и   в   государственной   тюрьме,  расположенной   в  центре  города,
сооружении, скрытом за высокой желтой стеной.  Они  пользовались отелем, как
местом,  куда могут приводить  своих женщин,  и  через  некоторое  время они
прониклись  ко  мне  доверием  и  позволили  участвовать  в  распространении
кокаина, что  они крали  у арестованных наркопосланцев, и  отмывать  деньги,
получаемые в  ответ.  Я  никогда  не был  их  другом,  всего  лишь  полезным
помощником.  На  самом-то  деле,  я   их  боялся.  Они  носили  пистолеты  и
электродубинки   для   скота  и  презрительно  угрожали   мне.  И   хотя   я
благоденствовал, хотя моя  жена Марта принесла мне  двух здоровых сыновей, я
страстно жаждал уважения, как от тюремных охранников, так и от простых людей
города, многие из которых отвергали меня из-за моей преступной деятельности.
Этот  недостаток уважения, как мне  кажется, не  давал мне удовлетворенности
жизнью, однако с тех пор я пришел к выводу, что моя неудовлетворенность была
не  столько  внешней,  сколько  присущей  мне внутренне.  Я  рос  несчастным
ребенком и вырос в несчастного взрослого. Никакая обычная синекура, какой бы
почетной  и доходной она ни  была,  не могла унять  моих внутренних демонов.
Возможно  я ждал  какого-то божьего  суда, чтобы завершить  свою  жизнь.  Мы
стремимся спрятать такие желания от самих себя, переодеть их в более здравые
одежды, сознавая, что мы никогда не будем способны удовлетворить стандартам,
на которые стремимся равняться.
     Если таков был мой случай, то божий суд пришел ко мне в форме механика.
Почти так же верно заявить, что это была женщина, но меня отталкивают клише,
даже те, что соответствуют моей  натуре, и поэтому именно механик  ухитрился
принять форму божьего суда и я склонен отдать ему должное. Женщина же, Садра
Росалес, была  всего лишь  средством,  хотя, возможно, я оказываю ей  плохую
услугу  подобным  умалением  роли. В  отличие  от  большинства  женщин,  что
снисходили до бара в моем  отеле, она занимала некоторое уважаемое положение
- редактора англоязычной газеты. И все же, как и другие женщины,  у нее была
история наркотиков и романтических  ошибок, и она всегда была в поиске новой
ошибки, которая  разыграла  бы  роль  надежды. Ей было за тридцать,  широкое
майянское лицо, несколько толстовата в талии: на шкале гондурасской  красоты
она была  не  более чем  привлекательной, однако она обладала жизнерадостной
энергией,  снабжавшей  ее обманчивым  блеском красоты, и хотя я ее не любил,
однако не был  в  состоянии  ей  противостоять. Она  подходила  моменту, она
угодила  моему  сердцу, она волновала  мое тело, и она  была  основанием для
развода. Проблема, как сказать об этом жене и как развод повлияет на  детей,
все сопутствующие кармические вопросы... все это тревожило меня, но я не мог
противостоять  им,  потому что  проблемы Садры  отодвинули мои  проблемы  на
задний план. Они были на  втором  месте.  Некий помощник  саботировал  ее на
работе,  отец ее  ребенка  судился за единоличную  опеку,  ее лучшая подруга
Флавия  рассказывала  ложь  о  ее сексуальной  практике. Последняя  и  самая
настоятельная  проблема касалась ее  гордости и радости  - серой Тойоты, чей
зазубренный   радиатор   выражал   автомобильную   аппроксимацию    усталого
разочарования. Она  отвела ее к механику, другу по имени Тито Обрегон, чтобы
наладить  тормоза, и  заявила, что  он  украл  новый двигатель, заменив  его
б/ушным. Теперь машина хрипела,  глохла и дымила. Полиция  не хотела  ничего
делать - Тито был лучшим другом лейтенанта. Садра подумывала подать в суд.
