от мира, но все  же связанное с ним
неуловимой связью. Решения, принятые тамошним руководством в пользу местного
населения входят в сознание всеобщей культуры и начинают править  решениями,
что принимают короли,  президенты и  деспоты.  Влияя  на  нормы  права,  они
манипулируют образом истории и переопределяют культурные возможности."
     "Значит, они делают  прорву работы", сказал я. "Мир сегодня в чертовски
гнусной форме."
     "Алмазная  Отмель лишь недавно  получила известность. Новое тысячелетие
докажет  мудрость его руководства.  А у тебя есть  возможность  стать частью
этой мудрости,  Томми. Ты обладаешь необычной чувствительностью, такой,  что
сможет  иллюстрировать процесс эволюции этого  места, придать ему визуальную
форму, а это позволит тем, кто последует по  твоему  пути, иметь более ясное
представление  об их целях и  об их истине.  Твоя  работа спасет  их  от тех
неверных  шагов, которые  ты  наверняка сделаешь." Голос  Ристелли звенел от
эмоции. "Я  понимаю, ты  не можешь  принять  того,  что я говорю.  Наверное,
никогда  и  не примешь. Я  вижу в тебе  глубокий скептицизм, который не дает
тебе найти умиротворение.  Однако  успех...  тот,  к которому ты стремишься,
чрез этот успех ты сможешь выиграть монету величайшей ценности. Посвяти себя
тому, что ты выбрал делать. Посвящение открывает душе все дороги мира. Служи
своим амбициям, как  священник служит своей святости, и ты порвешь цепи, что
давят на твой дух."


x x x
     В  мою первую  ночь в  тюрьме в  возрасте  пятнадцати лет  мексиканский
паренек  подошел  ко  мне  туда, где  я  стоял  сам  по себе в зале, пытаясь
спрятаться за  высокомерной позой,  и  спросил, знаток ли я тюрьмы. Не желая
показаться  неопытным,  я  сказал,  что  знаток,  но  мексиканец,   очевидно
убежденный,  что это  не так,  продолжал  просвещать меня.  Среди прочего он
посоветовал мне придерживаться мне  подобных (т.е., расы) или  иначе,  когда
случатся  неприятности,  никто  не  поддержит  мне  спину,  и  он   объяснил
дипломатические тонкости расового деления, сказав, что когда бы не предложил
мне другой белый пять, то  телесный контакт разрешен, но если латино, азиат,
араб  или  афро-американец,  или  любой темнокожий  член человеческой труппы
предложит  нечто  сходное, я  должен  достать  свою тюремную  карточку и  ею
хлопнуть по кончикам пальцев другого человека. В  каждой  тюряге и  темнице,
где  я  отбывал   время,   я  получал  подобную  индоктринацию-назидание  от
незнакомца, с  которым  больше  никогда не пересекался.  Словно сама система
выдвигала кого-то  вперед, стимулируя  их  посредством каких-то  невероятных
цепей,   добровольно   пересказать   фундаментальные   принципы   выживания,
специфические  для  данного  места.  Версия  Ристелли  была куда  как  менее
полезная из всех, что я когда-нибудь слышал, однако я не сомневался, что его
бестолковое  наставленьице  является инкарнацией  того  самого  назидания. И
поэтому, оттого, что у меня было так мало информации о будущей тюрьме, кроме
лепета Ристелли, оттого что я верил,  что она должна  быть супермакс-тюрягой
нового стиля,  чья  сила  духовной  депривации настолько  свирепа,  что  она
съедает  все, что  проглатывает,  кроме  горстки  несъедобных и  непоправимо
испорченных фрагментов, вроде Ристелли,  по  всем этим  резонам и  другим  я
сильно страшился того, что может  произойти, когда меня  привезут в Алмазную
Отмель.
     Серый фургон, что вез меня из Вейквилла,  казалось, символизирует серую
странность, которая, как я верил, ожидает меня, и я конструировал ментальный
образ тайной лабиринтоподобной безбрежности, Кафкавиль  из  кирпича и стали,
частично подземный комплекс, вроде супермакса во Флоренс, штат Колорадо, где
держали Тимоти МакВея, Карлоса Эскобара и Джона Готти; но когда мы поднялись
на гору по синему хайвею к югу от Маунт Шаста, по дороге, что вилась по лесу
из древних елей  и пихт, я мельком увидел раскинувшуюся гранитную структуру,
оседлавшую  гребень  впереди,  казавшуюся  зловеще  средневековой со  своими
караульными  башенками,  почерневшим  от возраста  камнем и  высокими  грубо
тесаными  стенами, и мой ментальный  образ  тюрьмы трансформировался в нечто
более  готическое  -  я  рисовал  себе  темницы,   архаичные  орудия  пыток,
массивного надзирателя  с  лысой  башкой размером  с ведро, полной  зубов, с
татуировкой нуля на лбу.
