алю
сплетается  с  осознанием того, как  мало  я  ее ценил, как  я  полностью ею
пренебрегал. Я шагнул вперед,  намереваясь выказать свою любовь  и прощение,
но  вдруг заметил что-то под кроватью: электрошокер для скота, принадлежащий
Эспиналю.  Блестящий  черный  цилиндр с  кнопкой  спуска,  который он обычно
держал заткнутым за пояс. Значит он действительно был здесь, понял я. В моей
жене. Его небрежность, отсутствие уважения, вызвавшего эту небрежность,  все
это навалилось  на  меня, как  и  фаллическая форма  шокера  - я подумал, не
оставил ли  он его  здесь нарочно, чтобы лишний раз уязвить меня. Я подобрал
цилиндр, и мой  гнев, казалось, последовал в этом направлении,  принял форму
этой холодной черной палки. Не  обращая внимания на боль в ладонях, я крепко
схватился  за  рукоятку  и  представил,  как вонзаю  кончик  в  толстую  шею
Эспиналя, раз за  разом нажимая на спуск. Как могла Марта заниматься любовью
с  такой жабой? Воспоминание  о  ее  страсти еще пуще заострило мой  гнев, и
пылко желая продемонстрировать, что  никто не может так ко мне относиться, я
поспешил прочь из комнаты.
     Гнев обуревал меня, как никогда прежде, освобожденный от  своих обычных
пут, однако войдя в  бар, я приглушил свое мстительное  продвижение тем, что
увидел на палубе-площадке.  Освещенные  лучами  фонаря  пятеро охранников, и
среди  них Эспиналь, сидели  вокруг  стола,  болтая и смеясь, и эти же самые
пятеро охранников, или, скорее, их цветные  тени, уходили от  стола в разных
направлениях,  исчезая в  дверях  и за  углами.  Как будто  прозрачные  духи
отделялись от их  тел и мчались по своим спектральным делам. В то мгновение.
когда эти фантастические формы исчезали, другие такие же тени вставали и шли
в направлениях, отличных от  тех, что они выбрали раньше.  Почти та же самая
сцена повторялась  снова и снова, как если бы сидящие охранники генерировали
поток послеобразов... и не только послеобразов,  сказал я себе. Пред-образов
также.  Картинок  того,  что  должно  произойти.  Это  были  не  просто  мои
измышления, ибо, пока я наблюдал, одна тень поднялась на ноги, достала ключи
от машины из кармана брюк, отдала честь  своим компаньонам и вышла в ворота,
ведущие  к стоянке, а другая отключилась, осев на стуле с разинутым ртом, ее
грудь  равномерно подымалась  и  опускалась. Однако  же  первая тень, что  я
видел,  тень  Эспиналя,  была  тенью   действия,  совершенного  в   прошлом.
Электрошокер для скота был доказательством этого.  Третий охранник вскочил в
очевидной тревоге и могучей аркой замахнулся бутылкой пива в воздухе, словно
показывая другим, как он покорил опасного преступника.  Казалось, я лицезрею
смешение прошедшего и вероятного.  Означает ли  это,  что  прошлое воплощает
условия вероятного, что оно тоже изменяемо? Перед  тем, как смог исследовать
этот вопрос,  гнев  обуял меня  снова.  Я подошел к  столу,  держа  шокер за
спиной.  Эспиналь поднял глаза.  Удивление углубило  морщины  в  уголках его
глаз. Он что-то сказал своим коллегам, слова, которые я  не расслышал, и они
засмеялись.  Как было  у  меня  в  обычае  при подобном высмеивании,  я мило
улыбнулся,  прикидываясь,  что воспринимаю  их  смех, как  выражение  доброй
дружбы,  однако  моя улыбка не  была,  как обычно, вымученной, ибо  в данном
случае  она покоилась на  фундаменте  радостного  и  мстительного намерения.
Эспиналь  не побеспокоился посмотреть  на  меня, когда я  подошел  ближе, он
только сказал: "Принеси нам еще пива, Аурелио."
     "Наверное, с чипсами и сальсой?", спросил я, и ткнул его в шею шокером.
     Шок заставил Эспиналя хрюкнуть, сорвал его со стула  и бросил ничком на
стол.  Руками он  смахнул  на пол пустые бутылки. Я  ткнул его в бок, и  его
туловище спазматически  дернулось,  он часто застучал  головою  об стол.  Он
разинул  рот,   выпучил  глаза,  члены   его  задрожали.  Обрадованный   его
ошеломленным  выражением, дрожанием его мышц,  я приготовился нанести третий
разряд, но  почуял движение  позади и  повернулся, чтобы увидеть, как другой
охранник замахивается пивной бутылкой в мою голову тем самым движением,  что
я видел несколькими мгновениями раньше.