     Как-то днем я отправился с Садрой в  его мастерскую на  окраине города,
низкое желтое строение  из бетонных блоков с громадным лого минеральной воды
Агуазуль, нарисованным на боку, словно флаг гордой нации. Заведение стояло в
центре целого акра коричневой  грязи и  сзади огораживалось куском джунглей.
Высокий бурьян, банановые деревья, пальмы. Группа изорванных детей играла  в
футбол перед ним, а парочка подростков прислонилась к машине техпомощи Тито,
покуривая со скучающим видом. Садра настояла, чтобы я остался в машине.  Она
сказала,  что не хочет,  чтобы я встревал, но конечно она уже добилась этого
тем, что взяла меня с собой. Пока они говорили сразу за дверью, или - точнее
- пока Садра говорила  с ним, Тито все время  пялился в моем направлении. Не
дала  ли Садра, думал  я, чинить свою  машину бывшему  брошенному любовнику?
Такая  глупость  гармонировала  с  ее  характером:  окрошкой  из  феминизма,
мелочности и некой вымученной невинности.
     В  машине становилось жарко, как  в печке.  Футбольный мяч  выскочил на
дорогу, и  крошечный мальчик в красных  шортах,  чтобы поймать его, рванулся
поперек дороги прямо под  автобус, который даже не затормозил и  промахнулся
мимо лишь на  какой-то сантиметр.  Дымчатый серый туман начал собираться над
гребнями гор позади мастерской, и Тито вышел и стоял в  дверях, вытирая руки
промасленной тряпкой. Он был  тощий  и  хитроватый  на вид  с преждевременно
поседевшей  шевелюрой  и  густой  черной бородой, в хлопчатых брюках-чинос и
майкой  с  надписью  "Hard  Rock Cafй".  Я  отвернулся  от  его пристального
взгляда.  Позади  заросшего  сорняками  пустыря  на  другой  стороне  дороги
виднелась полоска залива, синевато-серая вода в  чешуе нестерпимого  блеска.
Вскоре Садра вернулась, раздраженно прыгнула за руль и захлопнула дверцу.
     "Puto! Он говорит, что ему  наплевать, что я буду делать!" Она  выехала
на дорогу, пересказывая все, что сказал Тито, рассуждая о его вероломстве  и
затеяв монолог,  который  продолжался далеко  за  полночь  после  нескольких
стопок водки и хорошей дозы прекрасного кокаина.
     В течении следующей недели я чувствовал  себя заблудившимся в  середине
собственной жизни и не видел ни следа спасения на горизонте. Чаще обычного я
обнаруживал себя сидящим в  баре и мрачно глядящим через стол на тихие  воды
залива  и  унылую  полоску  земли,  которая,  окружая  залив,  образует  мыс
Гондурас.  Именно  у этого мыса встал  на  якорь  Христофор  Колумб в  своем
последнем путешествии; он был тяжело  болен и поэтому  сам так  не  поставил
ногу  на  землю, и я предполагаю  тем положил  пример,  который до  сих  пор
довлеет  над нашим  еле  текущим  туристским  бизнесом. Группа  американцев,
возвращавшихся из джунглей  Мискитии,  забронировала  номера  на утро среды,
привнеся в отель необычную и не совсем радующую энергию, плескаясь и крича в
бассейне,  проливая  напитки  за  обедом,  и во всякие часы суток  оставаясь
бодрствовать и играть в карты. В пятницу охранники тюрьмы привели в номер на
третьем этаже нескольких женщин из Ла  Сейбы.  Женщины  эти  не осмеливались
спускаться в бар, и  охранники - те, что не были заняты с женщинами - сидели
за  столом на  краю  площадки  и пили.  Это  была  та  еще  шайка.  Смуглые,
толстобрюхие, с  жирными волосами и лягушачьими лицами, в брюках в обтяжку и
рубашках  с короткими рукавами. Их  запястья и пальцы были тяжелы от золотых
колец и часов, что они украли или добыли вымогательством у заключенных. Пока
большинство  из  них  по очереди  посещали  женщин, старший охранник,  Хорхе
Эспиналь, самый толстый и приземистый из них, подымался лишь для того, чтобы
сойти на берег и облегчиться. По таким случаям он подзывал меня и просил еще
пива и  закуски. Он  отказывался  заказывать  у моего  бармена,  предпочитая
рассматривать меня, как лакея. Когда бы я не подходил, он приветствовал меня
с  фальшивой  экспансивностью и подмигивал  другим,  словно разделяя  тайную
шутку, а когда я  удалялся, он громоподобно хохотал. В ярости и унижении я в
этот  вечер ушел из  отеля пораньше,  за  пару часов до  того как должен был
встретиться с Садрой,  и бродил по  берегу  и по  городу  куда глаза глядят,
представляя  страшное унижение,  которым  я  подверг  бы  Эспиналя,  если  б
оказался на его месте.