     Дорога свернула  влево и я увидел пристройку, выдающуюся с  одного бока
тюрьмы,  лишенная  окон конструкция высотой  почти с главные стены, тоже  из
выветрившегося гранита, что спускалась  по склону гребня, низ ее прятался  в
лесу. Мы поехали мимо рядов деревьев, по дребезжащему мостику и вдоль берега
быстрой  речки,  чьи  воды  были минерально  зелеными на спокойных участках,
холодными и мутными  как отрава во  впадине,  а потом пенились и  бурлили на
торчащих  как пальцы валунах.  Вскоре на  противоположном берегу  стал виден
вход  в пристройку: железные двери, окруженные гранитной аркой и  охраняемые
дедушками-пихтами.  Фургон  остановился,  распахнулась  задняя дверь.  Когда
стало  очевидным, что водитель не намерен шевелиться,  я  выбрался  наружу и
встал на берегу, глядя вперед на свое будущее. Древний камень пристройки был
так  жестоко изъеден природой, что, казалось, он  предвещает немыслимую тьму
внутри,  словно ворота, которые  при  открытии оказываются входом  в мрачную
друидскую  колдовскую  обитель,  и  все  это в соединении с  уединенностью и
оглушительным шумом реки, заставляло чувствовать себя смиренным и крошечниы.
Двигатель  фургона  взревел  и водитель  - некто  таинственный  за  дымчатым
стеклом - громко сказал через  динамик на крыше: "У тебя десять минут, чтобы
пересечь реку!" Потом фургон покатил, набирая скорость, и уехал.
     В  Вейквилле мне надели наручники, но не сковали ножными кандалами,  не
совсем  нормальная  процедура,  и  оставленного  теперь в  одиночестве  меня
подмывало бежать; но  я был уверен,  что некое невидимое оружие нацелено  на
меня,  и  подумал,  что  это,  должно  быть,  экзамен или  начальная  стадия
психологического  мучения,  предназначенного  низвести  меня  до  состояния,
подобного Ристелли. Я  осторожно ступил на камень  прямо у берега, первый из
примерно сорока таких камней, что вместе образовали опасную дорожку, и начал
переход.  Несколько  раз,  осаждаемый потоком воды, порывом сырого  ветра, я
скользил и почти что  падал - по сей день я не знаю, пришел бы кто-нибудь на
мое спасение. Шатаясь и вихляя, теряя равновесие, случайному  наблюдателю я,
наверное,  казался  образом  заключенного,  совершающего отчаянный прорыв  к
свободе. В конце концов, когда ноги мои  уже дрожали  от  усилий,  я  достиг
берега и пошел по гальке в  сторону  пристройки.  Здание, как я уже  сказал,
заканчивалось  аркой  из  рябого камня,  с простой,  как у сточного туннеля,
кривой, а на  ней было  выбита  надпись,  но не  "Оставь надежду  всяк  сюда
входящий",  как можно было  ожидать, или какая-то равным образом  угнетающая
сентенция, но  простые два  слова, которые в  данном контексте казались даже
еще более угрожающими: ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ. Железные двери покрылись оранжевыми
пятнами  коррозии,  отдельные  листы  железа  были  сшиты  рядами  громадных
заклепок с головками в форме девятиконечных звезд. Не было ни следа дверного
молотка,  колокольчика   или  чего-то  другого   шумящего,   чем  я  мог  бы
воспользоваться, чтобы объявить о  себе.  Мне  снова подумалось о побеге, но
прежде чем под воздействием этого импульса я смог что-то сделать, двери тихо
распахнулись  внутрь и,  движимый  скорее  не волей,  а  притяжением сосущей
пустоты за ними, я вступил в тюрьму.
