из медитации, он рассыпался бы вдребезги.
   Он повалился из позы лотоса на спину и лег, опираясь на  локти.  Сердце
его колотилось, легкие со всхлипом втягивали воздух, из груди рвался  крик
отчаяния. Ну да, искус велик: просто послать  все  к  чертям  и  завопить,
через хаос добиться того, что  не  дается  через  ясность.  Опростаться  в
крике. Элиот весь дрожал, чувства его метались от ненависти до  жалости  к
себе.  В  конце  концов  он  заставил  себя  встать,  натянул   джинсы   и
хлопчатобумажную сорочку. Элиот понял, что балансирует на  грани  срыва  -
верный признак того, что настала пора перебираться  в  резиденцию  мистера
Чаттерджи. Его жизнь обратилась в истрепанную полугодовую нить,  натянутую
между двумя вехами разгула. В один прекрасный день она лопнет.
   - Ну и к черту! - Он затолкал остальную одежду в рюкзак и направился  в
город.


   Прогулка по площади Дурбар - по сути, вовсе и не площади, а  громадному
храмовому комплексу, перемежающемуся открытыми пространствами и петляющими
мощеными дорожками -  всегда  наводила  Элиота  на  воспоминания  о  своей
краткосрочной  работе  в  роли  гида;  карьера   его   оборвалась,   когда
турагентство  засыпали  жалобами  на  его  чудачества.  ("...Предупреждаю,
пробираясь среди груд человечьего шлака и  фруктовой  кожуры,  не  следует
чересчур глубоко вдыхать дух божественных откровений,  иначе  он  навсегда
отобьет вам чутье к ароматам Степной Гавани, Кувшинного Горла или как  там
зовется оплот славного житья-бытья, каковой вы  кличете  родиной...")  Ему
претило читать лекции о статуях и истории площади перед недалекими людьми,
желающими лишь щелкнуть "Поляроидом" Эдну или дядю  Джимми  на  пьедестале
рядом с жутковатым обезьяньим богом. Площадь - место уникальное,  а  столь
непросветленный туризм, по мнению Элиота, марает ее.
   Пагоды, выстроенные из красного кирпича  и  темного  дерева,  обступают
площадь со всех сторон, вознося свои главки  к  небесам,  будто  бронзовые
зигзаги молний. Облик их настолько не принадлежит миру сему, что  невольно
ожидаешь увидеть над ними инопланетные небеса,  вместившие  несколько  лун
разом.  Карнизы   и   оконные   завесы   храмов   изукрашены   затейливыми
изображениями богов и демонов, а за  большой  завесой  храма  Белого  Духа
возлежит бронзовая маска этого  бога  -  почти  десяти  футов  высотой,  в
замысловатом головном уборе,  с  длинными  мочками  ушей  и  ртом,  полным
белоснежных клыков; его покрытые алой эмалью брови  свирепо  изогнуты,  но
взгляд у него чуточку очумелый; это качество роднит всех неварских  богов,
как бы свирепо они ни выглядели - по  сути,  в  них  чувствуется  какое-то
дружелюбие. Элиоту они всегда напоминали карикатурных младенцев. Раз в год
- фактически говоря, до этого события осталось чуть больше недели - завесы
распахивают, богу в рот просовывают трубу, и во  рты  бурлящих  перед  ним
толп изливается рисовое пиво; в какой-то момент по трубе пускают  рыбу,  и
поймавший ее на протяжении  следующего  года  считается  самым  везучим  в
долине Катманду. У Элиота вошло в обычай пытаться заполучить рыбу, хоть он
и понимал, что нуждается отнюдь не в подобном везении.
   Дальше путь Элиота  лежал  через  тесные  улочки,  пробирающиеся  между
кирпичными домами в три-четыре этажа высотой, каждый из  которых  разделен
на десятки отдельных каморок. Полоска  неба,  видневшаяся  между  крышами,
сверкала насыщенной синевой - цветом космоса, - и кирпичи в тени  казались
лиловыми. Люди свешивались из окон верхних этажей, чтобы потолковать между
собой и с прохожими - такова жизнь  экзотического  многоквартирного  дома.