     Наискосок от  старого  кладбища в  Трухильо, древних  руин,  окруженных
рассыпающейся каменной стеной и арочным проемом без ворот, стоящим на дороге
из красной глины, что  вьется по горе к  западу от центра города, расположен
блошиный  рынок:  ряд  ветхих  деревянных  ларьков,  где  выставлены  майки,
футбольные гетры, передники, куклы и игрушки, кухонная посуда, ножи и другие
домашние товары, цепочки для ключей, складные ножи, береты, кассетные ленты.
Вся  виды  дешевки.  Бело-желто-голубые пластиковые  флаги с  рекламой  пива
Насиональ висели над ларьками,  а за ними был заросший травой пустырь, где с
металлической  тележки продавали пиво. В  тылу этого места  стояла маленькая
карусель с ручным приводом,  подходящая для младенцев, круглая платформа, не
более  чем шести футов шириной с четырьмя крошечными сидениями. Кучка женщин
стояла, наблюдая как катаются их дети. Двое детей ревели и  я лелеял злобную
мысль, что они стали понимать, что этот ограниченный круг - это все, что они
могут  ожидать  от  собственной  жизни.  С   десяток  работяг  пили  пиво  и
разговаривали.  Я купил  пива  и  прислонился  к  тележке. Небо  подернулось
дымкой,  несколько размытых  звезд  проклюнулись  во  взбаламученном  мраке,
воздух стоял душный и теплый, настоянный запахами  жареных цыплят и отбросов
из  лачуг,  столпившихся за  пальмами и банановыми  деревьями за  каруселью.
Радио-музыка соперничала с ревом детишек. Постепенно я остыл. Я купил вторую
кружку  и  обдумывал  идею  купить  подарок Садре. Что-нибудь забавное,  что
отвлечет ее от Тито и Тойоты.
     Предполагаю просто случай привел  меня на базар, но  когда я отвернулся
от  пивной тележки и  увидел  Тито Обрегона  на расстоянии  протянутой руки,
одетого  как Сеньор  Вольто в соломенной шляпе и  грубой  одежде  фермера, с
батареями привязанными к груди, опоясанного  сбруей из кожи и стали, которая
напомнила  мне  некие  извращенные  сексуальные приспособления,  с  кабелями
ведущими  к генератору на земле, с блоком управления прицепленным к поясу, и
узкими черными клеммами торчащими из ладоней... когда я  увидел его,  я  был
поражен  какой-то  занозой, и  понял,  хотя  и  на мгновение, как  запутанно
действует  случай,  сознавая,  что  совпадение  и  судьба,  похоже,  были  в
партнерстве  в  тот  момент.  Я  кивнул  Тито,  сказав:  "Добрый  вечер",  и
направился в  сторону улицы,  но  голос Тито, усиленный  мегафоном,  с  чуть
жужжащим призвуком, остановил меня на месте:
     "РАЗВЕ  АУРЕЛИО УКЛЕС ВСЕГО БОИТСЯ? РАЗВЕ ОН ВСЕГДА ДОЛЖЕН ПРЯТАТЬСЯ ЗА
ЖЕНСКУЮ ЮБКУ... ИЛИ ОН ОТВАЖИТСЯ ПОПРОБОВАТЬ СЕБЯ ПРОТИВ СЕНЬОРА ВОЛЬТО?"