     Моим  первым  впечатлением  об  Алмазной  Отмели была  тишина  -  столь
глубокая и  плотная,  что  представилось,  что  крик,  который мне  хотелось
испустить, имел бы здесь ценность шепота. Свет имел тускло-золотой оттенок и
был каким-то  зернистым, словно смешанным с частицами мрака, и  запах,  хотя
очевидно  какого-то   чистящего  средства,  не  обладал  обычной  терпкостью
промышленного   очистителя.  Однако   самым   любопытным   было   отсутствие
административного  персонала  -  ни  охранников,  на  процедуры   приема   и
инструктирования. Вместо того, чтобы попасть в  изолятор, пока  не решат,  в
какой  блок и камеру  меня  отправить, пройдя  дверь пристройки,  я вошел  в
тюрьму, словно  пилигрим,  входящий в храм.  Коридор  бежал  прямо, примерно
через каждые пятнадцать ярдов прерываясь коротким  лестничным маршем, в него
выходили  ярусы  камер,  старомодных обезьянников со сдвигающимися дверями и
стальными решетками, большинство незанятых, а в тех, что были заселены, люди
сидели,  читая,  глядя  в  стену или  в  телевизор. Никто не  проявил ко мне
ничего,  кроме слабого интереса,  весьма не  похоже  на проход сквозь  строй
пристальных  взглядов  и  насмешливых выкриков, что  мне  пришлось пережить,
когда вторгся в популяцию Вейквилла. В отсутствии привычных правил перехода,
не направляемый никем, я продолжал  идти вперед,  думая, что рано или поздно
столкнусь с официальным лицом, который запишет мое имя, откроет компьютерный
файл или каким другим манером отметит мое прибытие. Поднимаясь по четвертому
пролету,  я  мельком  увидел  человека,  одетого  в  нечто  похожее  на кепи
охранника и  униформу, демонстративно вольно  стоящего на  верхнем  ярусе. Я
остановился, ожидая,  что он заорет на меня, но его взгляд прошел мимо и, не
сказав ни слова, он неторопливо удалился.
     К  тому моменту, когда я  достиг шестого  пролета, я оценил, что прошел
приблизительно две трети  длины пристройки, взобравшись на  две трети высоты
холма,  на  вершине которого  покоились  стены  тюрьмы;  и  хотя  я сохранял
надежду, что найду хоть какое-то подобие властей, я решил попросить помощи и
приблизился к  долговязому,  с круглым животиком мужику  с розоватым куполом
черепа,   напоминавшем   слегка  потертую   карандашную   резинку,   иллюзию
поддерживали его крошечные глазки и все остальные в целом малозаметные черты
лица.  Он  сидел в камере справа от лестницы, одетый - как и  все в пределах
видимости - в серые брюки и сходную по тону  рубашку. Он поднял глаза, когда
я подходил, посмотрел сердито и  опустил  записную книжку, в которой  что-то
писал. Воротца в его камеру были полуоткрыты, и я встал достаточно далеко от
них, предчувствуя, что его дурное настроение может вспыхнуть пуще.
     "Эй, брат",  сказал  я.  "Что  тут с этим местом? Никто  не  записывает
прибытие и все такое?"
     Мужик смотрел  на  меня секунду, вертя  колпачок ручки.  На его пальцах
были слабые чернильные следы, тени старых татуировок. Точность его  движений
выражала определенную степень нервозности, но  когда он заговорил, голос его
был спокоен, свободен от рисовки. "Боюсь, я не могу тебе помочь", сказал он.
     Я,  наверное,  был  бы  на  знакомой  почве,  если  б  он  отреагировал
проклятием,  угрозой,  или  раболепием,  жульническим  энтузиазмом,  которые
сигнализировали бы, что он воспринимает меня, однако его вежливый формальный
ответ не соответствовал  ни одному из  моих ожиданий. "Я не  прошу, чтобы ты
встревал,  мужик. Мне  просто надо знать, куда идти.  Я не  хочу,  чтобы мне
надавали по яйцам только за то, что я неправильно свернул."
     Глаза   мужика    перекочевали   на   стену   камеры;   он,   казалось,
сосредотачивался, словно я был  раздражителем,  чье  присутствие  он силился
превозмочь. "Иди, куда  хочешь", сказал он.  "В конце концов ты  найдешь что
тебе подойдет."
     "Сволочь!",  забренчал  я  наручниками  о решетку.  "Ты,  сука,  о  чем
толкуешь? Я тебе не какая-то вонючая рыба!"