Повсюду - в стенных нишах и у входов в переулочки -  виднелись  часовенки,
небольшие  деревянные  сооружения,  вмещающие  гипсовые   либо   бронзовые
статуэтки. В Катманду боги встречаются на каждом шагу, и  трудно  отыскать
такой уголок, куда не проникает их взор.
   Добравшись до резиденции, захватившей  полквартала,  Элиот  двинулся  в
первый же  из  внутренних  двориков,  откуда  лестница  ведет  прямиком  в
апартаменты мистера Чаттерджи - там можно будет сразу  же  проверить,  что
осталось выпить. Но едва он вошел во дворик -  бетонный  ромб,  окруженный
несколькими рядами тропических растений, - как  увидел  девушку  и  замер.
Сидящая  с  книжкой  в  шезлонге  гостья  оказалась  действительно  весьма
фигуристой. Одета она была в просторные хлопчатобумажные брюки, футболку и
длинное белое кашне с золотым  люрексом.  Кашне  и  брюки  -  своеобразная
униформа молодых путешественников, обычно оседающих в эмигрантском анклаве
Темаль: они будто сразу же по прибытии бросаются  покупать  эти  атрибуты,
чтобы узнавать друг друга издалека.  Подобравшись  поближе,  Элиот  сквозь
листву каучукового дерева разглядел, что у девушки  глаза  лани,  медового
цвета кожа и каштановые волосы до плеч  со  светлыми  прядями.  Уголки  ее
крупного рта были печально опущены. Ощутив присутствие  постороннего,  она
испуганно вскинула голову, потом помахала Элиоту и опустила книгу, заложив
страницу пальцем.
   - Я Элиот, - сообщил он, приблизившись.
   - Знаю. Ранджиш говорил мне. - Девушка смотрела на него  без  малейшего
интереса.
   - А вас как звать? - Элиот присел рядом с ней на корточки.
   - Микаэла. - Она так и  держала  палец  между  страниц,  словно  ей  не
терпелось вернуться к чтению.
   - Я смотрю, вы в городе недавно.
   - Откуда вы знаете?
   Элиот рассказал о стиле одежды, но Микаэла лишь пожала плечами:
   - А я и есть такая. Наверно, я уже никогда не сменю стиль.
   Она скрестила  руки  на  животе  -  на  своем  очаровательном  округлом
животике, - и Элиот, большой  знаток  по  части  женских  животов,  ощутил
пробудившееся желание.
   - Никогда? Так вы планируете задержаться здесь надолго?
   - Не знаю... - Она принялась водить  пальцем  вдоль  корешка  книги.  -
Ранджиш звал меня замуж, а я сказала, что там видно будет.
   Затеплившаяся было в душе Блэкфорда надежда вдребезги разбилась о столь
сокрушительный аргумент; Элиоту даже не удалось скрыть недоверие.
   - Вы влюблены в Ранджиша?!
   - А при чем тут это? -  У  Микаэлы  между  бровей  залегла  морщинка  -
идеальное  выражение  настроения;  именно   таким   штрихом   карикатурист
изобразил бы нескрываемое раздражение.
   - Ничего. Если это не должно быть при чем, то и ни  при  чем.  -  Элиот
попытался усмехнуться, но втуне. - Что ж,  -  выдавил  он  из  себя  после
паузы, - как вам нравится Катманду?
   - Я почти не  выхожу,  -  равнодушно  отозвалась  она,  явно  не  желая
вступать в беседу. Но Элиот сдаваться еще не хотел.
   - А следовало  бы.  Праздник  Индры  Джатры  вот-вот  начнется.  Пышное
зрелище.  Особенно  в  ночь  Белого  Духа.  Рев  жертвенных  быков,   свет
факелов...
