и  в  полусвете  я  увидел  косую  скулу  и  кожу,
испещренную старыми шрамами от акне.
     Не в настроении, я спросил: "Зачем?"
     "Какого-то мужика переводят. Думаю, им нужен свидетель."
     Я  не смог  представить, зачем при переводе  потребовался свидетель,  и
ощутил приступ паранойи; однако не думал, что Совет прибегнет к хитрости для
демонстрации  власти,  и,  поэтому,  хотя  и  неохотно,  я  позволил  мужику
эскортировать меня к пристройке.
     Ворота стояли открытыми, и в проходе силуэтами на фоне освещенной луной
реки собралась  группа людей, всего  десять-двенадцать, состоящая  из членов
Совета  и из их  глашатаев.  Их молчание  встревожило  меня,  у  меня  снова
разрослась  паранойя, думая,  что это меня переводят;  но  потом я заметил в
стороне  Коланджело,  припертого к  стене  несколькими мужиками. Он тревожно
дергал  головой то в  ту, то в эту сторону.  Воздух был прохладен, однако он
потел. Он взглянул на меня,  не выдавая своей реакции - либо он не  различил
меня, либо заключил, что я лишь в меньшей степени причина его затруднений.
     Черни, вместе с ЛеГари, Эшфордом и Холмсом стояли слева от  входа. Пока
я  дожидался, какой  ритуал  будет  применен,  все  еще  не  понимая,  зачем
приглашен, Черни сделал нетвердый шаг в мою сторону, опустив глаза, цепляясь
руками  за  пояс,  и   обратился  ко  мне  со  своим  обычным  неразборчивым
бормотанием. Я не понял ни единого слова, однако паклеголовый, что  прилип к
моему локтю, сказал фальшивым тоном: "Ты плохой  парень, Пенхалигон. Вот что
говорит  тебе этот человек. Ты видел то, что  видели немногие. Может, тебе и
надо это увидеть, но ты не был готов."
     Паклеголовый  сделал паузу и Черни заговорил снова. Я не находил ничего
на его лице, что поддерживало бы суровость его  предыдущих слов  - казалось,
он говорил несвязно,  словно  по памяти, озвучивая  воображаемый  диалог,  и
подумав так, я сообразил, что хотел бы знать, кто мы для него, образы памяти
или создания воображения: не зашел ли он так далеко по пути свободы, что те,
кто живет в Алмазной Отмели являются не более чем тенями его разума.
     "Это край шахты", сказал паклеголовый, когда Черни  закончил.  "То, что
ты видел внизу - лишь метафора. Там ты был ближе всего к погибели. Вот зачем
мы позвали тебя, чтобы ты смог увидеть и понять."
     Еще  излияние  бормотания,  а  потом  паклеголовый  сказал:  "Это  твоя
конечная инструкция,  Пенхалигон. Других уроков  больше  не будет. Теперь мы
больше не станем защищать тебя."
     Черни отвернулся, аудиенция закончилась, но разозленный его заявлением,
что Совет  защищал  меня -  что-то я не помнил  эту  защиту,  когда дрался с
Коланджело -  и расхрабрившись уверенностью, что переводят не меня, я сказал
ему: "Если шахта, что я видел внизу, это метафора, то скажи мне, где Кози."
     Старик не повернулся, но пробормотал что-то, что  паклеголовый  не стал
переводить, ибо я четко расслышал слова.
     "Тебе повезло", сказал Черни, "ты снова встретишь его в новом крыле."
     Паклеголовый подтолкнул меня локтем вперед, чтобы я встал рядом с Черни
и остальными членами Совета в нескольких дюймах от линии, отмечающей пределы
тюрьмы и начало  мира, грязной тропинки, ведущей вниз среди валунов к  реке,
сверкающей в своем течении. Я сказал, что река освещалась луной, однако  это
скудно  описывает  яркость ландшафта. Свет был такой сильный, что даже самые
маленькие  предметы отбрасывали тени, и хотя эти тени под ветвями дрожали от
порывистого ветра, они  выглядели солидными и глубокими. Густые ели и  навес
над  входом не давали мне  увидеть луну, но должно быть она  была невероятно
громадной  - я вообразил ослепительное серебристое лицо, глядящее вниз прямо
над  рекой, изрытое кратерами, что изображают печеночные пятна и  сморщенные
черты выжившего из ума  старика. Водяные брызги,  летящие со скал посередине
потока,  сверкали, словно ледяные  кристаллы; галька противоположного берега
блестела,  как   посеребренная.   За  нею  дальний   берег   скрывался   под
темно-зеленым покрывалом, однако  клочки хвои ковром  усеивали опушку леса и
сияли красноватой бронзой.
