ить нас.
Не имею понятия, сколько их было - сотни, мне кажется. И я не совсем уверен,
что это были птицы.  Я слышал  их крылья и чувствовал их клювы,  и  еще  они
гнусно воняли. Но я закрыл глаза, защищаясь от атаки, и совсем их не видел.
     Грудь Чилдерса  раздулась до невозможных пропорций, взломав мою хватку,
и он откатился. Я упал на землю лицом вниз, закрываясь, как только мог. Даже
когда  Чилдерс  оказался  от   меня  на  некотором   расстоянии,   птицы   с
минуту-другую продолжали меня клевать. Если это была вся оборона, на которую
оказался способен Монтесума, я не понимаю, почему его враги уже не покончили
с  ним. Здесь  у меня возникли очередные неоново-буквенные мысли вроде  тех,
что возникали предыдущей ночью, хотя и более искаженные, что-то о расширении
царства, и еще что-то о моем месте в нем. Я их не понял. Когда птицы улетели
и я  уселся прямо, кровь  залила мне  глаза. На лице, на  шее  и руках  были
сплошные раны. Я спиной привалился к боку пирамиды и сам упал на бок.
     "Это просто  жалко", сказал Чилдерс, шагая  в мою сторону. У него  тоже
были  порезы на лице и руках, но  не так много, как  у меня.  Он  заорал  на
пирамиду: "Ты слышишь  меня?  Это  просто  жалко!"  Он взглянул  на  меня  -
казалось, что нежно - и погрузил  мне в бок носок своего ботинка. Боль  была
словно от удара ножа,  зашедшего глубоко. Я услышал пунктуру легкого, воздух
зашипел внутри меня.
     "Что за дверью?", спросил он.
     Я плотно зажмурил  глаза, каждый вздох заставлял меня вздрагивать. "Там
коридор, твою мать... я тебе говорил!"
     "Эй,  мне  кажется,  твоя  подружка  готова отбросить  копыта",  сказал
Чилдерс. "Хочешь взглянуть?"
     Он  ногой перевернул меня  на мой  неповрежденный бок.  Лупе лежала  на
спине в траве примерно  в  десяти футах. Глаза ее  были открыты, но  она  не
шевелилась. Кровь пузырилась у нее во рту. Горе и гнев обуяли меня  в равной
мере.  Я  перекатился  на живот, готовясь встать,  и заметил  что-то черное,
идущее среди  деревьев  чуть дальше  позади  Лупе.  Чилдерс  схватил меня за
ворот, рывком поставил прямо  и повернул лицом к себе, держа  на  расстоянии
вытянутой руки. Его зрачки были  расширены, губы растянулись в улыбку. Мазок
крови пересекал его щеку - то ли моей, то ли Лупе.
     "Что за дверью?", спросил он.
     Он больше не имел надо мной превосходства - я плюнул ему в лицо.
     Чилдерс  сломал  три моих пальца.  Шок  заставил  меня  вскрикнуть  и я
отключился. Когда я  пришел в  сознание, то смотрел сквозь крону сейбы. Глаз
дергался и я плохо видел. Голова было словно  бубенец на  конце дергающейся,
раскаленной до бела проволоки.
     "Что  за  дверью, что за  дверью,  что  за дверью?"  Чилдерс  сделал из
вопроса песню,  но через мгновение добавил новую строчку лирики: "Но это все
равно, если Эдди готов умереть."
     Потом его жестокие черты лица разгладились, исказились.
     "Если  ты..." Он  неловко отступил, прижав руки к горлу. "Я  не знаю...
что  делать..."  Он стоял, широко расставив  ноги, уже  крепко  вцепившись в
горло, сделал выпад  кулаком в невидимого врага, и начал давиться. Он тяжело
упал на колени, все еще цепляясь за горло.
     Мне потребовалось  время, чтобы  встать,  и  к  тому  моменту, когда  я
добился успеха, Чилдерс повалился на  бок. Я понял, что если бы  не птички и
вызванная ими отсрочка,  я  был бы  мертв.  Я  доковылял до Чилдерса. Машины
быстрым темпом делали  свою работу. Одна его ладонь конвульсивно открывалась
и  закрывалась, глаза выпучились. Мышцы груди мелко дрожали, и казалось, что
татуированные муравьи  оживленно бегают.  Дрожь прошла  по  его  членам. Рот
открылся.  Мне   казалось,  он  пытается  закричать.  Сомневаюсь,  чтобы  он
осознавал, что я здесь, и мне  хотелось ударить  его, чтобы дать ему понять,
что я наслаждаюсь спектаклем. Но  я  не смог придумать ничего  добавочного к
происходящему.  Сверкающие  песчинки  машинной жизни  закипели  в траве. Они
пленкой   покрыли  его   тело  и   начали   пожирать   его.  Кровавые   язвы
материализовались  на его коже, приоткрывая волокна  мускулов, и их съедало,
словно кислотой. Ноги его засучили по земле, шея закрутилась  и  он испустил
звук шипящей пены. Если бы не мысль о Лупе, я,  наверное, был бы  счастливым
человеком. Я  отвернулся от Чилдерса, намереваясь подойти  к ней, и  увидел,
что над нею навис один их черных всадников.
