кем не видится, ни с кем не говорит, кроме
меня. То есть, ни с кем в реальности.  Он  разговаривает с духом мамы, когда
ей  было  двадцать девять и она  была  хороша. Я недурно содержу дом, но  он
никогда  не  позволяет  мне  притрагиваться к своей  комнате. Стены  покрыты
коричневой  бумагой  из-под  масла,  чтобы  прикрыть  дыры в  штукатурке,  а
фотография с мамой пришпилена,  чтобы спрятать прореху в  бумаге  - выглядит
чисто  марка на посылке, вроде как бандероль вдруг взорвалась и окружила его
со всех сторон, вывернувшись наизнанку, так что марка оказалась внутри, и он
сидит там в центре - почта, отправленная в никуда.
     В  тот вечер я был  в  ванной,  приглаживал прическу, натягивал пиджак,
когда  он завопил:  "Эдди!" Я приоткрыл дверь  на  щелочку,  посмотрел через
коридор и  увидел его за столом, пялящимся  на фотографию. На этом снимке он
молодой, сорокалетний, волосы собраны в  конский хвост под клевой соломенной
шляпой, в майке с крупной надписью РЕВОЛЮЦИЯ, а под нею слоган помельче: "Ты
То, Против Чего Восстаешь". Он обхватил рукою маму, которая прикрывает глаза
от солнца, и я там тоже  есть, потому как день ветреный и летнее платье, что
она надела, натянуто на зреющую кривую живота, свидетельствуя, что  Эдди  По
уже  на  пути  в  мир сей. Они  в  Сан-Диего, готовятся пересечь  границу  и
возглавить  демонстрацию  против  корпорации  Sony  и  против   эксплуатации
мексиканского рабочего, но выглядит  так, словно они  отчаливают потрахаться
на пляже в Эрмосильо.
     "Эдди!.. черт побери!"
     "Подожди секунду", сказал я, "окей?"
     Я  уже очень давно понял,  почему папа любит этот снимок. Он показывает
последний  миг,  когда  они  были  счастливы.  Той ночью  их  посетили некие
государственные  типы,  которые показали им  видео, где  некоторые  из менее
известных наших знакомых-конспираторов валялись с перерезанным горлом.
     "Хочешь ходить с  бобоедами?", спросил  один тип папу. "Ты получил наше
разрешение.  Вали с  ними. Но  если вернешься  в Штаты,  мы  пришпилим  твою
задницу.  Попробуй обратиться к  закону  и  мы  кончим тебя  только  за это.
Несколько горлопанов, вроде тебя,  повопят, подерут слегка  глотки. Все твои
приятели-кинозвезды тоже  разъяряться. Но все засохнет.  И  знаешь,  почему?
Потому что по большому счету все твое дело - дерьмо!"
     Папа  позвонил  всем, кто, как он думал, может помочь, но никто не смог
гарантировать  папину  безопасность,  и  когда  все  больше  из  его  друзей
оказывались мертвецами, он осознал, что никакое, даже самое большое внимание
публики   не   сможет   иммунизировать  нас   от   возмездия   разнообразных
корпоративных  структур,  которые  решительно  намеревались  стабилизировать
доходную окружающую среду, установленную ими за  мексиканской границей. Пару
лет спустя мама умерла от эпидемии гриппа, а папино здоровье было  подорвано
почти двумя десятилетиями  труда на maquiladora компании Sony. Мне нравилось
думать, что  если  бы я был  на его месте,  с  молодой женой  и ребенком  на
подходе,  то  швырнул бы  прочь все  свои  принципы, лишь  бы сохранить их в
безопасности, однако выбор был трудный.
     "Куда  ты хочешь  сегодня, Эдди?", сказал он, когда я  завернул  в  его
комнату. Прежде чем я ответил, он продолжил: "Небось снова ползать в грязи с
остальными насекомыми."  Он  сдобрил  голос добавочной понюшкой  отвращения.
"Следить, как ты гробишь впустую свою жизнь, тошно до самого сердца. Если ты
будешь так себя вести, сынок, у тебя не будет будущего."
     Мне  двадцать четыре года  и у меня собственное  дело в  сервисе службы
безопасности.  Если  учесть,  что я вырос как gringo  puro в одном  из самых
крутых барриос Мехико, нелегальным чужаком, мокроспинником наоборот, я все с
собой делаю правильно.  Но  папа все видит  не  так  -  он применяет ко  мне
стандарт, которому не соответствовал сам.
     "У меня  не будет будущего?", спросил я, подступая ближе. "А кого же ты
винишь в этой хреновой ошибке?"
