когда  дождь,  молотивший  по  крыше,
врывался в раскрытый дымогон. Пировавшие передавали друг  другу  арфу  -
пять звонких струн, натянутых на упругое  древко.  Участники  похода  по
очереди брали  арфу  в  руки,  и  каждый  говорил  что-нибудь  о  ярости
подводного великана Эгира, о морской глубине, в  которой  его  жена  Ран
раскидывала свои сети, чтобы выловить утонувших. И конечно, о победе над
саксами.
   Была пожива  кукушкам  валькирий,  когда  скользящий  Слейпнир  мачты
дорогою Ракни врага настигнул...
   Сигурд сын Олава угощал  свою  Унн  козьим  сыром  мюсост  -  любимым
лакомством, которое одинаково к  месту  и  в  походе,  и  на  пиру.  Унн
дичилась множества незнакомых людей и все норовила спрятать лицо.  Когда
арфа добралась до Сигурда, Сигурд сказал:
   - На карачках ползли под скамьи раненые, когда  могучий  шагал  вдоль
борта с гадюкой шлемов!
   Славен совершающий подвиги,  но  трижды  славен,  кто  умеет  складно
поведать о своих делах. Впрочем, вдохновенного скальда, слагателя песен,
между ними не было. Что  поделать,  довольствовались  висами,  короткими
стихотворениями к случаю, которые мог сочинить любой...
   Когда дождь поутих, во дворе загорелись костры. Кто хотел, остался  в
доме лакомиться пивом, другие высыпали наружу - плясать.
   Плясать здесь умели и любили. Звениславка слышала топот, доносившийся
со двора, смех и азартные  крики,  которыми  подбадривали  состязавшихся
танцоров.
   Переплясать соперника было не менее почетно, чем одолеть его на мечах
или в беге на лыжах...
   Хельги из дому не пошел, и Звениславка осталась при нем.
   Веселье продолжалось долго. Но  потом  стали  понемногу  укладываться
спать.
   Хельги подозвал к себе старуху горбунью и сказал ей  несколько  слов.
Служанка тут же взяла Звениславку за руку и повела ее через двор:
   - Пойдем, Ас-стейнн-ки. Я тебе постелю. Он сказал, что  ты  ляжешь  у
нас.
   В женском доме у каждой было свое спальное место  на  широких  лавках
вдоль стен. Только Фрейдис, хозяйка,  помещалась  в  отдельном  покое  -
вместе  с  горбуньей.  Звениславка  свернулась  калачиком  под  пушистым
одеялом из волчьего меха, за резной скамьевой доской. Закрыла  глаза,  и
показалось, будто дом покачивался вместе с лавкой, как  палуба  длинного
корабля, и этот корабль нес ее далеко, далеко...
   Ей приснилась родня. Отец и мать сидели в  повалуше,  возле  каменной
печи, и мать тихонько плакала, уткнувшись в  его  плечо,  а  отец  хмуро
теребил рыжие усы и гладил ее руки, как всегда, когда видел слезы  жены.
Звениславка так и рванулась к ним - утешить, сказать, что она жива;  что
ее спасли, что она непременно вернется... вздрогнула во  сне  и  поняла,
что они говорили по-урмански.
   Она открыла глаза, расширяя  в  темноте  зрачки.  Дверь  наружу  была
распахнута. За дверью виднелось по-весеннему розовое ночное небо и рдели
угли прогоревших костров. А на пороге,  прислонившись  к  косяку,  стоял
Халльгрим.  С  ним  была  женщина...  Блеснуло  серебряное  запястье,  и
Звениславка узнала Фрейдис.
   - Что плакать, мать, -  сказал  Халльгрим  негромко.  -  Судьба  есть
судьба, ее не переспоришь. И я не мог поступить так, как он просил.
   - Я всегда боюсь за тебя, а за него еще больше, - ответила Фрейдис. -
Он же беспомощен. И ты никогда не отказываешь ему, когда он хочет идти с
тобой в море.