     Его лицо напряглось,  но он продолжал смотреть  на стену. Внутри камера
была выкрашена желтовато-кремовой краской, стены пачкали  пятна выцветания и
места, где краска отшелушилась, в  целом все слегка напоминало ряд деревьев,
растущих из бледного грунта.  Через несколько секунд он, казалось, весь ушел
в созерцание  картины.  Некоторые  из людей в других камерах на нижнем ярусе
повернулись в нашу сторону, однако никто не  подошел  к своим дверям, и я не
ощущал общей враждебности. Я привык к тюрьмам, наполненным людьми, жаждущими
зрелища,  чтобы  рассеять  рутину,  любого  рода  действия,  чтобы  скрасить
монотонность,  и   ненормальное  молчание   и   пассивность   этих   мужиков
одновременно пугала меня и вводила в ярость. Я кружком прошелся по коридору,
обводя жителей камер  пристальным взглядом, ненавидя их мягкие, безразличные
лица  и  произнес голосом  достаточно громким, чтобы услышали все:  "Кто  вы
здесь, кучка гомосеков? Куда мне, черт побери, надо идти?"
     Некоторые  возобновили  свои  тихие занятия,  в  то  время  как  другие
продолжали наблюдать, но  никто мне не  ответил, и единодушное отсутствие их
реакции, странная плотность атмосферы  их молчания действовали мне на нервы,
играли на них. Я подумал,  что попал, наверное, не в тюрьму, а в сумасшедший
дом,  заброшенный  хранителями.  Мне хотелось  проклинать  их дальше,  но  я
чувствовал, словно  швыряю камни в церковный  шпиль, такими  равнодушными  и
неуязвимыми  они  казались. Словно  старушки,  утонувшие в своем вязании или
записных книжках, хотя ни одни мужик с виду  не  казался хоть сколько нибудь
старше  меня. Грубо махнув рукой на всех,  я снова зашагал, но кто-то позади
меня  крикнул: "Сука!", и я повернулся. Лысый появился из  камеры  и свирепо
смотрел на меня поросячьими глазками. Он поднял кулак и потряс им в воздухе,
спазматическим жестом фрустрации. "Сука!", повторял он. "Сука...ах ты сука!"
Он  сделал  еще  один детский  жест и начал  икать.  Я видел,  что он  готов
зарлакать, его подбородок дрожал. Он  тяжело  шагнул  вперед, потом скованно
повернулся и схватился за  решетку своей камеры, сунув лицо между железом  -
казалось, словно  он забыл, что воротца открыты. Многие заключенные покинули
свои  камеры и стояли вдоль  ярусов, сконцентрировавшись на  нем - он закрыл
голову  ладонями, словно  защищаясь от давления взглядов, и сполз на колени.
Сдавленное рыдание сорвалось с его  губ. Весь дрожа, он уселся на  корточки.
Стыд  и  ярость  спорили  на  его  лице,  два потока  сливались вместе и  за
мгновение до того, как свалиться на бок, он поймал течение одного из потоков
и слабо произнес в последний раз: "Сука!"


x x x
     За  девятым  пролетом лежал глубоко  затененный  блок камер, где стояла
пахнущая плесенью клаустрофобная атмосфера катакомбы. Стены из голого  камня
стояли тесно, по ним  бежали железные  лестницы;  камеры  походили на  жерла
пещер; тусклые белые потолочные огни обладали силой излучения далеких звезд,
спрятанных в складках черного облака. Уставший до  предела, я уже  не  желал
исследовать этот блок. Сразу  у подножия лестницы находилась камера открытая
и незаселенная, и, решив, что самый безопасный способ будет позволить любому
из командиров самому прийти ко мне, я вошел в нее и сел на койку. Меня сразу
же  поразило качество матраца.  Хотя внешне  он  казался обычным  - тонким и
бугристым, он  был мягче и  эластичнее, чем  любой из  тюремных матрацев, на
котором я когда-либо располагался. Я  растянулся  на  койке и обнаружил, что
подушка тоже  замечательно  мягкая и  тугая. Закрыв  глаза, я позволил покою
усмирить меня.
     Должно быть,  я  задремал на  несколько минут, когда  услышал  баритон,
произнесший: "Пенхалигон? Это ты, парень?"
     Голос был слегка  знаком, и что-то знакомое  было в тощем, широкоплечем
мужике, стоявшем у входа в мою  камеру. В раме  тяжелой массы  сальных волос
его лицо было узким, с длинными челюстями и впалыми щеками, с тонким носом и
полными губами. Он мог быть любимым ребенком Элвиса и Злобной Ведьмы Запада.
Я не мог его припомнить, но почувствовал, что должен быть настороже.
     Он хрюкнул-хохотнул.  "Да я  не так уж изменился. Просто  сбрил бороду,
вот и все."
     Я узнал его и сел прямо, встревожившись.