     Что  показалось Коланджело на дороге, я не могу сказать - я не  следил.
Должно быть, это была тяжелая картина, ибо он шатаясь прошел несколько шагов
вниз  по склону  и  упал  на четвереньки. Он собрался с собой и оглянулся на
нас, казалось,  не выбрав никого  конкретно, но  вбирая взглядом  нас  всех,
словно стараясь сохранить этот вид в  памяти. Он  стер грязь  с  ладоней, и,
судя по его вызывающей  позе, я ожидал,  что он закричит, начнет проклинать,
но он  повернулся и  направился  к реке,  осторожно  пробираясь по  неровной
почве. Когда он достиг  берега реки, он  остановился  и  оглянулся во второй
раз. Я  не  мог разглядеть его лицо, хотя он  и стоял на  свету,  но судя по
внезапной вороватости его телесного языка, я подумал, что он сомневался, что
зайдет  так далеко,  а теперь, когда  он зашел,  мысль, что он действительно
сможет  убежать,  горячо забилась в нем, и он  стал жертвой тревог человека,
пораженного надеждой.
     Достаточно странно, но я болел за  него. Я ощущал сочувственный  отклик
на его желание свободы. Мое сердце забилось, на лбу выступил пот, словно это
я,  а  не  эта  нескладная розоватая  фигура,  шагаю  с камня  на  камень  с
распростертыми  для  равновесия  руками,   нащупывая   место   на  скользких
поверхностях, слегка  шатаясь,  напряженно борясь с гравитацией и страхом. У
меня не было ощущения враждебного присутствия, что я чувствовал  этим утром,
и это заставило  меня думать,  что  единственно  нервы останавливают меня от
того, чтобы сбежать, и увеличило мой энтузиазм по поводу  побега Коланджело.
Мне хотелось приветственно закричать, чтобы поощрить его двигаться дальше, и
я  бы сделал  так,  не  будь окружен молчащими членами Совета  и  их верными
сокамерниками. Коланджело делал  то, что я  не отважился,  и это вызывало  у
меня  зависть  и  горечь,  но и заражало  надеждой. В следующий раз, когда я
окажусь один у ворот, я, наверное, буду вровень представившемуся моменту.
     Ветер  забился, перекричав  хихиканье  реки,  высоко  подняв брызги над
камнями, и вместе  с ветром усилилась яркость реки. Каждый водоворот, каждое
моментальное   пятно  пены,  каждый  напряженный  мускул  потока  сверкал  и
ослеплял, словно  под Коланджело что-то  кипело. Он миновал середину и пошел
ровнее,  увереннее  с каждым  шагом,  не  поддаваясь порывам  ветра. Ближе к
воротам  ветви  гнулись  и качались,  шевеля тени,  заставляя  их  скользить
вперед-назад над грязью, словно черная пленка. Весь мир  казался в движении,
атомы земли и воздуха в состоянии волнения,  и  когда  Коланджело  скользнул
мимо  последних нескольких  камней, я понял,  что-то неестественное есть  во
всем  этом сверкающем движении.  Формы предметов расплывались... коротко, на
мельчайшую  долю  секунды, их края  дробились, рассыпаясь в трепещущие точки
тьмы  и  света,  в  пуантилистскую  дисперсию  реальности.  Я  подумал,  что
воображаю это, что я эмоционально перегружен, но эффект становился все более
отчетливым.  Я  взглянул  на  Черни  и  на  Совет.  Она  были как  всегда  -
отсутствующие,  с  очевидностью  не  взволнованные  -  но  что  означало  их
отсутствие  реакции,  видели  ли  они  то,  что  видел  я  и  оставались  не
удивленными, или они видели нечто совершенно иное, я не мог определить.