   Халльгрим немного помолчал, потом проговорил:
   - Ты бы его видела, когда он греб.
   - А во время боя, Халли?
   Халльгрим ничего не ответил, только вздохнул. Таким  его  Звениславка
еще не видала. Фрейдис взяла его за руку:
   - Эта девочка, которую он привез... Как ее звать?
   - Ас-стейнн-ки.
   - Ас-стейнн-ки... Красивое  имя.  Хельги  редко  разлучается  с  ней.
Скажи, говорил ли он с ней о любви? Братья  не  держали  друг  от  друга
секретов.
   - Говорить-то говорил,  да  толку  никакого,  -  сказал  Халльгрим  с
неодобрением. - Хельги хватило того, что у девчонки оказался жених дома,
в Гардарики, и она еще не успела его позабыть. Я ему сказал, что не  так
следовало бы с ней поступить, раз уж она ему приглянулась, да он меня не
послушал. Ты же знаешь, какой  он  упрямый.  Навряд  ли  он  стал  таким
жалостливым, наверное, просто хочет, чтобы она сама подошла завязать ему
тесемки на рукавах...
   На памяти Звениславки это была его самая длинная речь. Она  съежилась
еще больше, ей стало холодно под теплым  меховым  одеялом.  А  Халльгрим
подумал и добавил еще:
   - Хельги верит даже  этим  ее  сказкам,  будто  к  ней  там  сватался
отчаянный конунг. Его послушать, Ас-стейнн-ки ни  за  что  не  стала  бы
обнимать какого-нибудь пастуха. Я так всыпал бы ей как  следует  за  то,
что наш Хельги ей недостаточно хорош. А он вместо этого  говорит,  будто
утрата Гуннхильд больше не кажется  ему  такой  уж  потерей!  ,  Фрейдис
выслушала его и долго не произносила  ни  слова.  Но  потом  Звениславка
услышала:
   - Думается мне, не к добру эта встреча, потому что он ее полюбил.
   Сказав так, она двинулась в дом.  Звениславка  замерла  под  одеялом,
боясь, что дыхание ее выдаст. Но Фрейдис и  Халльгрим  прошли  мимо,  не
остановившись.
   Халльгрим проводил мать в ее покой, подождал,  пока  ляжет,  и  ушел,
ступая бесшумно.
   Звениславка  еще  долго  лежала  с  открытыми   глазами,   глядя   на
сходившиеся вверху стропила и не замечая  колебавшихся  теней,  которыми
ночь заселила внутренность дома...
   Неужто пошагают мимо лето за летом - или зима за зимой,  как  считали
здесь, - и каждая новая  весна  будет  встречать  ее  на  этом  каменном
берегу? И придет день, когда  она  свяжет  свою  косу  в  узел  немилого
замужества, и дочери с сыновьями будут носить по два имени сразу -  одно
словенское, другое урманское, как это бывает всегда, когда отец  и  мать
из разных племен... И  будут  болтать  по-урмански,  а  словенский  язык
станет для них чужим, потому что на нем не с кем будет говорить?
   Слезы бежали по щекам, впитываясь в мягкий мех. Звениславка  даже  не
всхлипывала - боялась потревожить спавших рядом.
   Видгу называли хорнунгом. Это значило, что женщина, давшая ему жизнь,
была свободной, но мунд - свадебный выкуп родне -  за  нее  не  платили.
Халльгрим хевдинг никогда не имел законной жены.  И  долгих  девять  зим
даже не  подозревал,  что  где-то  на  юге,  на  острове  Сольскей,  где
хозяйская дочь мимолетно подарила ему  свою  любовь,  у  него  подрастал
маленький сын...
   Но на девятое лето родичи  матери  купили  Видге  место  на  торговом
корабле, шедшем в Халогаланд. И отправили мальчишку на  север.  К  отцу.
Мать  его  готовилась  к  своему  свадебному  пиру:  сын,  незаконный  и
нелюбимый, ее совсем не радовал.
