ами  женщин,  бубнением  каких-то  темных,  неразличимых
фигур,  которые  медленно тащились прочь,  становясь такими  маленькими, что
казались  буквами алфавита, который он так и не научился читать.  Даже когда
равнину  скрыл  черный  всплеск  другого  поезда, мчавшегося рядом,  он едва
отметил это событие, дрейфуя в тупом не сфокусированном делириуме... Собачий
лай наполовину вернул его  обратно. Пестрая борзая стояла  на краю  открытой
двери, так яростно гавкая  на другой поезд, что целые канаты слюны свисали с
ее морды. И все остальные собаки тоже  лают,  сообразил он.  Он распознал  в
собачьем хоре злую,  басовую  ноту Глупыша. Потом его  схватили, затрясли, и
это окончательно привело  его в  чувство. Он обнаружил, что смотрит в хмурое
лицо  громадного  мужика,  и слышит,  как  он  говорит:  "Ты  здесь,  Билли?
Проснись!"  Мужик  снова  тряхнул его  и  он поднял руку  в  жалкой  попытке
прервать процесс. "Я здесь", сказал он, "я в порядке, я проснулся."
     "Держись подальше  от двери", сказал мужик. "Наверное, ничего не должно
случиться. Но просто держись подальше."
     Собаки сходили с ума, облаивая другой  поезд, который бежал  по рельсам
примерно в  тридцати футах, двигаясь  в том же  направлении,  что  и  они, и
казался идентичным тому, на котором ехали они,  с  цепочкой товарных вагоном
позади  локомотива  "Стримлайнер". Так далеко  разнесенные  пути  показались
Билли бессмыслицей, и он чуть не спросил громадину, как дошло до такого, как
вдруг нечто широкое и темное спланировало с ночного неба и уселось на  одном
из  вагонов.  Словно невесть откуда  спорхнуло грязное  одеяло  и устроилось
кучей на крыше.
     Билли  подумал,  что   видение  это  вызвано,  наверное,  дефектом  его
сознания, прорехой зрения, но прежде  чем он  смог додумать свою мысль, куча
на крыше вагона развернулась, словно парус под  ветром, и он распознал в ней
какое-то существо  -  рябое,  кожистое  создание,  похожее на  парус, смутно
напоминающее морскую манту без хвоста. Двадцать футов поперек и всего в дюйм
толщиной,  с бахромой жестких, крючковатых  когтей.  В  центре  неправильное
серое  пятно, из которого торчала плохая карикатура на человеческую  голову,
лысое чудовище с испещренным пятнами скальпом, запавшими глазами  и злобным,
клыкастым ртом. Тварь несколько секунд держалась в воздухе,  потом сложилась
в нечто,  напомнившее  Билли  ракушку-тако,  и, спланировав на ветру,  снова
нырнула на вагон, который  начал медленно  трястись  и  содрогаться под нею,
заставляя  Билли   думать  о   поезде,   как   о   черно-белом   диснеевском
мультперсонаже,  что  танцует  под  джаз из Диксиленда.  Струйки  светящейся
желтой жидкости брызнули  из-под  краев твари, стекая по бокам вагона, крыша
вагона конвульсивно выгнулась вверх, дергаясь, словно  кошачья спина,  когда
ее щекочешь. Поезд-жертва издал  высокий вопль, совершенно не  похожий ни на
какой горн или свисток поезда,  который был бы знаком  Билли,  и,  казалось,
рванулся  вперед, начав удаляться  от поезда  Билли.  А  потом  тварь  снова
поднялась  на крыло, его живот раздуло.  Тварь  отцепила  последний коготь и
ветер  понес ее в порхающем полете  мимо открытого вагона,  где разинув  рот
стоял  Билли, она  пронеслась  достаточно близко, так, что  показалось,  что
маленькая уродливая головка за мгновение до своего исчезновения взглянула на
него парой сверкающих глазок, со ртом, полным золотистого сока.
     Пока тварь атаковала поезд, Билли не был напуган. Слишком захватывающим
было  зрелище.  Но  сейчас  он  испугался,  сейчас он  собрал  вместе все те
странности, которые встретил, и все это сложилось в его голове в устрашающую
картину.  Он посмотрел  на  громадного  мужика,  который снова взбивал  свой
мешок, как подушку. Собаки, уже успокоившись, выжидательно смотрели на него.