     Коланджело испустил крик - триумфа, я полагаю. Он достиг берега и стоял
с воздетым  кулаком. Песок  под  его ногами  был  возбужденно поблескивающей
отмелью, а  за его спиной темный берег как-то по  особенному танцевал, формы
деревьев распадались в ритмы зеленых и черных точек, река - в поток яростной
нереальности.  Как  он мог  не  замечать? Он  снова  закричал  и  махнул нам
оскорбительным жестом. Я понял, что его контуры мерцают, его тюремная одежда
расплывается в пятно. Все вокруг него теряло свою индивидуальность, сливаясь
с  окружением,  сглаживаясь  в  недифференцированный  фон.  Было  невозможно
отличить  водяные  брызги  от сверкающих течений  воздуха.  Ветер  стал  еще
сильнее, меньше  напоминая  ветер  в  ревущем течении,  чем  поток  какой-то
фундаментальной космической силы, звук самого  времени, отозванного от канвы
человеческих событий, самой энтропии, смерти электронов, и когда  Коланджело
побежал  вверх  на  берег  под  полог леса, он  буквально  слился  с  фоном,
растворился, вещество его тела перетекло, чтобы быть поглощенным вибрирующим
полем,  в котором ни одна различимая форма еще не расцвела.  Мне показалось,
что я слышу его крик. При всем ревущем грохоте  я не мог быть уверен, однако
он исчез. Это я понял наверняка. Мир за воротами  пристройки исчез тоже, его
отдельные формы  растворились в  электрическое  отсутствие дрожащих  черных,
зеленых  и серебряных пылинок, бездонных  и пронизанных огнем  белого  шума,
словно телевизор, включенный на канал, где сигнал потерян.
     Совет и их  слуги повернулись прочь,  тихо переговариваясь между собой,
оставив меня одного  на краю тюрьмы, на краю  шахты, ямы,  следящего,  как -
кусочек за кусочком -  лес, река и  камни  собираются  заново, их изменчивые
формы   выплавляются   из   хаоса,  стабилизируются,   генерируют   имитацию
совершенной лунной ночи, прохладного и бодрящего воздуха, свежести реки чуть
ли физически ощутимой, все  предметы  оживлены энергичным  движением - ветви
колышутся,  шевелятся падающие хвоинки, свет прыгает  на поверхности воды  с
быстротой  заряда,  бегущего  по прозрачному  нерву. Даже после того,  что я
видел,  я  стоял  там  долгое  время,  искушаемый убежать в  ночь,  не  веря
свидетельствам  собственных  чувств,   сомневаясь  в  альтернативах,  и  так
подавленный духом,  что мог бы приветствовать  растворение. Шаг вперед,  и я
буду  свободен, тем  способом или  иным. Я  протянул  вперед руку, пробуя ее
устойчивость к растворяющей силе мира, лежащего за пределами, и не увидел ни
следа искажений или затемнений. И все-таки я остался там.


x x x
     Передняя  свободна от подмосток, чисто подметена от штукатурной пыли, и
я  сижу  в  складном  кресле  под  куполообразным  потолком,  наподобие -  я
воображаю - одетых в серое фигур, бегущих в нижних частях моей фрески. Через
много  лет  я  смогу оглянуться  и жестко оценить свою работу, однако в этот
момент  я знаю, что  достиг  цели и создал нечто  большее, чем я сам. Фреска
подымается  от  солидной  плотности в  рассеянную светозарность,  от  темной
определенности  в  прослоенные волны  света,  из  которого появляются  менее
определенные фигуры...  менее  определенные,  по крайней  мере,  с этой моей
позиции. На близком расстоянии они  легко  определимы.  Вон Бьянка,  золотой
пловец  в воздухе, и рядом с  нею  ее сын,  ее  воплощенное  доказательство,
рожденный пять месяцев спустя нашего разговора в  этой самой  комнате. Когда
мне сказали о его рождении, я пошел навестить ее  в новооткрытый материнский
покой  тюремной  больницы.  Во  сне  она  выглядела  измученной,  бледной, с
запавшими щеками,  но  тем  не менее красивой.  Ребенок спал  под одеялом  в
колыбели  рядом  с ее  постелью,  лишь его затылок  был  виден.  Мои эмоции,
казалось, кружат одна  вокруг  другой,  как противники  на ринге.  Было  так
странно думать о ней с ребенком.  Теперь,  когда она доказала  до конца, что
является женщиной, детектор уродов в  моей голове испускал непрерывный писк.
Словно  я  определил покрасить ее извращенной кистью,  чтобы взглянуть на ее
состояние и ее Таинство в терминах отклонения от нормы. В то  же время, меня
тянуло к ней, как никогда прежде. Все мои старые чувства обновились. Я решил
поискать примирения, но когда сказал  ей об  этом, она ответила,  что это не
то, что она желает.
     "Ты не можешь скрыть то, что ты чувствуешь", сказала она. "Ты все еще в
конфликте." Она произнесла слово "конфликт" с оттенком отвращения  и закрыла
глаза. "Я слишком устала, чтобы спорить. Пожалуйста, уходи."