   Раб, посланный с Видгой, по дороге сбежал. До мальчишки-хорнунга  ему
дела не было. Видга про себя поклялся, что когда-нибудь  разыщет  его  и
убьет - ибо не бывает злодеяний хуже предательства.
   Но сначала следовало поглядеть на отца!
   В Морской Дом сын хевдинга добирался долго. И  дошел  туда  голодный,
оборванный и одинокий. Но все-таки дошел. Потому что уж если кто родился
не трусом - это проявляется скоро!
   Землю калили жестокие холода, и в небесах дрожали ночные радуги.
   Торсфиордцы справляли Йоль - праздник середины зимы,  после  которого
дни начинают прибавляться. Браги для праздника было наварено по  обычаю,
которым редко пренебрегали, - сто сорок горшков. Воины лили эту брагу  в
очаг  и  давали  обеты,  о  которых  сожалели,  протрезвев.   Ссорились,
раздавали затрещины из-за пустяков  -  и  мирились,  прощая  друг  другу
такое, за что в иное время вызвали бы на  поединок-хольмганг...  Йоль  -
это Йоль. Творилось разное, но Видга был тем не менее замечен.
   Как не заметить  маленького  незнакомца,  который  тут  разодрался  с
большинством ребятни и почти всех отколотил!
   Дошло до того, что Халльгрим  пожелал  посмотреть  на  мальчика  сам.
Сказано - сделано... Бьерн Олавссон за ухо притащил его в дом.
   - Ты откуда такой храбрый?  -  спросил  Халльгрим  весело.  Мальчишка
понравился ему сразу.
   - Я с Бергторова Двора на Сольскей в Нордмере, -  ответствовал  Видга
угрюмо. - Я туда не вернусь.  Не  много  любви  оставил  он  на  острове
Сольскей.
   Халльгрим сидел на хозяйском месте, между резными столбами  с  лицами
Богов - покровителей рода, в котором был старшим. Он спросил:
   - Кто твой отец?
   Тут Видга выпрямился, хотя Бьерн все еще держал его за ухо.
   - Мой отец, - сказал он гордо, - Халльгрим вождь сын  Виглафа  Ворона
из Сэхейма, что в Торсфиорде. И если  не  врут,  что  это  где-то  здесь
поблизости, он никому не даст меня отсюда прогнать!
   Халльгрим сперва опешил не меньше любого из слышавших этот ответ.  Но
потом захохотал так, что пиво пролилось  из  рога  ему  на  колени.  Он,
конечно, не мог сразу припомнить, кого ему  случилось  целовать  столько
зим назад.
   Бьерн же сказал:
   - А ты знаешь, что наш хевдинг велит с тобой сделать за такие слова?
   Он больно дернул ухо, и Видга огрызнулся:
   - Со мной - не знаю, но вот тебе он точно голову вобьет  в  плечи  за
то, что ты так со мной поступаешь!
   Это снова  развеселило  народ.  Не  засмеялась  одна  только  госпожа
Фрейдис... Мальчишка приглянулся и ей. Как знать, удастся  ли  еще  один
такой,  если  Халльгрим  возьмет   себе   законную   жену?   Отчего   бы
действительно не назвать его внуком?
   - А поди-ка сюда, - велел хевдинг, когда хохот наконец утих.  -  Сын,
говоришь?
   Видга  бестрепетно  приблизился  к  хозяйскому  месту.  Нет,  он   не
обманывал.
   Достаточно было посмотреть один раз, чтобы признать и  дух,  и  живую
кровь Виглафссона.
   - Я все время  ждал,  чтобы  ты  приехал  за  мной,  -  сказал  Видга
укоризненно.
   - На боевом корабле! Почему ты так долго не приезжал?
   О своей прежней жизни Видга рассказывал без утайки - и в том числе  о
приезжавших к матери сватах. Ни ему, ни Халльгриму в  Бергторовом  Дворе
делать было больше нечего. И все-таки сын Ворона посетил однажды  остров
Сольскей, что на юге, у берегов Северного Мера.