   - Я не люблю толп, - отрезала она.
   Два - ноль.
   Элиот мучительно старался измыслить какую-нибудь  привлекательную  тему
для разговора, но уже заподозрил, что  дело  это  безнадежное.  В  Микаэле
угадывается какое-то душевное оцепенение, налет апатии, разящей аминазином
и больничными процедурами.
   - Вы когда-нибудь видели лха? - спросил он.
   - Чего?
   - Лха. Это дух... хотя некоторые  считают,  что  он  отчасти  животное,
потому что здесь животный и духовный миры пересекаются. Словом, кем бы  он
ни был, в каждом старом  доме  есть  такой,  а  если  нет,  дом  считается
несчастливым. В этом доме есть.
   - И как же он выглядит?
   - Отдаленно смахивает на человека.  Черный,  безличный.  Как  бы  живая
тень. Стоят они выпрямившись, но вместо ходьбы катаются.
   - Нет, такого я не видела, - рассмеялась она. - А вы?
   - Возможно. По-моему, я видел его пару раз, но будучи весьма подшофе.
   Микаэла села повыше и закинула ногу на  ногу.  Груди  ее  качнулись,  и
Элиоту стоило немалых усилий заставить себя не сводить глаз с ее лица.
   - Ранджиш говорит, что вы слегка чокнутый, - сообщила она.
   Ах, добрый старый Ранджиш! Небось догадывался, что этот сукин  сын  тут
же закрутит с его новой дамочкой.
   - Пожалуй, так и есть, - согласился Элиот, готовясь получить  от  ворот
поворот. - Я много медитирую и порой балансирую на грани.
   Но  это  признание  заинтриговало  ее  сильнее,  чем  весь   предыдущий
разговор; ее нарочито бесстрастное  лицо  смягчилось,  на  губах  заиграла
улыбка.
   - Расскажите о лха еще что-нибудь, - попросила она.
   Элиот мысленно поздравил себя.
   - Они чудаковатые типы, ни добрые, ни злые. Прячутся по  темным  углам,
хотя время от времени показываются на улицах или в  полях  близ  Джапу.  А
самые старые, самые  могущественные  живут  в  храмах  площади  Дурбар.  О
здешнем лха ходит байка, наглядно повествующая об их выходках... Если  вам
интересно.
   - Разумеется. - Она снова улыбнулась.
   - До того, как Ранджиш купил этот дом,  здесь  был  постоялый  двор,  и
как-то раз вечером сюда зашла переночевать женщина с  тремя  аденомами  на
шее - ну, знаете, такие опухоли от щитовидки. Так  вот,  у  нее  было  два
каравая хлеба, которые она несла домой, и перед сном  она  сунула  их  под
подушку. Около полуночи этот лха вкатился в комнату и  был  поражен  видом
аденом, вздувающихся и опадающих при дыхании женщины. Он подумал,  что  из
них получится чудесное ожерелье, взял их с ее шеи и надел на  свою.  Затем
заметил торчащие из-под подушки караваи. Они выглядели аппетитно, так  что
он взял заодно и их, а вместо них сунул два  слитка  золота.  Проснувшись,
женщина пришла в восторг и поспешила обратно в деревню,  чтобы  рассказать
об этом семье, и по пути встретила подругу, направлявшуюся на рынок.  А  у
этой  подруги  было  четыре  аденомы.  Первая  женщина  рассказала  ей   о
случившемся, и в тот же вечер вторая пришла на постоялый  двор  и  сделала
точь-в-точь как первая. Около полуночи лха вкатился в ее комнату. Ему  уже
надоело ожерелье, и он оставил его женщине. Еще он решил, что хлеб - штука
не слишком-то вкусная, но у него оставался еще каравай, так что  он  решил
сделать еще попытку и взамен за ожерелье забрал у женщины  вкус  к  хлебу.
