и пойдут брать один другого за  бороды.  А  там  -
конец на конец. И добро, если с одними только кулаками.
   Чурила стоял подбоченясь, прочно расставив  на  щите  мягкие  кожаные
сапоги... Издали видный княжеский плащ костром горел на ветру.
   Не торопясь нагнулся он к державшим его и спросил:
   - Умаялись, хоробрые?
   - Сдюжим, - проворчал кто-то в ответ. - Ты, Мстиславич, говори  знай,
об нас не думай...
   Тут-то Чурила и вскинул резко правую руку. И как-то так  это  у  него
вышло, что вся огромная толпа заметила и стала  смолкать,  отодвигая  на
потом рождавшиеся ссоры.
   - Брат или не брат  мне  Кудряй-хан!  -  уже  в  полную  боевую  мощь
загремел княжеский голос. - Брат или не брат, а сосед! А не  мне  одному
сосед, всем! И тебе, Вышата, тоже! А нам ли забыть,  что  бывает,  когда
соседи в ссоре живут!
   Молча  сидевший  Радим  низко  наклонил  кудрявую  голову...  То   ли
согласно, то ли повинно. Но  тут  и  его  подхватили  десятка  два  рук.
Преданные кругличане, и прежде всех -  Вячко.  Да  и  взметнули  повыше,
чтобы видели все!
   - Думай, Вышата Добрынич, - услыхал Радим свой собственный  голос.  -
Хорошо думай со своими кончанскими, пока ножа  к  горлу  не  приставили.
Я-то, Добрынич, того ножа пробовал...
   Зычностью голоса он с кременецким князем равняться  еще  не  мог.  Но
Чурила протянул ему руку, точно хотел пожать ее над головами людей...  И
вновь вся Круглица зарокотала воинственным криком.
   А Халльгрим Виглафссон посмотрел на великий тинг и поправил  на  боку
подаренный конунгом меч. Вновь встали  перед  глазами  черные  скалы,  и
волны загрохотали у их подножия, и чайки с криком понеслись  куда-то  за
горизонт...
   Ничего этого он не увидит до следующей весны.  Если,  конечно,  вовсе
останется жив.
   Он отогнал видение и тем же движением,  что  конунг,  вскинул  правую
руку.
   И мечи торсфиордцев за его спиной вылетели из ножен. И трижды  плашмя
грянули в гулкие щиты: вапнатак!
   ...Они снова стояли под дубом, вокруг жилища богов. Дружины князей  и
вой - мирный люд, взявшийся в нужде за копья и топоры. Кто на коне,  кто
пеш. Прежде чем отправляться в поход, следовало спросить совета у небес.
Так делали всегда.
   Накануне старые  старики  начисто  вымели  в  святилище  пол.  Решать
предстояло о важном, и потому деды не смели  в  присутствии  Богов  даже
дышать.
   Бежмя выбегали наружу и там переводили дух.
   Для гадания землю  потревожили  копьями.  Всадили  их  крест-накрест,
трижды по два, в нескольких шагах  одни  от  других.  Ратники  притихли,
когда из ограды вывели под уздцы белоснежного жеребца... Тот был украшен
сбруей и седлом, какими не мог похвалиться сам князь:  конь  принадлежал
Даждьбогу. Хранители святилища выгуливали и холили скакуна. Но по  утрам
иногда находили его взмыленным и усталым, точно после дальнего бега. Это
Даждьбог, пропадая на ночь с небес, ездил  на  нем  сражаться  с  силами
тьмы. Последнее время такое приключалось все чаще...
   Вот коня подвели к копьям. Старик поклонился ему и отпустил поводья.
   Божество сошло с неба, незримо заняло пустое седло.
   Не дыша глядел Чурила. Молча застыли  бояре.  Без  звука  лезли  друг
другу на плечи простые вой... Если Даждьбогов скакун  хоть  раз  занесет
левую ногу прежде правой, о  походе  надо  будет  подумать  еще  ой  как
хорошо.