     Вооруженный предвидением, я угадал направление удара и  смог уклониться
от  него.  Я  вонзил скотский  шокер  в  грудь  охранника и  тот,  дергаясь,
повалился  на  пол. Мой гнев  сменился тем неестественным  спокойствием, что
охватило меня в госпитале. Пока оставшиеся  охранники подымались на  ноги, я
выхватил  пистолет Эспиналя  из его кобуры и приказал  им положить оружие на
стол.  Как  только  это было сделано,  я приказал им  нырнуть в бассейн. Они
ругались  и угрожали,  но подчинились. Видя их таких беспомощных,  когда над
поверхностью торчали  только их головы, а с волос капала вода, я подумал, не
пристрелить ли их. Каким  удовлетворением  было бы  видеть, как  они идут ко
дну,   пока  я  пристреливаю  их  одного  за  другим!  Хотя  это  желание  и
подпитывалось остатками гнева, оно не было импульсом ярости  - я уже начинал
сожалеть о своих несдержанных  действиях,  подумывая, возможно ли  исправить
ситуацию.  Мне придется на время спрятаться, в этом нет  сомнения. Наверное,
помогут родственники Марты с островов в Заливе. Потом что-то стукнуло мне по
затылку,  да так,  что белые  искры  посыпались из  глаз. Теряя сознание,  с
гудящей головой, я  ощутил,  что падаю. Надо мной стояла  Марта,  все  еще в
ночной рубашке, держа бутылку  с  пивом. Она  что-то  сказала  презрительным
тоном,  но  слова были глухими,  неразличимыми,  словно  она говорила  из-за
толстого стекла.  Я услышал другие голоса, равно заглушенные. Охранники. Они
собрались  вокруг  меня,  и, когда  они начали меня  бить, казалось, что они
бесконечно умножаются, производя сотни и сотни себе подобных  теней, которые
отделяются   от  их  тел  и  спешат  куда-то  для  выполнения  неисчислимого
количества миссий,  двигаясь  быстрее,  чем  это доступно  человеку,  словно
Господь ускорил кинофильм мира, чтобы показать мне все, что может случиться,
все разнообразие потенциальных судеб, ни одну из которых мне не понять.


x x x
     Камера, в которой я очнулся, была пуста. Ни  койки,  ни унитаза; только
дыра-сток в центре слегка  вогнутого  пола. Стены отстояли  друг от друга не
намного больше,  чем мои  разведенные  руки, и были  выкрашены  в канареечно
желтый  цвет, который, казалось, усиливал вонь  застарелой  мочи.  Роскошный
золотистый послеполуденный  свет  косо сочился в узкое оконце,  которое было
сделано  слишком  высоко, чтобы дать  вид  на  что-либо кроме прямоугольника
безоблачного  неба. Каждая часть моего тела болела. Засохшая кровь  хрустела
на губах.  Время от времени мимо запертой  двери камеры проходил охранник, в
сопровождении спереди  и  сзади  своих тенеподобных вариантов. Этот  эффект,
обратил я  внимание,  поблек  -  тени  были,  словно  едва  видимые  газовые
мерцания. Двигаясь осторожно, я привалился к  стене, и уселся свесив голову,
придавленный  пониманием,  что я  человек конченный.  Лучшее, на что  я  мог
надеяться, это пытки, за которыми последует  длительный  срок в тюрьме. Зная
грубую бесчувственность  Эспиналя, прислушиваясь  к  бесчисленным  историям,
связанным с жестоким самовластием, с которым он действовал в стенах  тюрьмы,
я сомневался,  что  могу надеяться  даже на  это. Я с  горечью  и  страстным
желанием думал о Марте, и о своих двух сыновьях. О своем отеле я тоже думал.
Я воспринимал его как некую тюрьму,  что определяла  и ограничивала меня, но
теперь,  попав  в официальный застенок,  этот  сине-зеленый  куб с  океаном,
распростершимся рядом, казалось, воплощал  самую суть свободы. Слезы хлынули
из моих  глаз. Мне  некого винить, кроме  самого себя. Если бы я относился к
Марте с уважением и  любовью, она никогда бы не предала меня. Подобные мысли
накапливались в  моей голове, словно топкое месиво, словно куча несчастий  и
самоотрицания, и в слабеющем  свете  я  погрузился в  ступор, едва  сознавая
перемежающиеся  голоса людей, проходящих по коридору. Один раз  я  поднялся,
чтобы помочиться в дыру. Остаток дня я просидел без движения, опустошенный и
униженный, скорее развалина, нежели мужчина.