     Один из подростков, прислонившийся к  низкому  грузовичку  Тито, держал
микрофон у его рта - сам Тито не мог держать его, из-за клемм, привязанных к
ладоням. Парень  ухмыльнулся на меня,  а Тито сказал: "НАВЕРНОЕ НАШ  АУРЕЛИО
СОВСЕМ НЕ МУЖЧИНА. НАВЕРНОЕ ПРАВДА ТО, ЧТО ГОВОРИТ О НЕМ САДРА РОСАЛЕС."
     Хотя в обычае Сеньора Вольто предлагать такие вызовы, гнев на лице Тито
принадлежал  высмеянному  и, вероятно, обезумевшему  любовнику,  и  до  меня
дошло, что Садра не настолько важна,  чтобы я рисковал своим благополучием в
споре за  нее.  Так как  батареи  работали  от генератора,  у  них  не  было
ограничителя,  и  поэтому  Тито  мог  испустить  смертельный  удар. Я хорошо
понимал, что  если ему случится меня убить, тюремные охранники будут  немало
разъярены на  него потерей  человека,  служившего им финансовым источником и
хозяином места  для  их дебошей.  Тем  не  менее,  я  задумался  над  мыслью
схватиться за клеммы. Работяги прервали свои разговоры и перемещались к нам,
подталкивая друг друга и ухмыляясь.
     "НАВЕРНОЕ,  ЭТО ПРАВДА",  продолжал Тито, "ЧТО САДРА  РАССКАЗЫВАЕТ ВСЕМ
СВОИМ  ПОДРУГАМ  В  ГАЗЕТЕ  - ЧТО ГОЛОВКА  У ПАЛОЧКИ АУРЕЛИО УКЛЕСА ВХОДИТ В
НАПЕРСТОК."
     Работяги посчитали это большой шуткой и добавили комментариев. Мой гнев
нарастал, я сказал Тито, чтобы он трахал свою мать,  я не стану играть в его
детские игры.
     "ДАЖЕ ДЕТСКИЕ ИГРЫ  -  ЭТО СЛИШКОМ  ДЛЯ  АУРЕЛИО!"  Тито  кивнул своему
помощнику.  Мальчишка  встал  перед  ним  и ухватился  за  клеммы.  Зашипело
напряжение.  Мальчишка  напрягся, но  не  отпускал  клеммы, даже  когда Тито
сделал  напряжение  значительно  сильнее.  Под  конец  он  прервал  контакт,
улыбнулся и продемонстрировал свои покрасневшие ладони мужчинам, собравшимся
вокруг - они одобрительно заворчали.
     "ТЫ ВИДИШЬ? ДАЖЕ ЭТОТ МАЛЬЧИШКА БОЛЕЕ МУЖЧИНА ЧЕМ АУРЕЛИО УКЛЕС!"
     Я  не  помню,  кто  сказал,  что  все  объяснимо в  терминах  поведения
маленького   мальчика  -  думается,   что   замечание  сделано  относительно
функционирования космоса, а не только о действиях  человеческих существ, но,
конечно, оно было  вполне приложимо  в тот  момент  ко мне. Вздорная  ярость
овладела мной и я протянул  руки, намереваясь схватиться  за  клеммы, однако
мальчишка шагнул между мной и Тито и потребовал пять лемпир.