   Знакомые руки протягивали коню пахучий, свежий ломоть... Конь обнюхал
первую из трех преград и легко переступил ее с правой ноги.
   Даже Булан, мало знакомый со словенским обычаем, с  почтением  глядел
на жеребца. Мудрость коня - от Богов. Его совет - совет вечного неба.
   А Халльгрим, тот просто молчал. Сам он скорее стал  бы  спрашивать  у
всеведущих рун. Но что проку гадать, когда все будет так,  как  прикажет
Торлейв конунг...
   И во второй раз конь переступил так же, как и в  первый.  Князь  чуть
перевел дух. Слепой Радим крепко сжал его локоть. Тишина  говорила  ему,
что все шло хорошо.
   Но  уж  больно  заманчиво  пах  теплый  хлеб...  Нетерпеливо  фыркнул
Даждьбогов скакун. Да и прыгнул через третьи копья обеими ногами враз.
   Глядевшие вздрогнули...
   Вышата опамятовался первым:
   - Не пойдем! Даждьбогу то неугодно!
   Но княжьи уже кинулись вперед. Сцепили  локти  над  травой,  примятой
священными копытами. Как  и  на  вече,  голос  боярина  потонул  в  шуме
людском...
   Расталкивая сгрудившихся, могучие гридни бережно, под руки, провели к
копьям старейшего из старцев.
   Великомудрый дед опустился на ветхие колени, воздел бороду к  небу  и
беззубо зашамкал, призывая трижды  светлое  солнце  явить  свою  волю...
Потом расправил перстами траву, разыскивая следы копыт.
   - Ну? - жадно спросил его Чурила. - Что там?  Старик  не  шелохнулся.
Точно и не князь спрашивал его, а неразумный отрок.  Чурила,  смущенный,
подался на шаг назад. Больше спрашивать он не станет. Пусть тот  возится
хоть до завтра!
   Старческие пальцы мучительно долго ощупывали и гладили землю. Наконец
дед поднял глаза и проговорил тихо и просто:
   - От правого копыта след глубже...

***

   Далеко, далеко, под жаркими  лучами  полудня  стоял  город  с  белыми
стенами.
   Поколения жителей степи разбивали здесь свои юрты.  Ибо  рядом  текла
великая река Атыл, и каждый  год  подходило  время  лова  лакомой  рыбы,
спешившей на нерест.
   А потом вновь свертывали войлочные жилища и  откочевывали  прочь.  На
зеленом мысу оставались черепки разбитой посуды, кости овец и  съеденной
рыбы, потерянные украшения и забытые игрушки.  От  весны  до  весны,  до
нового возвращения людей, все это подергивал тонкой пылью  вечно  дующий
ветер...
   Но однажды люди решили не уходить.
   И кто-то первым бросил в землю зерно. Кто-то,  утомленный  ежедневным
гончарным трудом, приспособил вертящийся круг. Кто-то посадил возле юрты
первую виноградную лозу...
   А после устроенной соседями ночной баранты выросла  и  стена.  Не  из
кирпича - из кирпича, не перенося равных, строил один только  повелитель
хакан.
   Люди наломали поблизости белого известняка,  вытесали  ровные  плиты.
Начертали на них письмена. Озорные  руки  нарисовали  лошадей  и  ослов.
Всему научается человек, случись только нужда!
   И встал над рекой  еще  один  саркел.  Саркел  -  белая  крепость.  И
населили ее воины,  земледельцы,  ремесленники,  купцы.  И  окружили  ее
виноградники, возделанные поля, необозримые душистые сады...
   Нынче в саркеле было людно.  Уже  много  дней  бурлил  вокруг  города
разноязыкий воинский лагерь.  Воины  покупали  у  жителей  коней,  рыбу,
лепешки.