     Он  отказался  признать мое  заявление,  уставив  морщинистое  лицо  на
фотографию с мамой.
     "Я  бы хотел, чтобы у меня нашлось время посидеть  и повозделывать свой
разум",  сказал  я.  "Кто  знает, чего  бы я  смог  достичь? Я мог  бы стать
профессором колледжа с башкой высоко от задницы, и  совал бы  свой  нос куда
только пожелаю."
     "Ты никогда...", начал он, но я заговорил прямо поперек:
     "И  если  б  у меня развились  настоящие большие мозги,  я  мог  бы так
закрутить делишки, что не пришлось бы остаток жизни проводить в дерьме."
     "Именно то, что ты возмущен тем, как идут дела, означает, что  я не был
неправ, пытаясь изменить их", сказал он.
     "Верно, я и забыл... Ты же революционер.  Настоящий левый герой. Что ж,
сегодня  я не вижу, что ты выходишь на свои хреновые баррикады.  Все, что ты
делаешь, так  сидишь  здесь и пялишься  на  глупую  картинку!"  Я  пошарил в
кармане пиджака, нащупал пластиковый пакетик  с дюжиной  голубых желатиновых
капсул и швырнул его на стол.  "Вот! Хочешь путешествие в свою картинку? Вот
это перенесет тебя прямо туда."
     Он посмотрел на пилюли, но не притронулся к ним.
     "Давай,  прими-ка! Я добыл их специально для тебя." Я был так сконфужен
этой  стычкой, мои  эмоции были на  взводе,  и, хотя  я  был  разъярен,  мне
хотелось заплакать и обнять его.
     Он потыкал  пакетик указательным пальцем.  Я понял, что  он  умирает от
желания принять пилюли,  и это тоже  было причиной эмоционального конфуза  -
моим намерением было с помощью  пилюль сделать его счастливым, но  мне также
доставляло удовольствие видеть его слабость.  Он  открыл застежку  пакетика,
высыпал  капсулы на  стол,  потом  спросил  тоном послабее: "Что ты  делаешь
сегодня вечером, сынок?"
     "Хочу встретиться с Гваделупой в "Крусадос". У нас дела."
     Он презрительно фыркнул.
     "Что  это с  тобой, старик?",  спросил я. "У Лупе  больше денег,  чем у
господа бога. Она моя бледнолицая испанская подружка."
     Он поднял  желатиновую капсулу против  света -  как ювелир, проверяющий
качество сапфира. "Эта женщина играет тобой", сказал он.
     "Все играют со всеми. В этом суть."
     "Да, но ей это удается гораздо лучше, чем тебе."
     Я снова начал злиться. "Мне надо идти", буркнул я ему.
     "Сколько нужно принять?" Он собрал все пилюли в горсти.
     "А насколько ты хочешь зайти?"
     Его глаза стрельнули на фотографию. "До конца", ответил он.


x x x
     Папа и я жили в месте, которое когда-то было известно как  Мехикали, но
почти  стало промышленной зоной того единственного города, что протянулся от
Залива  до Тихого океана, извиваясь, как  змея, вдоль  1200-мильной лазерной
ограды, сконструированной для защиты Америки от  бедных, уставших, голодных,
подавленных масс, стремящихся к свободе. Ограда - как  и город, ею проклятый
- стала называться  Эль Райо - Луч, и  жить рядом с этой чудовищно громадной
ловушкой для жуков, этим феерическим занавесом, натянутым между 100-футовыми
титановыми  мачтами...  что  ж,  говорят, что  жизнь  под  силовыми  линиями
вызывает рак, однако жизнь вблизи Эль Райо вызывает рак разума, рак души. Не
то,  чтобы в  намерение  входило  сделать ограду  столь  опустошающей,  хотя
занавес  огня, который может поджарить вашу  задницу  независимо от  того, с
какой  скоростью  вы его  пытаетесь миновать,  это, конечно, самое последнее
изобретение в барьерах,  окончательное  утверждение презрения  и  отсутствия
интереса.  Нет,  как  однажды сказал  папа,  эта  ограда  настолько  велика,
настолько   логична  и  настолько  деструктивна,  что  она  гораздо  сильнее
действует как символ, чем как изоляционистская  тактика. Когда ее  включили,
ночи вдоль  границы навеки стали красными, и все, что  случается с того дня,
приобрело  этот  кровавый оттенок.  Каждое  действие,  каждая  эмоция, любая
мечта.