     Мой гнев был таким, что даже плата за привилегию получить удар током не
отпугнула  меня.  Я  вытащил  несколько  бумажек, швырнул  мальчишке,  потом
отпихнул  его в сторону  и  предстал перед Тито.  Устрашенный выражением его
лица,  я  заколебался. Со  своим  лицом, скрытым  под  соломенной  шляпой, с
батареей,  привязанной к сбруе из металла и кожи, с кабелями, проходящими по
его  рукам и бесформенными черными клеммами,  торчащими вместо  ладоней,  он
выглядел воплощением тайной  угрозы.  Группа работяг  окружила нас, придавая
сцене  ритуальную   симметрию,   и   другие   просачивались  между  ларьков,
любопытствуя,  как  я думал, направленности оскорбления  Тито.  Среди  них я
узнал    шефа    тюрьмы,    пожилой   седовласой   версии   тех   коренастых
непривлекательных  мужиков,  что в  этот самый момент  пьянствовали  на моей
площадке. Презрение  старика ко  мне  было особенно ядовитым,  и  я не  смог
заставить себя отступить от вызова Тито под его взглядом.
     Я  помню, что схватился  за клеммы, услышал  слабое  шипение и жужжание
напряжения,  пока  легкое   покалывание   электричества   на  моих   ладонях
превращалось  в  боль, и  я так же помню,  как  боль становилась сильнее,  в
глазах все стало красным, поле зрения сузилось, оставив лишь нижнюю половину
лица  Тито, его зубы оскалены в улыбке, как  если бы эта боль  перетекала из
его плоти в мою. Это чувство, эта  боль - или какая-то неизвестная сила, для
которой боль была  побочным продуктом - оставляла  тело Тито и входила в мое
тело, усиленная тем, что  его выражение  становилось все более  удивленным и
... - он, похоже, тоже осознавал смену ветра. Вскоре я мог слушать лишь звук
гнусавого  хныканья   моей  нервной  системы,  словно  какое-то  отчаявшееся
насекомое попало  в ловушку моего  уха.  Трясучие  спазмы проплывали по моим
рукам.  Сердце  взбрыкивалось  и  запиналось.  Ладони  горели  огнем и пламя
вонзалось  мне  в грудь, корежило кости. Я  хотел отпустить клеммы, я  хотел
отпустить,  и на  мгновение мне показалось,  что  я  смогу это сделать.  Что
подавило  этот импульс,  я не могу сказать.  Частью  упрямство. Упрямство  и
страх еще большего унижения. И  все же  в мое сопротивление  был  вовлечен и
другой элемент, и посреди боли некий  пузырь ясности мгновенно обволок меня,
позволяя мне понять, что это мог быть за элемент. У меня было чувство, что я
нахожусь  под  охраной,  под  какой-то  защитой,  и  у  меня  также возникло
впечатление,  что  я  каким-то  образом связан с  защитной  силой  и поэтому
гарантирован  от возможности  нанесения  смертельного  вреда. Потом  ясность
испарилась.  Моя голова страшно затряслась, глаза, казалось, как сухие орехи
болтаются  в  своих  глазницах.  Струйки дыма  зазмеились  между пальцами  и
осознание, что моя плоть начинает поджариваться, это последнее, что я помню.


x x x
     Позвольте мне, леди и джентльмены, высказать тезис, намекающий,  что не
электричество изменило меня, а  нет сомнения, что я изменился, ибо очнувшись
в  госпитале,  с  забинтованными  обожженными руками, с  пальцами  красными,
словно  томаты,  и  намазанными  мазями, я совсем не  был,  как  можно  было
ожидать,  обуреваем стыдом и раскаяньем от  того, что  произошло на блошином
рынке, но, скорее,  демонстрировал  чрезмерное спокойствие  и прагматическую
оценку как  самого  события,  так и моих проистекающих  из  него  ранений...