   Продавали нажитое в прежних походах. Всадники побогаче  приценивались
к медной и железной  посуде.  Чтобы  не  билась  в  дальнем  пути.  Кому
продавать было нечего, месили возле костров  глину  с  песком  и  лепили
котелки впрок. Побьются - напекут новых... И снова по  дедовскому  опыту
поместят ушки внутри, чтобы не сгорела над костром подвесная веревка.
   Прибыли  от  всех  этих  людей  городу  было  немало.  Но  хватало  и
беспокойства. Наконец войско собралось уходить - держи ухо  востро,  как
бы не обокрали напоследок!
   На зеленом прибрежном холме  сдерживали  горячих  коней  три  десятка
бесстрашных  аль-арсиев...  Ко  времени  битвы  каждый  из  них  наденет
нагрудник и кольчугу, возьмет в руку копье, наточит  драгоценную  саблю.
Воин из воинов, выбранный среди этих несравненных  храбрецов,  держал  у
стремени длинную пику.
   Трепетало на ветру знамя Ашины-Волка, прародителя царевича Мохо!
   Сам шад был здесь же. Нетерпеливый скакун под ним ржал  и  потряхивал
гривой. Надо лбом коня переливался павлиний султанчик. Тронется  в  путь
шад, и повезут за ним  богатую  воинскую  справу:  и  пернатый  шлем,  и
серебряную кольчугу, и расписной щит...
   Воины попроще, те, что  везли  в  тороках  неуклюжую  лепную  посуду,
удовольствуются  кожаными,   просмоленными   бронями.   Да   изредка   -
кольчужными поясами, прикрывающими живот.
   Старый Алп-Тархан сидел в седле чуть поодаль от шада,  на  неизменном
белом коне. Войско шло мимо них. На север  -  туда,  где  раскинул  свои
кочевья непокорный Кубрат. Всадники скакали сушей, а по реке шли корабли
- тяжелые, вместительные корабли под красивыми парусами...  И  там  тоже
плыли  воины,  с  копьями,  с  мечами,  с  тяжелыми  боевыми   секирами,
рассекавшими врага пополам.
   Плыли под знаменем Волка воевать непокорного хана.
   А еще по левую руку царевича Мохо  сидел  на  хазарском  коне  совсем
присмиревший Любим. Во все глаза глядел он на шада. И в его взгляде  был
страх.
   Поведет бровью царевич, и  он  ринется  выполнять  поручение.  Любое!
Ринется со всех ног. И  своих  собственных,  и  конских.  Только  бы  не
прогневался хозяин...

***

   Впервые за много, много  лет  собирали  Круглица  и  Кременец  единое
войско!
   Верной и преданной любовью  любили  в  младшем  городе  своего  князя
Радима.
   Во всяком доме нашелся охотник расплатиться за его раны. Кто мог, сел
на коня.
   Кто не мог, выступил пеш.  Отерли  ржу  с  добрых  мечей.  Тем  мечам
памятна была хазарская кровь!
   Собирался Кременец. Людота с помощниками не по-кладали рук -  острили
копья, латали кольчуги, пригоршнями раздавали головки  для  стрел.  Улеб
ладожанин оставил свой бисер, точил один меч за другим. Сам князь брался
за ковадло и рушил его на пышущее железо, готовя руку к ратному труду...
Молодая княгиня молча ходила за ним след в след и  понемногу  слепла  от
слез.
   Абу Джафар Ахмед Ибн Ибрагим торопливо записывал:
   "...Я принял решение отправиться с этими людьми. Ибо то немногое, что
я знаю о врачевании ран, может им пригодиться.  Я  буду  продолжать  эту
книгу в походе, но то, что уже написано, оставлю жене малика ар-рус, ибо
как знать, придется ли нам возвратиться.  Она  позаботится,  чтобы  этот
труд не пропал напрасно. И да исполнится воля Аллаха..."
   Уж верно, с улыбкой взирали на  Кременец  отважные  щуры  и  пращуры!