     Некоторые вещи просто  овладевают вами. Они  просто слишком велики  для
мозга.  Они крадут разум и сердце, они останавливают  мысли  и  замораживают
члены,  они  просто владеют  вами,  как  овладел мною вид  Лупе и  всадника.
Всадник  был  громадным  черным  силуэтом,  выжженным  на  бумаге, где  была
напечатана пирамида AZTECHS  позади него и Лупе,  лежавшая  с  окровавленным
ртом, казалась крошечной у его копыт.  Я словно смотрел на эту картину снова
и снова.  Свет выжег эту  картину на  моей сетчатке,  а  потом образ  заново
строился в моей голове, становясь слишком громадным для поддержания, а потом
я  был  вынужден  заново  реконструировать  и  видеть  его,  словно  картина
воплощала некоторый факт, слишком чуждый для интерпретации моими  чувствами.
Каждый раз, когда это происходило, я ощущал себя все более и более  пустым и
потерянным. У меня не было контекста для  этой картины,  эмоционального  или
какого другого, и все же она обладала притягательностью. Я потащился  вперед
и  упал  на колени рядом с Лупе. Она была  еще жива. Но дышала  с  трудом  и
пыталась заговорить.
     "Вор...", сказала она.
     Я понял, что это  тот же звук, что выговорил Зи прямо перед смертью, но
только сейчас я связал его со словом  "врата", с заявлением Зи, что врата  в
вечность повсюду вокруг нас, и еще что-то  о пунктах распределения органики.
Что я сделал, я сделал попытку,  потому что больше нечего было  делать, и не
осталось причин не делать. Лупе умирала, а я был так избит,  духовно сломлен
и исколот наркотиками до полусмерти, и мне было все равно, что произойдет. Я
взглянул на всадника. Он наклонился, демонстрируя жуткую,  текучую гибкость,
и протянул свою  черную руку - она  была лишена пальцев, громадная  рукавица
небытия. Я  мог вечно  глядеть в  его  грудь и  в купол его головы. Вечность
минус звезды  и библейские  истории.  Он смотрел  на время, как  на приятное
местонахождение. Лишь с самой малой запинкой, но и с  ощущением, что ужасная
печаль готовиться пронзить меня, я поднял Лупе  к груди  и потянулся,  чтобы
принять руку всадника.


x x x
     Было похоже, что меня выключили, потом включили, потом снова выключили.
     Пустота.
     Потом я смог что-то видеть, что-то думать.
     А потом снова пустота.
     Процесс  включения-выключения шел  все  быстрей  и  быстрей,  пока я не
почувствовал,  что тремулирую,  обретая и теряя сознание. Я не слишком много
помню из того, что  видел, и я  чувствовал  себя объективным, словно Фрэнки,
лишившись тактической настороженности сэмми  и несколько менее самоуверенной
перцепции Эдди  По. Вначале казалось, что я высоко завис над желтовато-белой
равниной, размеченной  кустарниковыми изгородями ярко-зеленого  и оранжевого
цвета,  все  выложенные  на манер сада.  Рисунок изгородей,  сложный, словно
схема   электроцепей,  был  в   текучем  состоянии,   постоянно   изменяясь,
перестраивая  саму себя. Я пытался думать, объявить  себе, что я вижу, но на
ум  приходили  лишь  потоки  образов,  стирая  концепции  и  слова.  Избегая
инкарнации.  Инкарнируемые  бульвары.  Флуоресцентные  кристальные   царства
чистой экспансии. И эта экспансия царства  единственно имеет значение. И все
такое. Идентично к тем мыслям,  что были у меня, когда я  занимался  с  Лупе
любовью в пустыне. Они казались  важными, но по существу некогерентными, и я
не уверен, что это были мои мысли или мысли Монтесумы. У меня была идея, что
я  вижу  базисную  структуру,  развивающийся  шаблон,  на  котором  основано
царство.  Я находился в каком-то царстве -  я знал это -  и каким-то образом
был  интегральной частью его расширения, но  что  предвещает  это в реальных
терминах, я не имел ни малейшего понятия.
