минуло несколько дней,  и  хотя  внешне  Джон  по-прежнему  производил
ужасающее впечатление, он слегка приободрился и стал понемногу соображать.
Кэтрин понимала,  что  улучшение  будет  кратковременным,  а  возбуждающее
средство представляет для Джона в его нынешнем состоянии  немалую  угрозу,
но  выбора  не  было.  Если  оставить  его  здесь,  то,  учитывая  степень
причиненного брианином физического разрушения,  он  не  протянет  и  шести
месяцев.
   Придуманный Кэтрин план был до смешного прост, и она  подивилась  даже,
как это он не пришел ей  в  голову  раньше.  Впрочем,  одна  она  вряд  ли
отважилась бы на его осуществление, а вдвоем они все-таки могут на  что-то
рассчитывать. Джон пришел в восторг. Когда она растолковала ему свою затею
вплоть до тонкостей, его глаза засверкали, на щеках заалел румянец. Слушая
ее, он ходил по комнате, размышлял, отпускал  порой  замечания  и  уточнял
детали.
   - Филии, - проговорил он. - Мы... не причиним им вреда?
   - Я же сказала тебе... Нет, если нас к тому не принудят.
   - Хорошо, хорошо. - Он приблизился к занавескам у входа. -  Разумеется,
это не моя область, но...
   - Что?
   Он поглядел в щелку между занавесками, золотистое свечение на его  лице
чередовалось с полумраком.
   - Джон, о чем ты?
   - Да так... ни о чем, - ответил он после долгой паузы.
   - Ты говорил о филиях.
   - Они любопытны. - Джон пошатнулся, потом с трудом вернулся  к  Кэтрин,
рухнул на кипу мехов рядом с ней и устремил на нее тоскливый взгляд. - Все
переменится, - произнес он. - Когда мы выберемся отсюда, я... Я знаю,  мне
недоставало силы... Мне...
   - Не надо, - прошептала она, гладя его по голове.
   - Нет, надо, надо. - Он попытался сесть, но она удержала его в  лежачем
положении, и он подчинился. - Как ты можешь меня  любить?  -  спросил  он,
помолчав.
   - А что еще мне остается? - О