Новые времена  прежним  не  уступали  ни  в  чем.  Не  только  в  песнях
застольных, не только в гусельном перезвоне хаживали на врага  отчаянные
поляницы!  Нежелана  Вышатична,  Радимова  невеста,  собралась  ехать  с
войском. Туго набила колчан тяжелыми боевыми стрелами.  Обновила  тетивы
на трех луках - не всякому парню натянуть.  Да  и  вывела  из  отцовской
конюшни черногривую кобылицу. Болело у  боярина  старое  сердце  -  поди
теперь с ней заговори...
   - Я-то как же? - горько спросил любимую князь  Радим.  -  О  себе  не
печалишься, обо мне хоть помыслила бы. Как без тебя жить смогу?
   Была то самая великая жалоба, какую от него слыхали. Но и он Нежелану
не уговорил. Обняла, прижала к  себе  его  голову,  поцеловала  закрытые
веки:
   - Ты да я дома останемся, дом-то  кто  оборонит...  С  каждого  двора
доносился железный  лязг,  перемежаемый  вздохами  жен...  Одно  другого
заглушить не могло.
   Лодка лежала у края камышей, и изогнутые штевни  отражались  в  тихой
воде.
   Видга сидел на веслах, Смиренка тащила  из  воды  сеть.  Лодка  могла
вместить и Люта, и Скегги, и Долгождану, и деда с внучком.  Но  в  самое
первое плавание ушли только двое. И это никого не обидело.
   Сеть Видга тоже сплел собственноручно, так, как  то  было  принято  в
Норэгр. Первым такую сеть сплел хитрейший из Асов. Тяжелые рыбины бились
в скрученных кольцах, безуспешно пытаясь  освободиться.  Смиренка  ловко
подхватывала их под жабры и кидала на  дощатое  дно.  Видга,  довольный,
смотрел, как липла к  дереву  прозрачно-серебряная  чешуя.  Его  корабль
понемногу свыкался с водой. Потом он переводил глаза на Смиренку. Осенью
он заплатит за нее мунд.
   Конечно, если вернется живым.
   Назад он греб уже почти в темноте...
   Вершины леса затопил мрак, и лишь облака еще тлели холодным отблеском
дня.
   455 Улов беспокойно ворочался под ногами. То тут, то там взвивались в
отчаянных прыжках тугие чешуйчатые тела. Смиренка  со  смехом  бросалась
ловить.
   Лодка раскачивалась, но это ее не пугало.
   Видга молча слушал ее смех и думал о том, что до пожара не слыхал его
ни единого раза. Кто там спрашивал мудреца, откуда  берутся  злые  жены,
если все девушки так хороши?.. Тот, спрашивающий, наверняка  не  слыхал,
как смеялась Смиренка.
   И не видел, как  вдохновенно  орудовал  веслами  Видга,  сидевший  на
скамье гребца. И как стремительно летела по меркнувшей реке узкая, хищно
вытянутая лодка...
   Вигдис дочь Рунольва наточила меч, подаренный ей Харальдом  Косматым.
Она еще не разучилась им владеть.
   - Если уж Торгейр Левша повезет на своем драккаре  приятелей  вендов,
то почему бы и Рунольвдоттир не пойти вместе с Виглафссонами...
   Халльгрим в ответ посулился запереть жену, если она не образумится.
   - Мачту мою сломало ветром, - сказал он ей. - Еще не  хватало  теперь
остаться и без старухи!*  *  Игра  слов:  "старухой"  называлась  деталь
крепления для мачты на киле корабля.
   Как река, обтекающая остров, войско уходило из дому двумя рукавами...
   Словене шли берегом, халейги готовили на кораблях паруса: их дорога -
дорога лебедей и китов. Звали на корабль и конунга. Но Чурила отказался:
   - Негоже. Голове с телом живой быть или погибать. Урмане трогались  в
путь на день раньше остального войска. Когда уже  всходили  на  корабли,
Халльгрим приметил  на  берегу  высокую  седую  женщину  с  распущенными
волосами. Она сидела на  камне  и  молча  смотрела  на  готовые  отплыть
драккары.