     Было уже темно, когда  по коридору к  моей камере  подошел Эспиналь. Он
наклонился  к  глазку,  уставился  сквозь  решетку  с  непроницаемым  лицом.
Невыразительным,  как  у  жабы,  вы могли  бы  сказать.  Однако  и лицо жабы
окрашено   неким  недоброжелательным  простодушием,  и  хотя  Эспиналь  имел
определенное сходство с упомянутым созданием, то ни недоброжелательство,  ни
триумф, вообще никакая  эмоция, не выступала  на поверхность из  его глубин,
словно присутствовало  лишь его  обрюзгшее  тело,  а душа  плавала  где-то в
другом  месте,  вероятно прицепленная  к  одной  из  тех слабых  теней,  что
происходили  от него.  Он  молчал и тишина, казалось, образовала  вокруг нас
громадное   пустое   пространство,   создав   вселенную,   населенную   лишь
единственным палачем-пытателем и его жертвой. Он был одет, словно  собирался
на вечер. Темные, тщательно отутюженные брюки в обтяжку и спортивная рубашка
по  модели батика. Золотая цепь  обтягивала его коренастую шею. Электрошокер
заткнут за пояс.
     Мой инстинкт говорил, что  надо умолять его, уговаривать. Где, хотел  я
его  спросить,  найдет  он  более  эффективный  канал для  своих наркотиков?
Теперь,  когда  я у  него в рабстве,  мне  придется  доказать, что я  весьма
покладистый  хозяин. Любая  комната,  какую  он  пожелает, любое  количество
комнат может быть его в любой час дня и ночи.  Однако молчание давило мне на
грудь,  сжимало  адамово  яблоко,  душило  меня,  и  я  не  мог  заговорить.
Достаточно странно, я  основательно предчувствовал то, что должно произойти,
и когда Эспиналь открыл  дверь,  а не  просто заслонку, я сидел напряженный,
словно ребенок, ожидающий наказания.
     Эспиналь не  позаботился  закрыть  дверь  за собой. Он отцепил скотский
шокер и показал его мне, позволяя свету играть на блестящем черном цилиндре.
Улыбка приподняла уголок  его  рта.  "Ты  действительно глупый кусок дерьма,
Аурелио", сказал он.
     Хотя эти слова  не обещали  жалости, то, что он хоть  каким-то  образом
признал меня, породили каплю надежды. Я выстроил свои аргументы,  упорядочив
их в  логической  прогрессии,  но  прежде чем я  сформулировал  свое желание
умилостивить  его,  Эспиналь  ткнул шокер  мне  в живот и  нажал спуск.  Мои
воспоминания о  следующих  часах  фрагментарны. Я  припоминаю,  что Эспиналь
стоит над моим распростертым телом, плюет  мне в лицо, с  треском бьет  меня
кулаками, проклинает меня, его пухлые щеки в пятнах  гнева. Несколько раз он
прерывает  свои усилия  и в одном таком  случае, сидя спиной к  стене и куря
сигарету, он информировал меня  о своих планах жениться на Марте и тем стать
собственником отеля.
     "Она  чертовски  хорошо  трахается", сказал  он, "однако  в мире  полно
чертовски хороших трахалок. Я бы никогда не связался с нею, если б не отель.
Ты не  понимаешь,  как по-настоящему пользоваться ни своим отелем,  ни своей
женщиной, Аурелио."
     Он сделал паузу, выдул колечко дыма, и посмотрел, как оно расплывается.
"Женщины", сказал он задумчиво. "У них есть свои тонкости,  свои странности.
Но в глубине души они лишь желают быть  в безопасности. Наверное, если б  ты
был сильнее, если б ты был крепостью для Марты, а  не соломенной  хижиной...
наверное тогда она не стала бы искать меня."
     Я, должно быть, произвел какой-то звук, ибо он потрепал меня за плечо и
сказал: "Не пытайся говорить. Ты только изнуришь  себя, а у нас впереди  еще
долгое путешествие, у тебя  и у  меня." Он  затоптал свой окурок на  полу  и
испустил вздох - мне кажется - удовлетворения. "Я  намеревался устроить тебе
исчезновение, но твой припадок темперамента сделал вещи гораздо легче. Никто
не затеет расследования, если с тобой что-нибудь случится сейчас."