     Когда мелькание  остановилось,  я  подумал, что мне  показывали  секции
царства. У  меня  осталось  ощущение,  что  структура,  которую  я  не  смог
полностью постичь, в целом имела свойства пчелиного улья или кристаллической
формации из близко примыкающих друг к другу шестигранных объемов, и  что они
демонстрировали мне  ячейку за ячейкой.  В  нескольких  случаях я видел  там
людей, каждого  в  своем  собственном окружении. Один из них был  Деннар. Он
стоял с закрытыми глазами в центре  того, что походило на храм с  колоннами,
но без крыши. Вскоре все это  начало  нестись  на меня слишком быстро, и мой
разум поник под  напором света,  цвета и образов, а под конец свет был таким
ярким,  что пронзал веки и прожигал насквозь, освещая меня изнутри и снаружи
так,  что я стал  почти нереальным, не  более чем узором и завитушкой  этого
нарисованного места. Я утерял зрение, ощущение и,  наконец,  само бытие... а
потом я снова оказался с Лупе.
     Я все  еще прижимал ее к груди, но она  не умирала, она была очень даже
жива, и  мы  занялись  любовью...  настоящей любовью, не  останавливаясь  на
полпути,  как это  было  в пустыне,  но тотально погрузившись друг  в друга,
каждым дюймом плавных  фрикций, каждым  поцелуем, каждой каплей пота, некоей
особой речью. Мы лежали  на постели,  встроенной в мраморный пол. Потолка не
было, а высоко над  головой  был  шаблон сада,  который я  увидел при первом
взгляде  на царство - он  плыл над нами со  скоростью туч при сильном ветре.
Царство, понимаете, еще строилось. Небеса еще не были вделаны. Это тоже было
тем, что  я понял. Стен не  было вообще. Только пол... хотя с него был виден
город на фоне поля тьмы, его огни простирались  по обе стороны, от горизонта
до горизонта. Мы могли быть в центре Эль Райо, если не считать, что красного
огня границы нигде не было и следа. Но я был слишком сосредоточен на Лупе, и
подумал об этом лишь вскользь.
     Еще  оставались  барьеры  между мной  и Лупе, вопросы личной  истории и
недоверия, но в данный момент они были не важны, а в акте любви нам пришлось
так близко смотреть друг на друга, что  различия, барьеры  и сама  концепция
расстояния казались элементами географии той страны, что мы оставили позади.
Слова, что она говорила мне в страсти, могли быть словами, сказанными мной -
она высказала их  за  нас  обоих  -  а  когда она  оказывалась сверху или  я
поворачивал ее на бок,  я исполнял принципы механики нашего единого желания.
Нет ничего совершенного. Ни предметов,  ни  действий, ни  идей. И все-таки в
блестящей   легкости  и   напряженности  нашего   единства   мы  чувствовали
совершенство,   мы  ощущали,   как   каждый  полностью   отдается   служению
разгоряченному  забвению,  где  мы сейчас жили. Я помню, там  была музыка, и
однако музыки не было, только шепоты  и дыхание, и фоновое жужжание какой-то
машины,  спрятанной  под  нами, чьи  циклы  обладали  сложностью  и глубиной
индийской  раги.  Я помню  мягкий свет  вокруг  нас, который,  похоже, и  не
существовал,  или  лучше  сказать,  я  не  знаю, как  он получался, чтобы не
рассуждать  о том,  что светилась  наша кожа  или  плакал меланин. Все,  что
существовало, было сделано из нас же,  чем бы мы ни были в  данное  время...
Создания любви живут вне памяти. Я вспоминаю только цвет.
     Некоторое  время мы  лежали  в объятиях, мы  лишь не  часто говорили  и
разговор  был  не  более  существенным,  чем  общение  животных,  когда  они
устраиваются рядом друг с другом,  и успокоительно ворчат. Вскоре  мы  снова
лениво вовлеклись, и когда  шли к  завершению, я снова испытал ослепительный
свет,  что  ранее прожигал  меня  насквозь.  На  этот раз  он  освещал нас с
напряженной ясностью рентгена, и я видел, как красивы мы были, как отбросили
миф  о   безобразии,  фальшивый  покров  несовершенства.  Я  воображал  наши
совершенные  скелеты, очищенные  от  плоти  и выставленные  на  обозрение  -
реклама бога.  Когда я глядел на Лупе, казалось, что я смотрю вдоль коридора
ее жизни,  минуя  толчею бизнес-карьеры, минуя легенду  о  юности  и ложь  о
детстве  принцессы из  волшебной сказки, мимо моментов, похожих на витражные
окна, и других, похожих на забитые  двери,  мимо нервов и  раздражения, мимо
мелких  беспорядков, мимо всего глупого  поведения, что пытается  определить
нас, и я видел ее,  как, возможно, она надеется быть увиденной, открыв в ней
истинную суть.  Если  даже то, чем  мы стали  друг для друга, было  побочным
эффектом или  частью  плана Монтесумы, это было тем, что я желал, и мне было
все равно, как это пойдет дальше.