Когда она проснулась, то обнаружила у себя семь аденом, ни кусочка золота,
да вдобавок до самой смерти не могла есть хлеб.
   Элиот  надеялся  слегка  позабавить  новую  знакомую  этой  побасенкой,
перейдя к гамбиту с предрешенным эндшпилем. И то,  что  Микаэла  встала  и
снова отгородилась от него каменной стеной  недоступности,  оказалось  для
него полнейшей неожиданностью.
   -  Мне  надо  идти,  -  бросила  она  и,  рассеянно  помахав   ладонью,
направилась к двери на улицу. Шла она, сунув  руки  в  карманы  и  понурив
голову, словно считала ступени.
   - Куда вы? - окликнул ошарашенный Элиот.
   - Не знаю. Может, на улицу Капризов.
   - Составить вам компанию?
   Остановившись на пороге, она обернулась:
   - Тут нет вашей вины,  но  ваша  компания  не  доставляет  мне  особого
удовольствия.


   Прямое попадание!
   Дымный след, штопор, удар о склон холма, взрыв и огненный смерч.
   Элиот даже не понял, почему это так ошарашило его. Подобное случалось и
прежде, и будет случаться впредь. При обычных обстоятельствах он тотчас же
направился бы в Темаль и нашел  бы  себе  другое  длинное  белое  кашне  с
хлопчатобумажными брюками, обладательница  которых  не  так  патологически
занята собой (теперь, задним умом,  Элиот  именно  так  и  охарактеризовал
Микаэлу)  и  поможет  ему   возродиться   к   очередной   попытке   узреть
Авалокитешвару Будду. Более того, он даже ходил в Темаль, но просто  сидел
в продымленном гашишем ресторане,  потягивая  чай  и  наблюдая,  как  юные
путешественники разбиваются на пары для ночлега. Один раз он сел в автобус
до  Патана  и  навестил  старого  приятеля-хиппи  по  имени   Сэм   Чипли,
заправляющего медицинской клиникой; раз дошел  до  Сваямбхунатха,  подойдя
достаточно близко, чтобы  разглядеть  белый  купол  ступы  [в  индуистской
архитектуре  мемориальное  сооружение,  хранилище  реликвий  (санскр.)]  и
золоченое сооружение на его вершине с изображениями всевидящих глаз Будды;
глаза казались прищуренными и недобрыми, словно с  порицанием  взирали  на
приближающегося Элиота. Но вообще-то большую  часть  следующей  недели  он
просто бродил по дому мистера Чаттерджи, не выпуская бутылки из рук, чтобы
оставаться под хмельком, и поглядывая за Микаэлой.
   Мебели в большинстве комнат не было, но многие  несли  следы  недавнего
проживания: сломанные трубки для гашиша,  рваные  спальные  мешки,  пустые
упаковки из-под благовоний. Мистер Чаттерджи  позволяет  путешественникам,
привлекающим его сексуально - и мужчинам, и женщинам, - жить  в  его  доме
порой по нескольку месяцев, так что прогулка по  комнатам  превращается  в
историческое турне по  американской  альтернативной  субкультуре.  Росписи
демонстрируют целый спектр проблем, занимавших умы, -  тут  и  Вьетнам,  и
"Секс Пистоле", и движение суфражисток, и нехватка жилья в Великобритании,
а еще ряд личных посланий типа: "Кен Финкель, будь добр связаться со  мной
в ам. пред. в Бангкоке... С любовью, Руфь". В одной из комнат замысловатая
фреска изображает Фарру Фосетт, сидящую на  коленях  тибетского  демона  и
сжимающую ладонью его узловатый  фаллос.  Все  это  оставляет  впечатление
знакомства с упадочнической, маразматической шпаной. Родная среда  Элиота.