     В  течении  пытки  Эспиналь  часто  пользовался  скотским  шокером,  но
несмотря  на мучительную  боль, на  спазмы, на  желчь, стоящую  в горле,  на
дрожание  членов, вместо того,  чтобы слабеть и ментально  расстраиваться, я
становился все сильнее, все целеустремленнее в своем возмущении, как если бы
некая  часть   моего  бытия  получала  положительный  заряд,  становясь  все
воодушевленнее  при  каждом  разряде. Цветные  тени,  что  перед  появлением
Эспиналя  в  моей  камере почти все  исчезли,  теперь  проистекали  от  него
постоянным потоком, ясно видимые, давая мне предвидение мучений,  которые он
вскоре может  обрушить  на меня, и так уж получилось,  что после  очередного
перекура, когда он наклонился, чтобы  завязать шнурки, я уже  проследил, как
это сделала его тень  и смог воспользоваться  предоставившейся возможностью,
выбросив вперед правую ногу и жестко хлестнув его в челюсть. Он, застонал  и
свалился на  пол,  но был  еще  в сознании.  Не  обращая  внимания  на боль,
сопровождавшую мое последнее движение,  я вскарабкался на ноги, схватил  его
скотский  шокер  и вонзил ему в грудь, разряжая его снова и снова в надежде,
что взорву  его дряблое  сердце.  Глаза  его закатились. Толстые нити  слюны
зазмеились между губ. Живот вздымался и дергался. Но он все-таки отказывался
умирать.
     Я  так  разозлился  на упорство Эспиналя,  что  вырвал  из  кобуры  его
пистолет, намереваясь застрелить  его,  но  шаги  в  коридоре пробудили  мое
желание  самосохранения.  Молодой охранник  с тонкими усиками легко шагал  к
камере. Когда он  подошел ближе, я выступил  вперед  и приказал ему отпереть
другие  камеры,  приказ,  выполнять  который он  стал не раздумывая.  Семеро
изможденных,  унылых заключенных  выбралось  в  коридор,  глядя  на меня  со
страхом и изумлением. Я связал и вбил кляп охраннику и  усадил его  рядом  с
Эспиналем. Потом,  повернувшись  в заключенным,  я  сказал  им, что спасение
рядом.


x x x
     На  вершине зеленой горы,  что возвышается рядом с городом Трухильо,  и
большую  часть  времени прячется  в  тумане, загородившись циклонами,  стоят
антенна  и  электростанция,  принадлежащие кабельной компании "Каблевизион",
что обслуживает  регион, и расположена хижина их некрашеных досок с жестяной
крышей, где живут сторожа, Антонио Оубре и его жена Суйяпа, друзья семьи уже
много лет. Именно сюда я и  направился, устроив свой побег, который оказался
не  столь трудным подвигом, как  кто-то  может вообразить. Будучи  знаком  с
Эспиналем  больше  десяти  лет,  я  знал,  что он  защитил  себя,  отдав  на
сохранение  своему  адвокату  свидетельства против разных своих компаньонов,
которые должны были быть опубликованы в случае его безвременной смерти. Двое
из моих товарищей по побегу поволокли с собой Эспиналя, я приставил пистолет
к его  голове, и так мы прошли через  главные  ворота тюрьмы  без какой-либо
задержки со  стороны людей,  которые не могли позволить  нам его  убить.  Мы
втиснулись  в  машину  Эспиналя  и  я покатил  на запад  в сторону Ла Сейбы.
Отъехав на  три мили от города, я остановил машину,  вручил ключи  какому-то
продавцу кокаина с кровоточащими  выбитыми  зубами, засунул за пояс пистолет
Эспиналя, взял в руки его скотский шокер и начал взбираться сквозь джунгли к
вершине горы. У меня не было иллюзий относительно будущего Эспиналя, когда я
оставил его на милость тех, над кем он издевался. Они оставят его в живых на
какое-то время, чтобы гарантировать свою безопасность, но судя  по  злобному
интересу,  с которым они на него поглядывали,  я понял, что в конечном счете
его ждет расплата. Я надеялся, что они не станут торопиться, что они, как  и
он  сам,  полностью   исследуют  страшный   потенциал  человеческой  нервной
системы...  хотя   необходимость  диктовала,  чтобы  они  не  были  чересчур
основательны в своем воздаянии. Они его долго не переживут. Рано или поздно,
но машину засекут,  и, так  как сбежавшим  заключенным редко предоставляется
возможность сдаться,  шансы были  хороши,  что  они не  выживут и не  смогут
сообщить о моем местонахождении.