   Виглафссон совсем не удивился бы, если бы вдруг подлетели два  ворона
и замерли у нее на костлявых плечах...
   - Кто это, конунг? -  невольно  понизив  голос,  спросил  он  Чурилу.
Чурила ответил:
   - Мы зовем ее Помощницей Смерти. Она помогает жене,  когда  та  хочет
сопровождать умершего мужа.
   Тут Хельги пробормотал что-то сквозь зубы, но что  именно,  никто  не
слыхал. Когда конунг попрощался и ушел, а братья и  Торгейр  направились
каждый к своему кораблю, Халльгрим спросил его:
   - Что ты сказал там на берегу?
   - Я сказал, - ответил Хельги спокойно, - что, если конунг погибнет, а
я  останусь  жив,  старой  ведьме  придется  зарезать  сначала  меня.  А
Ас-стейнн-ки уже потом.
   Халльгрим взбежал по веслу и громко велел  поднимать  якоря.  И,  как
всегда перед дальней дорогой, взял у старого Олава рулевое  колесо.  Как
тогда, в Торсфиорде, он не позволил себе еще раз оглянуться на берег.
   Но только теперь на его корабле,  на  третьем  весле  правого  борта,
сидел не Видга, а Бедвар Кривой...
   Хельги тоже сам правил  кораблем,  отодвинув  Бьерна  в  сторонку.  И
назад, на берег, не смотрел.

***

   Солнцеликий  Даждьбог  пожелал  испытать  своих  внуков  задолго   до
битвы...
   Леса вокруг томились, не освежаемые ни ветерком. Самую  землю  мучила
жажда, иссушавшая на корню  даже  мох.  Людей  и  зверя  спасали  лесные
речушки.
   Деревья, ходить не умевшие,  страдали  молча,  без  стона,  даже  без
шепота. И лишь ветви тянулись к палившему небу, словно умоляя не  губить
безвинно...
   - Пожара не приключилось бы, - отирали пот опытные мужи. И с тревогой
поглядывали на солнце: не заволоклось ли зловещей сизо-дымной пеленой?
   Тяжко было, но к Барсучьему Лесу они вышли в назначенный день.
   Тут оказалось, что барсучане еще не забыли, кто летось избавил их  от
беды. Чурилу встретили так, будто в мерянскую деревню пожаловал сам  Бог
Кугу Юмо. Шаев сын Шаева, старейшина,  отправился  показать  словенскому
кугыже городок, что по уговору достраивали на берегу.
   Деревянная крепость, назначенная  Халльгримовым  урманам,  показалась
Чуриле равно доброй и для боя, и для мирного житья. Не за страх строили,
за совесть. Пока не вымрут в Барсучьем Лесу свидетели  побоища,  селение
из-под кременецкой руки не уйдет...
   Мальчишка  Чекленер,  ныне  кременецкий   отрок,   на   соплеменников
поглядывал свысока. Гордясь, показывал прыгающую рысь - княжеские  знаки
на сбруе коня, на мече, на легкой, нарочно для него сплетенной кольчуге.
И похвалялся: Бьерн Олавссон, которого наверняка пришлют в  барсучанский
городок, вот уже полгода как женат на его, Чекленера, сестре.
   Старые меряне, что еще  недавно  отмахнулись  бы  не  слушая,  теперь
внимали ему уважительно. С такой родней поди не посчитайся. Да и повидал
он в Кременце, что не каждой седой бороде снилось...
   А молодые только слюнки глотали. Двух дней не прошло,  как  к  Чуриле
явился Азамат:
   - Возьми в войско, кугыжа... С  тобой  пойти  хотим.  За  его  спиной
переминались двенадцать румяных охотников, гордый цвет большого села.
   - Беру, - сказал князь. Ибо не бывает лишних рук ни на пашне,  ни  на
пиру, ни на войне...