     Когда я  лежал там потом, глядя вверх в фальшивое небо, я вспомнил, что
папа говорил несколькими ночами раньше  о том,  что  у меня нет будущего,  о
том, как он был прав -  хотя и недостаточно выразителен - в своем  суждении.
Казалось весьма определенным,  что ни у кого из нас нет  будущего. Монтесума
сам присмотрит за этим. Поблескивающие машины очистят нас и отдраят, поведут
нас к священной цели, как Лупе и меня они отчистили, отдраили и повели. Хотя
я не понимал подробности, я ощущал форму новой цели в  себе. Но я чувствовал
себя не так,  как, видимо,  чувствовал  себя Зи. Благословенным и бормочущим
по-библейски. Я  чувствовал  себя как  Эдди  По  с новой  гранью  в  нем,  с
открытыми новыми пластами. Именно это тогда и имело для меня значение. Что я
еще остаюсь собой. Ты должен служить какому-то хозяину, будь это наниматель,
повелитель, президент,  корпорация, бог. Таков путь  нашего мира. И я решил,
словно у меня был  выбор, что  Монтесума не напортачит  хуже, чем любой бог,
которого он  заменит. И пока я обладаю силой воображать, что являюсь собой -
что в действительности все люди думают о себе - мне будет прекрасно.
     "Ты понимаешь, что здесь  происходит?", спросила Лупе, когда мы  лежали
лицом друг к другу так близко, что кончики ее грудей щекотали мою грудь.
     "В целом? Кажется, я уловил основную линию."
     Они  играла к кончиками  моих волос.  "Кажется  странным любить тебя. Я
имею в виду, я всегда любила тебя, понимаешь... но это было похоже на: Окей,
я  его  люблю, ну и хрен с ним. У  меня есть что делать. А теперь..." -  она
пожала плечами - "...это кажется странным."
     "Но и хорошим тоже", сказал я и притиснул ее ближе.
     "Да, это хорошо", с сомнением произнесла она.
     "Что?", спросил я. "Что не так?"
     "Попав сюда, мы не сделали многое, что  надо  бы сделать", сказала она.
"Если  мы  не доделаем историю о Карбонеллах,  может все  останется  тем  же
самым."
     "Эй", сказал я. "Если  бы мой папа не был таким завинченным, мы никогда
бы   не  встретились.  Если  бы  ты  была  парнем,   мы  не  смогли  бы  так
разговаривать. Так происходит всегда."
     "Я знаю, но..."
     "Что же нам делать. Мы застряли здесь."
     "Я не застряла! Я могу делать все, что мне захочется, черт побери!"
     "Думаешь, это хоть когда-то было правдой?", спросил я.
     Она оттолкнулась от меня, сложила  руки  и  подняла  глаза к  плывущему
шаблону.  "Ты начинаешь напоминать мне Зи... со всей его бредятиной, что все
есть все остальное."  Потом, меньше  чем  через минуту,  когда я  ласкал  ее
плечо, она вернулась в мои объятья, извинилась и сказала, что любит меня. Но
я был рад узнать, что Лупе все еще Лупе, вечно противоречащая и своенравная.
     "Знаешь, что по-настоящему  меня беспокоит?", спросила она. "Не то, что
я люблю тебя, а  то,  как ты пришел к тому, что любишь  меня... что если это
просто делает Монтесума?"
     "Я люблю тебя с детских лет", ответил я. "С тех пор, как  увидел тебя в
церкви в белом кружевном платье."
     Она отшатнулась и сурово посмотрела на меня. "Это все чепуха."
     "Это то, чем ты хотела быть", сказал я. "Поэтому ты такая и есть."
     Она повернулась на бок. "Так просто, да? Мы те, какими хотим быть?"
     "Я видел тебя", сказал я.  "Я  видел, какая ты есть. Ты никогда не была
Розой Границы. Это была только твоя суета... это была не ты."