     "Эти  твари зовутся бердслеями", сказал громадный мужик, когда  заметил
изумление  Билли. "Так  их начал звать мой друг  Эд Роган. Из  звали  как-то
по-другому, но  он поменял  имя. Сказал,  что  они  напоминают  его  учителя
математики  в  восьмом классе, которого звали Бердслей." Он  в последний раз
пхнул  подушку  и  улегся на спину. "Эти твари не так уж плохи. Отнимают  не
более нескольких пинт. Там, куда  мы  едем, ты увидишь тварей гораздо хуже."
Он закрыл глаза, потом снова приоткрыл один глаз и скосился на Билли. "Но ты
должен бы знать старину Эда.  Он, вроде  тебя,  мотался по северным  линиям.
Называл себя Алмазный Дейв."
     "Поговаривали, Алмазный Дейв умер. Никто не видел его много лет."
     "Для мертвеца  он выглядит  очень хорошо." Громадный мужик  поворочался
немного, пока не  улегся поудобнее. "Тебе самое лучшее  - немного поспать. Я
понимаю, что у тебя есть вопросы, но то, что я хочу рассказать, утром пойдет
гораздо легче."
     Если  бы мужик сразу не уснул, Билли мог бы сказать ему, что у него нет
вопросов, что он понимает, что едет на восток через страну мертвых на пути к
какому-то закоулку ада, приготовленному для  него на целую вечность. Никакое
другое объяснение не проходит. Было  бы  хорошо, подумал он,  если б  смерть
унесла с собой ломоту в пояснице и вылечила бы от прострела, но,  наверное -
как и говорит этот мужик - худшее еще впереди.
     Он  потащился  туда, куда  швырнул свой  рюкзак, и уселся, привалившись
спиной к торцовой стене. Глупыш тяжело поднялся, дошлепал  до  него, а Билли
достал  из кармана смятый платок и стер  слюну  с собачьей морды. "Дурак", с
любовью  сказал  он.  "Куда,  думаешь, ты едешь на  этом  проклятом  поезде?
Мерзавец задурил тебя и везет себе домой  на ужин."  До него дошло, что если
он  умер, то Глупыш умер  тоже.  Это его расстроило. Ублюдки не  имеют права
мучить его собаку. Это так на него подействовало, что в глазах защипало и он
почувствовал себя  виноватым в том,  что сам умер.  Он  сунулся в  рюкзак  и
вытащил пинту "Железного Коня". Открутил крышечку и заглотил порцию. Большая
часть успела дойти до желудка прежде, чем он почувствовал вкус, но остальное
он с отвращением выплюнул.
     "Боже... черт!" Он понюхал горлышко. Воняло  чудовищно. Что-то скисло в
его фляжке. Что  ж, это  последняя его пинта. Все  равно с выпивкой придется
закругляться, но  пока что без глотка оставаться не  хотелось. Он измучился,
границы  сознания  крошились и были  смутны, словно он  был в  отходняке  от
крэка. Он  свернулся  в комок и  улегся на бок. Подложил фляжку  под голову.
Мягкое  громыхание  поезда,  казалось,  заставляет  дышащего  огнем  коня  с
наклейки скакать ему прямо в глаза.


x x x
     Когда я  проснулся  на  следующее  утро,  в  глазах стояла  все  та  же
наклейка, но вместо  того, чтобы с  отчаянной потребностью вчерашнего вечера
потянуться  за  бутылкой, я ощутил во рту вкус вчерашнего последнего  глотка
"Железного Коня" и  отвернулся,  оказавшись лицом к  Глупышу, который лизнул
мои губы и  нос.  Я поднялся на ноги, чувствуя себя менее  с  похмелюги, чем
должен был ожидать. И еще голодным. Это было странно. Прошло уже лет десять,
не  меньше, с тех пор, как я просыпался и  хотел завтракать. Писцинский  еще
спал, окруженный  другими собаками.  Я теперь  предполагал, что  он всех  их
украл.  На  вид он  был  уродливым сукиным  сыном.  Длинный  нос расплющен и
свернут на сторону, наверное, бутылками  и кулаками, пока не стал напоминать
носовой вырост старинного гладиаторского  шлема, рот, толстогубый и широкий,
в скобках глубоко врезанных морщин, заставил подумать  о времени, когда отец
брал  меня  рыбалить окуньков  до того, как напивался  и  решал,  что  будет
забавнее воспользоваться мной как мишенью для своих кулаков.