     "Да не вскакивай. Я  не пришел тебя трахать." Он  угнездился на краешек
койки,  скосив глаза на камеру. "Тебе  надо  повесить одну-две  картинки  на
стенах, здесь на складе есть самые всякие."
     У  меня имелись к  нему  вопросы, касающиеся как  существа дела, так  и
несколько домовитого характера его последнего заявления,  ибо во время моего
первого месяца  в  колонии минимального режима Ричард Кози, тогда отбывавший
восьмерку за убийство, отправил меня  в госпиталь на большую часть месяца  с
ранениями, проистекшими после избиения и попытки изнасилования; поэтому  его
комментарий по поводу внутреннего убранства как-то проскользнул мимо меня.
     "Думаю, давно уже никто не делал такую прогулку, как ты", сказал Кози с
ноткой восхищения. "Прямо от двери и всю дорогу до восьмого?  Никогда сам не
видел, чтобы хоть кто-то  сделал такое,  это уж  точно."  Он  сцепил руки на
животе  и прислонился к стене.  "У меня  заняло год, чтобы подняться  сюда с
шестого."
     Все  мои  мускулы  напряглись,  но  он   просто  сидел,  дружелюбный  и
непринужденный.
     "Большинство  останавливаются  где-то  в   первых  нескольких  блоках",
продолжал Кози. "Не чувствуют себя достаточно комфортабельно, пока не забьют
где-нибудь местечко."
     "Это правильно?"
     "Ага,  они чувствуют себя  примерно как ты, когда  дошел  до  девятого.
Вроде  как лучше остановиться и дать вещам самим устаканиться. Это  со всеми
так, только ты забрался гораздо дальше большинства."
     Я отвечал неопределенно хмыкая, но напряженно следил за ладонями Кози и
за мышцами на его плечах.
     "Слушай сюда",  сказал он. "Я понимаю,  что ты чувствуешь, но я не  тот
человек, которым был. Ты хочешь, чтобы я  увалил, это же ясно. Но я понимаю,
что ты хочешь и поговорить. Я это знаю, потому что когда сам пришел сюда, то
все, что хотел, так это поговорить с кем-то."
     "Я тоже не тот, что был раньше", сказал я, вставив угрозу в собственный
голос.
     "Ну, что ж, хорошо. Пусть срок  в Алмазной Отмели отбывают другие люди,
чем те, которыми мы когда-то были."
     Я  начал  думать, что, может, и  в самом  деле Кози  изменился. От него
больше не исходило враждебное излучение, как когда-то, а речь, ранее  бывшая
вспышками  ругани  пополам  с  безграмотностью,   ныне  по   контрасту  была
неторопливой  и  обдуманной.  Манеры  стали спокойными,  татуировка красного
паука в центре лба исчезла. "Просто  сносилась,  мне  кажется", ответил  он,
когда я спросил. Он рассказал, что смог, об Алмазной Отмели, но предупредил,
что тюрьму не так-то легко объяснить.
     "Это  будет  тебя раздражать... по крайней  мере, это раздражало меня",
сказал он. "Но никто не сможет рассказать тебе, как работает  это место. Все
приходит к тебе само, когда  ты в этом нуждаешься. Есть  столовая и магазин,
как и везде. Но жратва  чертовски лучше,  а в магазине не берут денег.  Всем
заправляет руководство.  Снабжением,  дисциплиной,  отдыхом.  Нам  не  нужны
никакие охранники. Мне - не нужны..."
     "Я видел охранника, когда вошел."
     "Все видят этого типа, но я никогда не слышал, чтобы он двинул дубинкой
хоть  кого-нибудь.  Если б он  такое  сделал,  то было  бы  на что  знакомое
поглядеть."
     "Хочешь сказать, он тоже заключенный?"
     "Может быть. Я не знаю. Есть многое такое, чего я еще не понимаю, но до
всего  дойдет  время." Он  постучал по виску  и ухмыльнулся.  "Самое  лучшее
здесь, это перышки. Ты их полюбишь."
     "Что за херня?"
     "Подружки были в Вейквилле? Перышки их заткнут. Ты едва почуешь разницу
между ними и настоящими женщинами."
     Стремясь увести  разговор от  сексуального, я  спросил, за кем мне надо
особо приглядывать, и он ответил:  "За типами внизу из  первых  трех-четырех
блоков... многие из них известные беглецы. Их переводят сюда в наказание.  В
основном тебе надо следить за собой. Убедись, что не напортачишь."
     "Если нет охраны, отсюда должны бежать."
     Кози посмотрел на меня пронзительным взглядом. "