Поначалу туры его забавляли, но мало-помалу опротивели ему, навевая тоску,
так что он все чаще и чаще проводил время на балконе, выходящем на общий с
соседями двор, слушая пение неварских женщин за работой или читая книги из
библиотеки   мистера   Чаттерджи.   Одна   из   этих    книг    называлась
"Карверсвилльский Ужас".
   "Леденящий кровь, истошный..." - заявляла "Нью-Йорк таймс"  на  обложке
книги;   "...неотступный   Ужас..."    -    подхватывал    Стивен    Кинг;
"...захватывающий,  повергающий  в  оцепенение,  отшибающий  разум..."   -
фонтанировал  журнал  "Пипл".  Чуть  пониже  Элиот  аккуратными  печатными
буковками  дописал  собственную  рецензию:  "...дерьма  кусок..."   Текст,
написанный в расчете на полуграмотного читателя, являл собой  литературную
версию  якобы  реальных  событий,  разыгравшихся  с  семейством   Уиткомб,
пытавшимся  в  шестидесятых  восстановить  особняк  Кузино.  Пройдя  через
традиционное  нагромождение  потусторонних  явлений,  ледяных  дыханий   и
всяческих зловоний, семейство - папа Дэвид, мама  Элейн,  младшие  сыновья
Тим и  Рэнди  и  девочка-подросток  Джинни  -  собралось,  чтобы  обсудить
ситуацию.


   _"...этот дом состарил даже детей", - думал  Дэвид.  Собравшись  вокруг
обеденного стола, они больше всего напоминали компанию преданных анафеме -
мрачные, изможденные, с черными кругами у глаз.  Несмотря  на  распахнутые
окна и вливающиеся сквозь них потоки света, комнату будто наполнял  душный
сумрак,  разогнать  который  солнце  не  в  силах.  Благодарение  Господу,
проклятая тварь днем впадает в спячку!
   - Итак, - сказал он, - пожалуй, можно начать дискуссию.
   - Домой хочу! - У Рэнди из глаз полились слезы, и, словно по подсказке.
Том тоже заплакал.
   - Все не так просто, - возразил Дэвид. - Дом-то  у  нас  тут.  Даже  не
представляю, как мы выкрутимся, если  уедем  отсюда.  Сберегательный  счет
почти исчерпан.
   - Наверно, я могла бы  найти  работу,  -  без  воодушевления  проронила
Элейн.
   - А я не уеду! - Джинни вскочила, опрокинув стул.  -  Вот  так  всегда!
Стоит мне завести друзей, как мы переезжаем!
   - Но, Джинни!.. - Элейн протянула руку, чтобы успокоить  дочь.  -  Ведь
это же ты завела...
   - Я передумала! - Джинни попятилась, словно только что поняла,  что  ее
окружают смертельные враги.  -  Можете  поступать,  как  вздумается,  а  я
остаюсь! - С этими словами она выбежала из комнаты.
   - О Боже, - устало вздохнула Элейн. - Какой бес в нее вселился?_


   Собственно говоря, вселившийся в Джинни  бес  (точнее,  вселяющийся)  и
единственная интересная часть в книге  -  дух  Эме  Кузино.  Обеспокоенный
поведением дочери, Дэвид Уиткомб обследовал дом и  выяснил  о  духе  очень
многое. Эме Кузино, урожденная Виймо, родом  из  Сен-Беренис,  швейцарской
деревушки у подножия горы, известной под названием  Эйгер  (ее  фотография
вместе с  портретом  Эме  -  темноволосой  молодой  женщины,  отличающейся
холодной красотой и резными чертами - размещалась  в  центральной  брошюре
книги), до пятнадцати лет была милым, ничем не выдающимся ребенком; однако
летом 1889 года, отправившись в пеший поход на Эйгер,  она  заблудилась  в
пещере.