     Может  быть  я  был  мертвым,  подумал  я. Я  не видел  другого способа
объяснить,  почему последние  три-четыре года  я так погано чувствовал  себя
каждый  божий день,  а теперь, после единственного ночного сна, почувствовал
так, словно  в  жизни не пил. И  это  было  не  только  ощущение физического
довольства. Я  чувствовал  силу мыслей  в голове. Они были ясные,  солидные,
определенные.  Хотя прошло  всего  семь-восемь  часов,  я начал воспринимать
Билли Пропащего предыдущих ночей, как иную личность, примерно так, как можно
вспоминать себя ребенком. Но я не был уверен, что же мне думать о том, что я
видел,  были  ли  "бердслеи"  частью  алкогольного  тумана,  или  же  у  них
существовала какая-то основа в реальности.
     Я  сильно  надавил  двумя  пальцами на стенку вагона  и  ощутил  легкую
упругость. Словно наджал на  жесткую  кожу. Я подумал,  что  если  прорезать
поверхность, не хлынет  ли светящаяся  желтая  кровь? Это могло бы объяснить
свет в  вагоне.  И тепло. В кармане  джинсов я  откопал складной нож, открыл
лезвие и приставил острие в черной поверхности, потом подумал и отказался от
затеи. Не хотелось, чтобы вагон начал дергаться и задыхаться. Я сложил нож и
приложил  ухо  к  плоской  стене.  Никакого  пульса  я не  услышал,  но  мне
показалось,  что я засек слабое шевеление, которое  заставило меня торопливо
отдернуть  голову.  Хотя  идея  живого  поезда  совсем  не  так  уж   сильно
взволновала  меня. Черт, я  всегда думал  о  поездах, как о наполовину живых
созданиях. Дух, запертый в стали.
     Я подошел к двери вагона и уселся обозревать  страну, желая чего-нибудь
съесть. Мы  оставили болота  позади  и  катили  по череде холмов  с долгими,
покатыми западными  склонами и крытыми обрывами с  восточной стороны, словно
это  были  древние  пандусы какого-то  давно разрушенного  шоссе,  заросшего
высокой травой. Небо было чистым, темно-синим, с целым континентом массивных
белых  облаков, пузырящихся  вверх  на  северном  горизонте.  Прямо  впереди
вздымались холмы повыше, темно-зеленые цветом, роскошные. Воздух  был мягким
и  приятно-прохладным,  воздухом  весеннего  утра.  Я  снял  рубашку,  чтобы
насладиться  им,  и,  делая  это,  уловил  запашок   собственного  тела.  Не
удивительно,  что  Глупыш  вечно  лизал  меня  - от  меня несло  трехдневной
мертвечиной.
     "Проголодался?", спросил Писцинский - его голос  испугал меня, и я чуть
не вывалился из двери. Он протягивал что-то похожее на  плоский серый  кусок
со слабым красноватым налетом.
     "Что это?" Кусок был холодным и скользким на ощупь.
     "Джунглеры." Писцинский  устроился рядом, болтая ногами в  воздухе. "Мы
их выжимаем и прессуем. Давай, попробуй."
     Я  откусил кусочек. Почти безвкусный - только слабый фруктовый привкус.
Я  откусил  побольше,  потом еще, потом  волком  сожрал остальное.  Голод не
улегся полностью,  но  через  несколько  минут я  почувствовал  себя  вполне
приемлемо.
     "В  этом дерьме  какая-то  наркота?",  спросил я Писцинского,  принимая
второй кусок.
     Он пожал  плечами. "Судя  по ощущениям, что-то там должно быть.  Но  не
могу сказать, что именно."
     "Не думаю, что  когда-то слышал о джунглерах." Я повращал кусок в руке,
словно пытаясь снизу найти список ингредиентов.
     "Есть  прорва  всего,  о  чем  ты  не  слышал,  и  с чем  весьма  скоро
столкнешься."  Писцинский повернулся,  чтобы посмотреть прямо на  меня. "Как
себя чувствуешь?"
     Я сделал жест с куском в руке. "Вот съем еще кусок, и  буду смотреть на
тебя свысока."
     Писцинский отмел  мои слова рукой. "Я говорю не о  том, что ты в кайфе.
Тело сильное?  Мысли?  Я знаю, что  ответ положительный.  Со мной  случилось
такое же. Когда как-то ночью я забрался в один из таких поездов, я был в еще
большем  дерьме,  чем  ты.  Просто  блевал  от  крэка.  Ничего  в  брюхе  не
удерживалось.  Весил,  наверное, не  больше сто  шестидесяти  фунтов.  Видел
галлюцинации. По правде, я был  чертовски близок  к  смерти. Но на следующее
утро словно  заново родился." Он откусил от своего куска, с шумом разжевал и
проглотил. "Такое же происходит с любым, кто прыгает в черный поезд."