     Первое,  что  я  заметил,  выходя  их  двери,  был  Эль   Райо,  словно
кроваво-красная  волна, что вот-вот обрушится  на  нас, стоящая в семидесяти
футах  над коньками крыш, ее блеск пятнал  окоем беззвездного неба, испуская
неземное  жужжание. Потом  в фокус  щелчком  вернулся остаток улицы,  редкое
стадо автонегодяев,  медленно  едущих по мостовой,  гигантские металлические
рыбы,  разрисованные слоганами,  адским  пламенем, образами  Девы.  Безумные
бородатые лица внутри,  руки и ноги, торчащие из окон. Такие вещи никогда не
выходят из  моды, эти  рычащие  рача-чача-чача  звуки,  динамики, изрыгающие
сальсу, пограничный регги, искаженный conjuntos, малайзийский поп, музыка из
миллиона  мест,  спрессованная  в  единый,  царапающий,  бьющий  по  нервам,
пульсирующий гул, который роет канавки  внутри черепа. Они  ревели, проезжая
мимо,  сверкая  резаными  венами,  минуя  магазины   с  ацтекскими  храмами,
нарисованными  на фасадах,  мимо сувенирных лавок, винных подвалов, их яркие
огни  вспыхивали на хрустальных  распятиях, позолоченных  мадоннах, орлах из
горного  хрусталя  и  ножах,  сверкающих  в  милях  кровавой ночи, маленькие
штуковые  пещеры с заржавленными  железными  дверцами,  чуть  приотворенными
внутрь,  где  все усыпано  всеми  видами  дешевки:  зеркалами  с витиеватыми
оловянными рамами, шапочками  тореро  с  набрызганными  сценами  с Plaza del
Toros,  сомбреро,  украшенными вышивкой и кусочками битого стекла, складными
ножами с  драконами, нарисованными золотой краской, которую легко  соскрести
ногтями. С  обочин следили шлюхи, упакованные в платья, вроде держателей для
салфеток, стянутых  вокруг  глыб коричневатого жира, их лица  словно образы,
нарисованные  на  фасадах  порнокинозалов,  щеки,   подмалеванные  румянами,
подведенные глаза, громадные ярко-красные рты,  открытые  для  поездки в дом
радости.  Жестокие,  смуглые  мужские  лица,  глядящие  из дверных проемов и
зияющей тьмы  переулков.  Скульптурные  брови  и потоки черной  лавы  волос,
черные  магниты  глаз и  сверкающие  золотые  зубы, усы  острые,  как  косы,
светящиеся  неоном  кольца  сигаретного  дыма, скользящие  с губ.  Продавцы,
толкающие  фруктовые  напитки,  бокадильос,  мороженное, шиш-кебаб из дохлых
собак, сдобренный  красным соусом, краденые хайтек-игрушки... Я  часто видел
сон об Эль Райо,  я ныряю вниз  на  самолете, несусь так низко,  что кончики
крыльев чиркают по огню,  потом  я  взбираюсь так высоко,  что  вижу все его
протяжение и  думаю,  понимают ли люди, построившие его, зловещую форму, что
они вызвали к жизни? Какой  безмерный сигнал они высвечивают в никуда? Какой
характер он формирует? Какое  значение он имеет в каком множестве алфавитов?
С  какими  тайными обществами  и  космическими образованиями он равняется? Я
глядел  на  это так.  Я понимал,  что  ничто в  нашем мире  не существует по
причинам, установленным  Эйнштейном, и  ничто сказанное  Эйнштейном не имеет
никакого смысла, кроме как на уровне чистой магии,  потому что  в фундаменте
всей этой математической абракадабры находится просто шум джунглей,  уличные
ритмы и обширный примитивный план.
     "Крусадос" представлял некую иронию по отношению к Эль Райо, потому что
войти в этот клуб можно было с обоих сторон границы. Лазерный забор прорезал
его по  центру, и был невидим  за  откатывающимися  металлическими  дверьми.
Управляющие врубились в подземные  кабели, из-за чего  раз в  час излучатели
сбивались,  образуя  трехсекундный  интервал  излучения,  и  во  время  этих
интервалов  можно было перепрыгнуть  из  Мексики в Штаты  и наоборот.  Может
показаться  странным,  что это позволялось, однако  нелегальное  пересечение
границы  в малом масштабе не рассматривалось  как проблема - в конце  концов
обе стороны границы  разделяли  одну и ту же экономику, одно и то же ужасное
загрязнение среды  и тот  же уровень  преступности,  и  La  Migra продолжала
следить и на американской стороне,  чтобы  никто из представляющих настоящую
опасность, вроде моего папы, не ускользнул в Страну Свободы.