     Я посидел с нею еще  немного, думая, что она может смягчиться, но когда
она снова уснула, я покинул комнату. Временами мы видимся. Каждый раз, когда
мы встречаемся, она  внимательно разглядывает мое лицо,  но  пока не находит
очевидных  причин для  доверия. У меня мало надежды,  что она вообще  найдет
меня  иным,  и  перспективу  жизни  без  нее  становится  все  более  трудно
переносить. Похоже,  я  не  могу  стряхнуть тот  скептицизм,  который  Фрэнк
Ристелли  правильно  приписал мне,  ибо  несмотря  на все, что я  испытал  в
Алмазной Отмели,  я  продолжаю  размышлять,  что  наши  жизни находятся  под
воздействием могучей принудительной силы, которая заставляет нас  поверить в
нереальное.  Моя грудь, например.  Несколько недель назад я обратил внимание
на россыпь бледного обесцвечивания, которое проступило на коже, их оттенки и
частично прорисованные образы напоминали татуировку на груди Ристелли, и все
же когда татуировка достигнет  своей  окончательной формы,  что она по моему
мнению вскоре должна  сделать,  частью  моего разума я  буду  искать  такого
объяснения, которое удовлетворит мою  циническую душу. Если рождение ребенка
женщиной, которая когда-то была мужчиной, не  убедило меня  в чудесном, есть
ли что-нибудь, что  преодолеет мои  способности  сомневаться? Только когда я
рисую, поток веры течет сквозь меня, но и тогда я не уверен, является ли то,
во что  я  верю, внутренним свойством темы работы,  или  это константа моего
Эго, принцип само-возвеличения, который я обожествляю с навязчивым рвением.
     Ристелли   тоже  занимает  место  в   куполе  передней,   убогое  седое
привидение, проскользнувшее назад в мир, и Кози тоже там, падающий к центру,
где,  почти  погребенный  светом,  Квирс  висит  в  своем  вечном   мучении,
прометейский  Христос, расплатившийся  варварским жертвоприношением. Я долго
сидел  над  заметками  Кози и  обыскивал  архивы в  попытке больше  узнать о
Квирсе,  чтобы  понять, что же привело его  к такой  смерти. Трансцендентное
мгновение, наподобие такого, что поразило Саула по дороге в Дамаск, озарение
слепого зрения? Или Квирс постепенно проложил свою дорогу к вере  достаточно
сильной,  чтобы претерпеть  свой спасительный  акт? Я  не обнаружил  никаких
ключей, чтобы объяснить его трансформацию, только  отчет о  зверствах, но  я
думаю ныне, что оба  ответа  корректны, что  все  наши  труды  направлены  к
достижению  такого  момента,  и,   вероятно,  в  этом  лежит  причина  моего
скептицизма,  ибо  хотя озарение такого сорта удалит барьеры, что удерживают
меня от  моей семьи,  я страшусь этого момента. Я  боюсь, что  растворюсь  в
свете, буду одурманен  и смутен, как Черни, либо по-дурацки евангеличен, как
Ристелли.  Омерзение к  властям,  что  толкнула  меня в криминальную  жизнь,
сопротивляется даже такой власти,  которая обещает конечное благословение. Я
поражен, я болею логикой человека, говорящего нет, и,  чтобы  оправдать свою
позицию, формулирую вопросы,  на которые нет ответов. Я отравил свои хлипкие
попытки веры иррациональностями и невозможностями Алмазной Отмели.
     Удовлетворенный  моим  прославлением  их  мифов,  Совет  предложил  мне
украсить  другое помещение, и там я намерен прославить Бьянку. Я уже  сделал
наброски  плана. Она  будет  единственной  фигурой,  но станет  в  миниатюре
повторяться  снова  и снова,  появляясь из цветов, плывя вверху  на плавучих
островах, кутаясь в тени, одетая  в тысячи обличий  и форм,  история цвета и
линии, плывущей  в ее сторону  вдвое большего натурального размера, парящая,
как  индусская  богиня, в экзотическом небе,  населенным ее  многочисленными
инкарнациями.   Тем  самым  я  низведу  ее  к   теме   живописи,  какой   бы
созерцательной  ни  была  ее  природа,  намекая,  что  я  отказался от  этих
отношений,  переключая свою одержимость с личности на память о личности. Это
мучит меня, но я не могу изменить то, что есть. Мои цепи еще сковывают меня,
ограничивают  мой  выбор,  и не дают воле  измениться. В последние месяцы  я
начал представлять будущее, в  котором я - древний седой паук, скрипящий  по
паутине  лесов и подмосток, что простираются на сотню комнат,  капая похожую
на краску кровь по мере своего болезненного, одинокого продвижения, создавая
из  своей  жизни  освещенную  гробницу,  посвященную  глупости,  смертельной
путаницы  и  потерянной  любви.  Наверное,  не  такая  уж  страшная  судьба.