     Мы начали  подниматься  по  довольно  крутому  подъему,  который, как я
предположил, должен  был привести нас в  эти темно-зеленые холмы, и когда мы
проезжали  дефиле, я заметил  на дне лощины  нечто похожее на обломки поезда
вроде того, на котором мы ехали.  Они почти скрывались под саваном громадных
папоротников и другой растительности, но в боках вагонов я различил порезы и
проколы.
     "Редко,  но  бывает,  что   налетает  целая  стая  бердслеев",   сказал
Писцинский, хмуро глядя вниз на останки. "После такого поезд не выживает."
     Несмотря  на  съеденные  полтора  коржика, зрелище крушения  расстроило
меня. "Что это за место? Эти... поезда... они живые, правда?"
     "Они  живее  всего,  на  что я  в жизни  натыкался.  Хотя  это  кажется
неправдоподобным, когда думаешь  в терминах того, к чему привык." Писцинский
выплюнул в дверь серый комок  джунглеров. "Никто не знает, что это за место.
Оно где-то там, это все, что я знаю. Люди называют его За-Чертой."
     "Где-то там", задумчиво сказал я. "Черта. Но здесь ведь прорва земель."
     "Ага, точно. Если б здесь побывал  какой-нибудь  ученый,  он, наверное,
сказал бы лучше о том, где  мы находимся.  Но пока сюда никто  не приезжает,
кроме  бродяг, сбежавших  подростков,  да  нескольких  юппи. Один  из  ребят
разработал теорию, но  то,  что он  говорит, звучит для  меня  рассуждениями
кролика."  Писцинский  шумно  вздохнул,  словно  лошадь.  "Мне  же  все  это
нравится. Жизнь, которую я веду сейчас, в сравнение не идет с той, к которой
я  привык.  Но временами она кажется неестественной.  Эти поезда,  что всюду
катят по рельсам, которые никто  не  прокладывал.  Собственно, это  даже  не
рельсы.  Какие-то природные образования,  похожие  на  рельсы. И словно  это
недостаточно странно, еще  бердслеи и другие такие же гнусные твари.  И еще,
здесь  никто не рождается. Словно Господь выстроил мир  и решил,  что Ему не
нравится,  как он вышел, поэтому Он ушел  и  оставил все недоделанным.  Я не
знаю." Он бросил собакам  кусочек коржика-джунглера, которые обнюхали его  и
оставили лежать. "Но почему все творение должно быть одинаковым?", продолжил
он. "Почему  это место должно  иметь какой-то смысл,  если сопоставить его с
тем местом, что мы оставили позади? Я просто оставляю все как есть."
     "Я думаю, мы умерли", сказал я. "И здесь - послежизнь."
     "Послежизнь, сварганенная для  нескольких  сотен поездовых  бродяг? Кто
знает? Может быть. Наверное, каждый должен почувствовать себя мертвым, когда
попадает сюда. Но против этого мнения есть аргумент, который трудно обойти."
     "Да? И какой же?"
     "Здесь  ты  можешь  умереть, приятель",  сказал  Писцинский.  "Здесь ты
можешь умереть -гораздо быстрее, чем ты думаешь."


x x x
     Я  задавал  Писцинскому  и  другие вопросы,  но казалось, что  разговор
утомил его и ответы становились все менее информативными. Я вытащил из него,
что мы направляемся к  поселению в горах, которое тоже называется За-Чертой,
и что собаки не тамошние уроженцы, поэтому он частенько возвращается в мир и
собирает псов, потому что  они полезны, когда  отгоняют от поселения что-то,
что  он  называл "фриттерами". Мы  немного  помолчали,  наблюдая, как вокруг
выстраиваются  холмы, темная зелень превращается в густую, почти тропическую
растительность.  Растения  с  громадными,  задерживающими  ливень  листьями,
деревья, увитые  лианами,  огромные  голубые  и  пурпурные  цветы,  гроздями
свисающие с деревьев. Я заметил  темные формы, время от времени пересекающие
небо, но они были  слишком  далеко, чтобы из  разглядеть.  Каждая незнакомая
вещь, что я видел, тревожила меня. Хотя я все еще чувствовал  себя хорошо, я
не мог избавиться  от неуютного  ощущения.  Я  был уверен,  что есть  что-то
такое, что Писцинский мне не говорит, или  даже что-то очень важное, чего он
не знает. Но я гораздо больше смущался своим состоянием и местонахождением в
прошлом,  когда в полупомешанном виде таскался и мотался в таких местах, что
нужны были  целые  дни,  чтобы  определить  их  на моей  мысленной карте.  Я
научился  процветать  в  условиях  дезориентации. Можно  сказать,  что  ради
нынешней поездки я тренировался все мои годы, проведенные на рельсах.