     Я любил  темноту клуба,  оранжевое пламя  маленьких свечей в стеклянных
чашах  на всех  стойках, железные двери, что ежечасно откатывались, открывая
Эль Райо,  фоновое  биение  львиного сердца музыки,  бар  отделанный  черным
металлом и блестящим хромом. Это был мой офис, мое истинное обиталище  души.
Я занял место в баре, и бармен, поплыл в мою сторону,  словно на  колесиках,
его  серебряный  зуб  прорезал  серповидную улыбку,  глаза сверкали  черными
жуками, острыми черными стилетами...
     "Что вам подать, мистер По?"
     "Орландо! Buenas noches", сказал я. "Текилу и пиво."
     Телевизор  над баром показывал Лучшие Хиты Эль Райо.  То есть  то,  как
люди пытались пересечь его в ранние годы после того как  барьер был включен,
и  в  данный момент  фокусировался  на  парне,  который  покрыл  свою машину
дешевыми зеркалами,  потому что слышал,  что зеркала отражают лазерные лучи,
но не знал,  что такие  зеркала  должны быть безупречными,  и поехал прямо в
барьер, появившись  по другую сторону в форме дымящегося кома расплавленного
стекла и стали.  На ленте  содержались  десятки подобных идиотских эпизодов.
Имелась  и другая лента, где люди совершали паломничество к барьеру, строили
рядом алтари и святилища, а иногда и бросались в огонь; однако  эта лента не
была столь  же  популярной,  потому что некоторые еще продолжали  заниматься
этим дерьмом.
     Орландо  принес  мою  текилу  и  пиво, и я спросил, что  новенького. Он
немного расслабился от своей позы злобной учтивости и ответил: "Знаешь этого
chingado [чокнутого] Тонио Фернандеса? Ведет то шоу в Сан Диего о барьере...
все такое  дерьмо? Ага, так  он  узнал, как  Гути Карденас...  помнишь  его?
Сумбурный сопляк  лет восемь-девять  назад? Окей. Так Тонио услышал, как тот
весь ушел в наркоту. Гути кайфует в забегаловке моего  дяди в ТиДжей. Я  все
время вижу его там. Так Тонио решил,  что сойдет  туда  и, как  мексиканский
Иисус, совершит путешествие ради спасения его души...  очистит его, во как."
Орландо приостановился, чтобы закурить сигарету и выдуть серебристое сияющее
кольцо. "Это смешно, потому что Тони примерно такой же мексиканец, как пакет
чертовых  Читос.  Парень рассуждает как  трахнутый  баптист.  Гути  не  смог
достаточно быстро вытащить свою задницу. Я хочу сказать, даже дурь чертовски
лучше, чем это дерьмо. Да он просто не хочет быть  спасенным. Не  хочет быть
воскрешенным, или выбитым из своей депрессии. Он желает спуститься в дыру до
конца с ухмылкой на своем трахнутом  лице. Он отказывается быть обращенным в
роскошно чистенький осколок того, чем когда-то был,  и выступать в роли чуда
перековки.  Вроде  того  как, поглядите-ка,  что можно  сотворить из  сырого
материала с помощью правильного христианского воспитания..."
     Зажужжал  мой  центр сообщений.  Я  сказал  Орландо, что  дослушаю  его
историю  потом  и  тронул  кнопку  на  стойке.  Из  бара  выскочили  экран и
клавиатура, я настучал код.  Секунду спустя мускулистый парень в хулиганской
майке  смотрел на  меня  с  экрана.  Его  трапецевидные бугрились на плечах,
словно  холмы у подножья горы-головы. Лицо,  заросшее  трехдневной  щетиной,
было жестким, презрительным лицом человека, которому нравится причинять боль
людям.  Я никогда  не видел  его  прежде, не  знал его  имени,  но сразу мог
сказать,  что  это сэмми, по немигающим глазам  и  по  рефлексивным желвакам
челюсти, по точности речи и предельному отсутствию интонаций, по сержантским
полоскам, татуированным  на  щеке. С начала  пан-майанской  войны  ветераны,
склонные к самурайской наркоте, поселялись лишь по эту  сторону границы, где
никто не  пытался  поставить вне  закона их жестокую субкультуру. Они давали
значительную  прибавку к  экономике, их  бои  без  правил в ямах-аренах были
главным  туристским  аттракционом, и  они обеспечивали  прекрасный  источник
опытных амбалов  для людей вроде меня. У  экс-сержанта к шее был  прикреплен
меленький пластырь под цвет кожи,  обеспечивающий постоянный приток любимого
яда в его систему. Это показалось мне странным. Большинство людей его  сорта
предпочитали импланты - их труднее вырвать во время боя.