     Хотя они  были  наркодельцами  и не заслуживали симпатии, я  чувствовал
вину за то,  что манипулировал этими  людьми. Такое  циничное безразличие  к
жизням, даже к таким недостойным жизням, как эти, не было  в моем характере;
однако с того мгновения, как Эспиналь,  начал пробовать на мне свой скотский
шокер,  я,  казалось, перестал быть  самим собой,  что мои обычные тенденции
были   низвергнуты   и   что   мои    слабости   стали   оплотом   спокойной
целеустремленности,   что   становилась  непрерывной  доминантной  с  каждым
разрядом.  Но  пока  я  взбирался  по  тропе,  мое  самообладание  несколько
приугасло  и  я  стал  ощущать  каждую  болячку,  накопившуюся  после  пыток
Эспиналя. Туман закрыл  луну и звезды. Темнота, тихие звуки ночи,  опасность
ягуаров и диких кабанов, все это заиграло  на  моих нервах. К  тому времени,
когда  я достиг вершины,  после четырех часов на тропе, небо побледнело, а я
выбился из сил.
     На вершине дождило. В воздухе висела холодная сырость. Везде были лужи,
земля была мерзко глинистой, изъезженной следами шин. Возвышаясь над туманом
возле домика  Каблевизион, антенна, казалось, приобрела  магический  аспект,
напоминая четырехступенчатую стальную  лестницу, поднимающуюся в неспокойное
пространство  взвихренной   серости.  Рядом  с  нею  постукивала  и  жужжала
электростанция  -  зеленый  прямоугольник  из  бетона.   Никакого  дыма   не
поднималось из  труб домика,  старенького пикапчика  Хюндай,  принадлежащего
Антонио,  не  было видно,  и  я предположил, что Суйяпа укатила  в город  на
ранний базар. Опустошенный от надежды и энергии, каким я был в своей камере,
я уселся на камень возле ограды  прямо  на краю вершины и  уставился вниз на
море тумана.  Я  различил  странные  фигуры, движущиеся  в  нем, приписав их
неправильностям восприятия, вызванным моим обессиленным состоянием, но когда
солнце поднялось  выше  и выжгло  прочь туман, обнажив  склон  горы,  город,
раскинувшийся  на  полумесяце залива, и,  ближе  к горизонту,  узкую полоску
земли,  что  образует   мыс  Гондурас,  эти  эфемерные  фигуры  стали  более
материальными, хотя все еще плохо определенными,  сотни и сотни их плавали в
воздухе, полупрозрачные, как медузы. Я подозревал, что они могут быть сродни
теням,  что  я  видел  выходящими  из  материальных  тел  Эспиналя и  других
охранников, и поэтому могут послужить ключами к тому, что может случиться со
мной;  и я тогда  стал осмысливать факт,  что  каждый  раз,  когда я получаю
разряд электричества, тени становятся яснее.  Я задумался, не сделает ли  их
очередной разряд еще четче.
     Перспектива применить скотский  шокер Эспиналя  к себе, чтобы проверить
гипотезу, далась мне нелегко, однако она не казалась совершенно абсурдной. С
самого начала я ощутил ту же волну  предвидения, которую почувствовал, когда
увидел Эспиналя,  входящего  в  мою камеру, как  если бы  кто-то внутри меня
желал этого, и это ощущение  перевесило все мои опасения. Я закатал штанину,
приставил кончик шокера к бедру и, чуть поколебавшись, нажал на спуск. Когда
я очнулся -  а период прихода в себя был гораздо короче, чем ранее - то, что
я увидел,  заставило меня переосмыслить не только мое  понимание всего того,
что случилось со мной, но также и мои базовые предпосылки о природе мира.
     Мы живем,  леди и джентльмены,  на  дне  воздушного океана. Это избитая
метафора, но тем не менее она верна.  Мы проживаем на глубине, поспешно, как
крабы, бегая по дну, наше зрение ограничено  тем, что мы  видим перед собой,
мы  не  замечаем  мириадов пловцов над нами и вокруг нас,  мы верим,  что мы
одни. Если б я сидел на вершине до моей конфронтации с  Тито Обрегоном, я не
увидел  бы ничего, кроме  голубого неба  и  белых облаков,  громоздящихся на
горизонте,  сверкающего моря,  города, пальмовых и фиговых деревьев и другой
растительности, заполняющей  склон горы,  теперь  же вместо  э