     Писцинский слегка закемарил  и я  начал тревожиться,  что  мы проспим и
проедем  место,  где  надо высадиться, поэтому  разбудил его. "Бог  ты мой",
сказал он ворчливо, потер  глаза  и  зевнул. "Не  тревожься.  Поезда  всегда
останавливаются  в  одних  и тех  же  местах. Всегда в Кламат-Фоллсе, всегда
За-Чертой. Вот почему там выстроили поселок."
     "А почему так?"
     "Почему всегда там останавливаются? Ты это спрашиваешь?"
     "Ага."
     "Знаешь, я так  пока и не понял, как задать поезду этот вопрос", сказал
он.  "Может,  ты  сам  это  сообразишь,  ты  ведь  задаешь  чертовски  много
вопросов."
     Я извинился,  что разбудил  его,  и смягчившись, он сказал, что  это не
беда. Из своего  рюкзака  он вытащил  фляжку, сделал  глоток и  передал мне.
Тепловатая вода. Но вкус приятный.
     "Не хочешь назвать мне свое настоящее имя?", спросил он. "Если придется
тебя представлять, то мне лучше знать, как тебя называть."
     "Морис", ответил я. "Морис Шовалтер."
     Он попробовал выговорить, нахмурился и сказал:  "Черт меня побери, тебе
лучше подходит Билли Пропащий."


x x x
     Поезд затормозил и остановился, полукольцом охватив подножие холма.  Мы
спрыгнули  и  пошли вверх  по склону, продираясь сквозь  густой  кустарник с
большими плещущими  на ветру  листьями,  проливавшими  на нас воду, когда их
отодвигали. Собаки крутились у ног, тявкая  и обнюхивая траву, мешая идти. С
вершины холма  на востоке за обширной равниной виднелись ярко-голубые озера,
вчерне похожие  на пунктуацию  еще не  написанного абзаца  -  россыпь точек,
точек с запятой, вопросительных знаков на глади непомерной желтовато-зеленой
страницы. Еще далее темный туман расстилался  на весь горизонт,  разорванный
по всей  длине грядой  грозных  гор  раз  в  десять больших чем  те, что  мы
проехали, покинув  Кламат-Фоллс, их вершины  так теснились друг к другу, что
походили на график, предсказывающий продвижение особо неустойчивого бизнеса.
Когда я спросил Писцинского, что  за ними, он ответил,  что не  знает, он не
очень далеко  путешествовал  по равнине, указав на область, отмеченную тремя
маленькими круглыми  озерцами, образовавшими  иллюзию невидимой сентенции, у
которой отсутствует формальное завершение и которая просто обрывается...
     "Мы зовем эти  горы Стеной", сказал он. "Поезда ходят туда и кое-кто из
парней поехали  в ту сторону. Ни один  не  вернулся, чтобы  рассказать."  Он
сощурился  в  серую  муть. "Не  слишком  хороший  аргумент,  чтобы  за  ними
последовать."
     Какое-то  время  мы  шли вдоль хребта,  потом  по тропе красной  грязи,
свернувшей вниз в гущу джунглей. Собаки бежали впереди и сзади, нюхая листья
и  ползающих  тварей,  шевеля  ушами   на  разнообразные  жужжащие  звуки  -
насекомых,  предположил я  - исходящие  из чащи. Примерно через  пять  минут
спуска  тропинка выровнялась  и  зазмеилась вдоль речного русла,  я  слышал,
однако, не видел, близко текущую воду. Множество  стволов небольших деревьев
покрывала   мозаичная   чешуя   бледно-голубого  и  тускло-зеленого   цвета,
казавшаяся слоем  потрескавшейся  глазури -  она  блестела там,  где  на нее
падало  солнце.  Листья, качавшиеся над головой,  были резными и  мясистыми,
словно   бледно-зеленые,  вялые,  бескостные   ладони.   Лианы   так   густо
переплетались наверху, что я не мог сказать, принадлежать ли листья деревьям
или это часть какой-то паразитной растительности. Солнечный свет  пробивался
в расселины листвы, бросая на тропу золотые мазки. Взгляд проникал в джунгли
всего  на дюжину  футов по обе стороны, а  потом сталкивался с непроницаемой
стеной растительности, и я не понимал, как лишь с двумя-тремя сотнями людей,
живущих За-Чертой, тропинка поддерживается такой четкой. Я никогда раньше не
бывал в тропических джунглях, но мне  думалось, что там  должно быть жарче и
пахучее,  чем здесь. Все напоминало весенний  день,  и