     "Эдди По?", спросил экс-сержант.
     Я переключил голос в наушник и сказал: "Говори быстро."
     По всем мускулам на его  лице прошла рябь - кажется, ему не  понравился
мой тон. "Ларри Креспо мертв", сказал он, восстановив самообладание.
     Это  была  плохая новость, но  я не доверял источнику.  "Как ты получил
этот номер?"
     "От Креспо. Он думал, ты сможешь найти мне применение."
     "Какое совпадение. Мне не хватает Креспо, и как раз ты тут звонишь."
     Принимая во внимание  мое  неуважение, я  думаю,  ему  сильно  хотелось
разорвать меня на  клочки, однако его самообладание  оказалось превосходным.
Люди   не  из   их  племени  обходят  сэмми   стороной   при  самых   лучших
обстоятельствах.
     Стриженый под  бокс парень проговорил сквозь зубы: "Если намекаешь, что
я убил его... Креспо был из моей семерки."
     Я  не  слишком  знаком с культурой  сэмми, но  знал, что "моя  семерка"
означает кровное братство. Говоря мне это,  он  убедительно заявлял  о своей
невиновности. Но у меня все еще были подозрения -  я не  люблю случайностей,
особенно в важном деле.
     "Как твое имя, серж?", спросил я.
     "Лоутон Чилдерс."
     "Есть резюме?"
     "Оно должно быть уже у тебя."
     Я  настучал  пароль  и резюме появилось  на  экране. "Вижу,  ты недавно
работал на Карбонеллов. Есть проблемы убить их парочку?"
     "С удовольствием", без выражения ответил Чилдерс.
     "Скорее всего, не понадобится." Я изучил остаток резюме. "Сегодня ночью
мне нужна качественная  работа. Главное - сдержанность.  Ты станешь защищать
представителя AZTECHS во время переговоров с Карбонеллами."
     "Понял", сказал Чилдерс.
     "Какое впечатление о Карбонеллах?"
     Улыбка  Чилдерса  проявилась  медленно  -  эмблемой свирепости. "Они  и
наполовину не так плохи, как о них думают."
     "Я не это спросил",  сказал я. "Есть идеи об  их  личностях,  что могут
быть полезны?"
     "Я не обращал внимания на личности", ответил Чилдерс.
     Я  продолжал  читать резюме. "Три  тура в  Гватемалу. Черт,  ты, должно
быть, любишь эту страну!" И я сардонически ему подмигнул.
     Чилдерс стоял молча.
     "Ты  не  слишком  занимался   телохранительством",  сказал  я.  "Почему
сейчас?"
     "Мне нужна операция."
     В   речи  сэмми   "операция"  означает   биоинженерную   процедуру  для
преодоления снижения чувствительности к наркотику.
     "Какова чувствительность сейчас?", спросил я.
     "На прошлой неделе в яме я убил обезьяну. Можете проверить."
     "Комнатную мартышку? Кинг Конга? Кого?"
     "Орангутанга."
     Я не  люблю менять лошадей на переправе, но так  как моя лошадь мертва,
выбора мало,  и если  наркота  подстегнула боевые  способности  Чилдерса  до
точки, где  он в рукопашную завалил орангутанга, то он может  оказаться даже
лучшим  выбором,  чем Креспо. "Олл  райт",  сказал  я. "Запись этой передачи
будет нашим  контрактом.  Я  нанимаю тебя  на время одного дела. Стандартные
условия. Бонус будет определен потом."
     Чилдерс отреагировал лишь кивнув.
     "Люди, с которыми тебе работать - команда Креспо. Есть проблемы?"
     "Никаких."
     "Окей. Увидимся позже."
     "Не хотите узнать, как умер Креспо?"
     Сэмми обычно демонстрируют безразличие к  жизни и смерти, поэтому такой
вопрос показался противоречащим типажу. Выражение Чилдерса  едва менялось во
время нашего короткого интервью, но сейчас я мог  бы поклясться, что заметил
проблеск гнева на мое безразличие. "Предполагаю, наркота", ответил я.
     "Ему   сломали   шею."  Чилдерс  поскреб  крошечный   шеврон  на   щеке
указательным пальцем, размером с кукурузный початок. "Чисто и четко."
     Сэмми  убил сэмми,  вот как я это понял, потому  что единственный,  кто
способен  кеворкировать  накаченного  наркотой  мезоморфного маньяка,  вроде
Креспо,  должен  быть  другим  накаченным  м