   Еще несколько дней он  отвел  на  то;  чтобы  дать  людям  отдохнуть,
отдышаться после перехода, залечить стертые ноги. В  Барсучьем  Лесу  он
предполагал встретить урман. Но время бежало - Халльгрим не появлялся...
   - Узнали коня в рати! - бормотал Верхний конец. -  Ушел,  собака,  на
север к себе ушел!
   Наконец решились подойти с тем к  самому  князю.  Чурила  отмолчался.
Выждав оговоренный срок, он повел войско дале, на полдень.  И  не  велел
наказывать  Видгу,  когда  он  в  кровь  избил  другого  отрока,  своего
ровесника. Тот сглупу сказал при нем, что урман, мол, не след и ждать...
Ясно, с чужого языка брякнул.  Неразумный  отрок  тот  был  из  Верхнего
конца.
   Далеко, далеко назад отступило прощание с домом... Всякий день Чурила
объезжал войско и видел, как ратники мало-помалу втягивались в  походный
быт. От привала до привала они шли  неутомимым  охотничьим  шагом.  Пот,
перемешанный с пылью, окрашивал лица и кудри в одинаковую  серую  масть.
На привалах они скидывали с плеч мешки, звякавшие  бронями  и  топорами.
Втыкали в землю тяжелые копья. И река принимала всех подряд, не  чинясь,
не приглядываясь, боярин или холоп нагишом бросался с откоса!
   А перед сном говорили о женах. И не удивляло, когда сварливая хозяйка
вдруг  представала  перед  умственным   оком   ненаглядной   красавицей,
ладушкой, словно впервые увиденной издалека...
   Сам князь вспоминал иное.
   Не мать, любимую со всей ее воркотней. Не  Звениславушку  и  даже  не
маленького сына. Закрывал глаза, и виделся ему отец.
   Как стоял он тогда у ворот,  высокий,  в  длинной  рубахе,  в  теплой
безрукавке, гревшей старую спину... Стоял, распрямившись, тяжко  налегая
на посох. И смотрел вслед сыну. Вслед пыльному облаку,  уже  скрывавшему
идущее войско. Не смели подле него плакать ни жена, ни  сноха.  Спокойно
смотрел старый Мстислав. Пришла пора - пустил птенца с руки  в  истинный
соколиный полет. И был уверен в крепости его  крыл,  в  силе  когтей,  в
меткости не ведающих промаха глаз.
   Знал молодой князь: лучше погибнуть, нежели встать перед ним, позабыв
в поле честь.
   Обычно он шел или ехал  впереди  войска,  с  двумя-тремя  отроками  и
Нежеланой.
   - А боярам верным с полками ехать велел! - скрежетал старый Вышата. -
Один обо всем решать восхотел! Колодезник!
   Зато сын его Лют при князе состоял неотлучно.  Не  многие  и  видели,
когда спал... Но даже во сне его ладонь оружия не  покидала  -  попробуй
подойди! Однако уезжать от войска ему не приходилось, и Видга  частенько
поручал ему Скегги, когда княжеский приказ бросал отроков в седла.
   Скегги он сперва хотел  оставить  дома...  Тот  принял  приговор  без
жалобы, но начал вянуть  прямо  на  глазах.  Видга  понял,  как  некогда
Эрлинг, что это убьет его вернее вражеских стрел. И сжалился -  в  самый
последний день. Тут-то Скегги расплакался, еле утешили. Неверными руками
он совал в мешок свою арфу, а Видга смотрел  на  его  слезы  и  уверенно
знал, что более их не увидит. Мальчик делался юношей.
   Они вместе поехали на Воронке, и тот, сильный, легко  нес  обоих.  Но
конников в войске было немного, и чаще всего шли пешком.
   Отрокам доставалось... Чурила  желал  знать;  что  творилось  впереди
войска, позади него, по бокам.  Умел  бы  -  взлетел  бы  оглядеть