поэтому позвольте  мне намекнуть,  что электричество скорее открыло меня для
изменения, что точный вольтаж, прошедший сквозь клеммы Тито, сделал так, что
я стал  доступным  для  некоего существа, возможно дьявольской природы, либо
одного  из тех загадочных созданий, которого собаки и наркоманы видят, когда
поднимают головы от ступорозного созерцания таракана или пятна на полу или в
углу потолка  и тем самым видят  продвижение  по  комнате некоей неосязаемой
другими диковины.  Разумеется возможно, что моя  неестественная устойчивость
разума была следствием сумасшествия  или физического ущерба, однако я пришел
к  мысли, что ощущение единства, которое  я  получил, схватившись за клеммы,
было свидетельством симбиотической связи или одержимости, потому что когда я
вскоре  после полуночи покинул госпиталь и  пошел по городу, то,  хотя я был
основательно знаком  с  изрытыми  мостовыми  и  маленькими  магазинчиками, с
неровным  полумесяцем  залива,  с  рядом  хлипких  баров,  они  одновременно
казались мне новыми, а  когда я подошел близко к моему отелю, с его формами,
простыми, словно у  детских кубиков,  когда я вошел  и увидел широту  стойки
бара из  красного дерева с  прямоугольным порталом на  стене  за ним, сквозь
который я обычно  видел залив,  и площадку-палубу,  где  еще  сидели и  пили
Эспиналь со своими дружками, я обнаружил все это странным и новым,  как если
бы  разделял свое  зрение с другой душой,  душой с исключительной страстью к
жизни, жадной видеть каждую подробность этой знакомой - и все  же незнакомой
- сцены.
     Самое строгое доказательство моего  тезиса было еще впереди. Я  зашел в
бар, налил  себе водки, и, пока зачерпывал кубики  льда, Эспиналь  оттолкнул
свой табурет и прошел  мимо меня,  не произнеся ни слова. Он встал, говорю я
вам,  и все-таки он  не сдвинулся с места. Было похоже, что он разделился на
двух Эспиналей, один из которых направился по коридору к квартире, где я жил
со своей семьей. Хотя и озадаченный подобным феноменом, я более-менее быстро
припустился за ним, отметив, что его фигура несколько  тускнее  и прозрачнее
той, что осталась сидеть, какая-то цветная тень. Теневой Эспиналь постучал в
дверь  моей квартиры (стук  был  беззвучным)  и  был немедленно  принят моей
женой, одетой в тонкий пеньюар, что должно быть был недавней покупкой -  она
еще  никогда  не  одевала  его при мне. Мне  было  не ясно,  чему  я являюсь
свидетелем,  я  сомневался  как в  том,  что  это значит, так  и  в том,  не
следствие ли это моего дезориентирующего  столкновения с  Сеньором Вольто. Я
отказывался признавать очевидное, то что у Эспиналя с Мартой любовный роман.
Подождав минуту,  я  открыл  дверь  и  стал  красться в главную спальню.  На
постели было  две  Марты, одна  спала на боку, а  другая  -  несколько менее
материальная и совершенно нагая женская фигура -  взгромоздилась на Эспиналя
верхом,  подчиняясь  ленивым  толчкам  его  бедер,  закрыв  глаза  и  лаская
собственные груди. При всей их страсти, не слышалось никаких  звуков дыхания
или телесного контакта, однако  вид настолько поглощенной  Марты, даже всего
лишь  фантомной, раздирал мне  душу. Я был убежден, что  это была по меньшей
мере тень неверности, отражение действительного события.
     Не  любовь  к  Марте  разожгла  ярость моего сердца,  скорее, наоборот,
ярость,  зачарованная   открывшимся  видом,   открыла  мне  любовь.  Кипящий
ненавистью, я в смятении  закрыл глаза, а  когда  открыл их, то  увидел лишь
спящую Марту. Эспиналь и вторая Марта исчезли.  Глядя, как она шевелится под
простынями, я чувствовал, как мое страстное желание  причинить вред Эспин