   Родители почти утратили надежду, когда -  три  недели  спустя  -  к  их
безмерной радости она появилась на  пороге  отцовской  лавки.  Но  радость
оказалась недолговечной. Эта Эме - неистовая,  расчетливая,  неряшливая  -
ничуть не походила на ту, что вошла в пещеру.
   За следующие два года она сумела соблазнить половину мужчин деревни,  в
том числе и местного священника. Согласно его  утверждениям,  он  как  раз
увещевал Эме, объясняя, что греховной тропой к счастью не  придешь,  когда
она начала раздеваться. "Я повенчалась со Счастьем, -  заявила  она.  -  Я
сплетала конечности  с  Богом  Блаженства  и  целовала  чешуйчатые  чресла
Радости". Во время последующего акта она отпускала загадочные  комментарии
касательно "Бога из-под горы", чья душа теперь навсегда соединилась  с  ее
душой.
   В этом месте книга  возвращалась  к  ужасающим  приключениям  семейства
Уиткомб; заскучавший Элиот сообразил, что уже полдень и Микаэла  принимает
солнечные ванны. Поднявшись  на  четвертый  этаж,  в  апартаменты  мистера
Чаттерджи, он швырнул книгу  на  полку  и  вышел  на  балкон.  Собственный
неугасающий интерес к Микаэле озадачивал Элиота;  он  даже  подумал,  что,
наверное, влюбился и что это было бы чудесно. Хотя вряд ли из этого выйдет
какой-то прок, было бы недурно иметь в своем распоряжении  энергию  любви.
Но все-таки он сомневался, что  причина  в  любви.  Скорее  всего  интерес
основывается на некоем воскурении от темной  глыбы  в  глубине  его  души.
Простая похоть. Элиот выглянул поверх перил. Девушка лежала на одеяле, без
лифчика, на самом дне солнечного колодца - жидкий, чистый  солнечный  свет
изливается вниз, будто тончайшая фракция меда, чтобы  сгуститься  в  форме
крохотной золотой женщины. Казалось, воздух напоен исходящим от нее жаром.
   В ту ночь Элиот нарушил одно из правил мистера Чаттерджи и  переночевал
в хозяйской спальне. Изрядную часть ее кровли занимал стеклянный фонарь, а
остальной потолок был окрашен в темно-синий  цвет;  но  нормального  числа
звезд на небосводе мистеру Чаттерджи показалось маловато, так что он велел
изготовить фонарь из рельефного стекла с призмочками, размножающими звезды
и создающими впечатление, будто пребываешь в сердце галактики,  взирая  на
мир из самого ее пылающего ядра.  Стены  украшали  фотообои,  изображающие
ледник Кхумбу и  Джомолунгму;  озаренные  звездным  светом  обои  обретали
иллюзию  глубины  и  ледяного  горного  безмолвия.  До  слуха   доносились
отдаленные звуки праздника Индры Джатры - возгласы толпы и звон  кимвалов,
пение флейт и рокот барабанов. Звуки  притягивали  Элиота,  его  подмывало
выбежать на улицу, смешаться с хмельной толпой, чтобы среди света  факелов
и общего исступления та унесла его с собой  и  швырнула  к  стопам  идола,
залитым кровью жертвенных животных. Но его удерживала привязанность к дому
и к Микаэле. Затерявшись  среди  света  звезд,  паря  над  Джомолунгмой  и
прислушиваясь к шуму улиц, Элиот почти  уверовал,  что  он  -  бодхисатва,
дожидающийся призыва к действию, что его бдительность служит некой высокой
цели.


   Груз прибыл на восьмой день под вечер. Чтобы  поднять  каждый  из  пяти
громадных ящиков  на  третий  этаж,  где  разместилась  коллекция  мистера
Чаттерджи,  потребовались  совместные  усилия  Элиота  и  троих  неварских
грузчиков. Дав грузчикам чаевые, потный  и  запыхавшийся  Элиот  присел  у
стены, чтобы отдышаться. Несмотря на  солидные  размеры  -  двадц