Умирание, любовь и  мечта в совершенном цвете, совершенных  формах. Но как и
все,  кто   борется,  сомневается  и  ищет  веру,  я  быстро  перемещаюсь  в
направлении чего, что  я боюсь, чьим утешениям  я не доверяю,  и  я  склонен
смотреть мимо этой неизбежности, чтобы найти точку, в сторону которой плыть.
Мой  сын,  которого Бьянка  назвала Максом в честь - как она  говорит  -  ее
любимого  художника  Макса  Эрнста,   это   явное  оскорбление,   дальнейшее
отклонение от ее  жизни... Иногда  я  думаю, что мой сын может служить такой
точкой.  Мое воображение  очаровано  потенциалами  человека,  столь  странно
рожденного,  и  я часто позволяю  себе  верить, что он станет крыльями нашей
свободы, тем самым, в ком гений нашего дома найдет свое полное выражение. Но
так как он держится вдали от меня, эти мысли обладают невесомостью фантазий,
и  я возвращаюсь  назад на  несущественную почву собственной  жизни, в серую
тишину,  в которой  я  редко  нахожу проблеск обещания.  Слезы льются легко.
Сожаления,  как  ястребы, пикируют вниз, чтобы прямо в воздухе схватить  мои
оптимистические мысли. И все же,  хотя я и  боюсь этого, как самых обещающих
надежд, которые всегда останутся вне нашей досягаемости, фантомами, иллюзией
совершенства, недавно я начал предчувствовать завершение нового крыла.
     Конец


   Луциус Шепард
   Сеньор Вольто




     21/21
     ShepardSenorVolto.rtf
     Lucius Shepard Seсor Volto
      © 2003 by Lucius Shepard and SCIFI.COM.
     © 2003, Гужов Е., перевод.
     Eugen_Guzhov@yahoo.com
     -------------------------------------------------------

      Леди и  джентльмены! Сегодня вечером  я прибыл в ваш  красивый городок
... и я делаю этот комплимент без какой-либо иронии, без малейшего намека на
высмеивание,  ибо ваш  городок действительно  красив. Гораздо  красивее, чем
знаете  даже  вы, кто здесь живете. Я прибыл сегодня вечером, чтобы дать вам
встряску электрической  истиной моего существования. Я  верю, что среди  вас
есть люди с неодолимой  склонностью  к такой правде,  чью тусклую ментальную
сферу я намерен осветить  так, словно она купол наполненный молниями,  чтобы
могли  продолжиться великие  традиции людей  моего сорта. Я  знаю, знаю! Вы,
несомненно, говорите: "Этот дурак, должно быть, считает нас наивными. Каждый
карнавал,  что путешествует по  широким просторам  Гондураса везет  с  собой
человека,   который  называет  себя  Сеньором   Вольто.   Человека,  который
привязывает на грудь  автомобильный аккумулятор и выводит на ладони  клеммы,
чтобы  вызывать шок  у  всех, кто  схватится за  него. Ни  один  их  них  не
предлагает просвещения, только шансы измерить сопротивляемость к боли." Но я
не  из этих сеньоров, мои друзья. Я тот  самый единственный Сеньор Вольто, и
чтобы доказать это, прежде чем  я обеспечу  вам  возможность проверить самих
себя, я расскажу свою историю
     Мое  имя Аурелио Уклес и я  родился в Трухильо  на  северном побережье.
Когда  мне  было двадцать  два, мой  отец умер  и  оставил  мне дело - отель
"Кристофор  Колумб", сине-зеленый прямоугольник из бетона, занимавший лучший
кусок пляжа, с бассейном и баром с панелями красного дерева, выходящий прямо
на открытую площадку. В Трухильо прибывает немногого туристов, их отпугивает
высокий  уровень насилия,  преступности и  наркоторговли в регионе, однако я
ухитрился  успешно  управлять отелем  в  течении  следующих  двенадцати лет.
Большая  часть  моей  клиентуры  составляли  люди власти,  да охранники, что
работал