     "Ты видел меня?"
     "Ага... а ты меня не видела? Когда свет становится ослепительно ярким?"
     "Конечно, видела", улыбнулась она. "Ты все еще мужик."
     Я  схватил ее  и поборол,  положив  под себя. Контакт  восстановил  мою
эрекцию, и она сказала: "Ну, видишь?"
     Мы снова занялись  любовью, а  потом  я почувствовал себя  подчиненным,
беспокойным, готовым к чему-то новому.
     "Что  мы теперь будем делать?", спросила Лупе. "Сможем ли  мы выбраться
отсюда?"
     "Наверное, сможем", сказал я в ответ на оба вопроса.


x x x
     Наши  одежды,  обновленные,  как и  мы,  лежали  рядом  с постелью.  Мы
оделись, пошли к краю  просторного пола, а  там,  потому  что  это  казалось
единственно логичным выходом из царства, мы просто шагнули вперед. Еще раз я
испытал     стробоскопически     мелькающий      эффект,     эти     вспышки
сознательности-бессознательности. Но не так дезориентирующе, как  прежде. Но
когда  наши  ноги  коснулись земли  и  мое  зрение стабилизировалось, я  был
поражен обнаружить, что  мы оказались в пустыне. Сияли звезды, высоко стояла
луна.  Бледно  сияли  песок  и  скалы.  Транспортер, на котором мы бежали от
Карбонеллов, стоял  прямо перед  нами,  и  на его капот  облокотился Деннар.
Фрэнки,  сидевший  на радиаторе,  как  на  насесте,  спрыгнул вниз  и  начал
снимать, как мы подходим.
     "Этот маленький сукин сын делает вас знаменитыми", сказал Деннар, своей
винтовкой  указывая  на Фрэнки. "Я слушал  радио. Весь чертов мир следит  за
вашим шоу."
     Со  своей татуировкой  и  мускулами  он оставался  пугающим, но казался
основательно расслабленным и совсем не похожим на сэмми.
     "Что происходит?", спросил я его.
     "Все ждут вас." Он сказал это дружески и махнул на холмы позади машины.
"Люди  Рамиро  последовали за  нами  из баррио.  Искали нас довольно  долго.
Добрались сюда только час назад. "
     "Где они?", спросила Лупе.
     "Я управился с ними." Деннар выпрямился. "И  одного оставил  сзади,  на
случай, если захотите взглянуть."
     Он  повел  нас в  хвост  машины и  распахнул заднюю дверь. Только через
секунду я узнал Феликса  Карбонелла.  Большая  часть его волос была опалена,
кожа  на  лице  в волдырях и крови.  Лишь сверкающие, полные бешеной  ярости
глаза выдавали его. Одежда была  в грязи и  лохмотьях, но на нем  еще висели
золотые  ожерелья  и   кольца.  Узнав  меня,  он  испустил  серию  слабеющих
проклятий. Слюна его была кровавой.
     "У мужика была тяжелая неделя", сказал Деннар.
     Фрэнки засеменил в машину, чтобы снять крупный план Феликса.
     Меня больше интересовал Деннар, нежели  Феликс  - он в основном казался
таким же, каким был до посещения царства. Точно,  как я и Лупе.  Я вспомнил,
как  Зи сказал о себе, что он тот же  самый,  каким был до  встречи с Отцом,
только  чище. Я  начал  подозревать, что  Зи всегда был  религиозным  типом.
Монтесума  превратил его  в умелого  религиозного типа - это могло означать,
что  религиозный  оттенок  произошедшему  придал сам  Зи.  Во  что  тогда Он
превратил меня и Лупе? В более эффективных торопыг, догадался я.
     "Что  вы  хотите  с ним  сделать?", спросил  Деннар,  и  Лупе ответила:
"Отпусти его. Монтесума, наверное, сможет его использовать."
     Феликс  сопротивлялся,  пока Деннар выволакивал его из машины,  но  был
чересчур измучен,  чтобы  причинить  ему  хоть какое-то  беспокойство. "Puto
maricon!", сказал он. "Chucha!"
     Согласие между Лупе, Деннаром и мной вдруг показалось мне удивительным.
Для трех  человек, которые  до  недавнего  времени не  ладили,  мы уживались
исключительно хорошо.  Никакого очевидного недоверия или сомнений. Казалось,
мы работали вместе годами.
     Деннар  привалил  Феликса к валуну. Я осмотрел  вершины холмов: нет  ли
всадников. На виду никого не было, но я знал, что один выскочит