   Он явился туда с братом Хельги и с Видгой. И когда на корабле бросили
якорь и Халльгрим огляделся, места и впрямь показались ему знакомыми.
   Жители Бергторова Двора сперва попрятались кто куда. Случись викингам
устроить набег, оборонить свое добро  они  не  надеялись.  Но  Халльгрим
велел вытащить и поднять повыше на мачту  мирный  знак  -  круглый  щит,
выкрашенный белым. Тогда люди вышли на  берег.  И  рассказали  ему,  что
Бергтор сын Льота Лосося не жил больше на своем острове.
   - Он уехал в Исландию со всеми своими людьми, потому что не поладил с
Хальвданом конунгом. Да, и вместе с дочерью, и с мужем, и его  родней...
Разве ты  не  слышал  о  Хальвдане  конунге  сыне  Гудреда  Охотника  из
Вестфольда?
   Халльгрим, конечно, в Исландию не поехал. Но на  Сольскей  он  провел
несколько дней, и жители хорошо принимали его людей. Хотя и побаивались,
не прогневается  ли  вестфольдский  конунг,  недруг  всех  викингов,  не
признающих его власти.
   И случилось так, что в один из этих дней буря загнала в ту же бухту у
Бергторова Двора еще один корабль.
   Этот корабль тоже был  длинным  боевым  драккаром,  полным  отчаянных
молодцов. И вождь пришлецов, несмотря на жару, сменившую шторм,  кутался
в мохнатую куртку. Куртка была умело скроена из волчьей шкуры: разинутая
пасть обрамляла лицо, лапы служили рукавами, а со спины свисал хвост.
   Звали его Соти.
   - Соти - великий берсерк, одержимый в  бою,  -  сказал  один  из  его
людей, которого торсфиордцы угостили пивом. - Я сам видел, как он вращал
глазами и кусал свой щит. Ему не бывает равных в сражении, и он  щедр  с
нами на золото и на еду. А еще он умеет превращаться в волка, и  поэтому
мы называем его - Соти Волк...
   - А моего отца называли Вороном, - сказал на это Хельги. -  Но  когда
он хотел кого-нибудь напугать, ему не требовалось  колдовства.  Так  что
если твой Соти придет сюда на четвереньках и завоет, то про  меня  никто
не скажет, что я побоялся дернуть его за хвост...
   Хельги в ту  пору  видел  девятнадцать  зим,  и  Халльгрим  уже  мало
надеялся, что яростный нрав брата когда-нибудь  сменится  благоразумием.
Вот и в тот раз случилось то, что должно  было  случиться:  Соти  вызвал
сына Ворона встретиться с ним  на  маленьком  островке.  Это  называлось
хольмгангом - походом на  остров.  Из  двоих  участников  такого  похода
обычно возвращается один.
   Удобное место сыскалось поблизости от острова Сольскей. И  на  другой
день обе дружины молча смотрели с кораблей на поединщиков,  готовившихся
к бою.
   - Сними куртку, Соти, - улыбнулся противнику младший Виглафссон. -  Я
не хочу, чтобы она была измазана твоей кровью. Она мне пригодится.
   - Не пригодится, - прорычал в ответ Соти Волк,  и  на  губах  у  него
выступила пена. Был ли он действительно оборотнем, в этом трудно было бы
поклясться даже его людям. Но вот берсерком его называли явно не зря.  -
И хватит болтать языком. Этот островок заливает во время прилива...
   У обоих  были  боевые  топоры,  широкие,  с  лезвиями-полумесяцами  -
страшное оружие в  умелых  руках.  Горе  прозевавшему  один-единственный
удар. Второго не понадобится. Неудачника не спасет ни окованный щит,  ни
шлем с наглазниками, ни железные пластинки, нашитые на  толстую  кожаную
броню... Ни даже кольчуга, купленная на торгу за звонкое серебро!
   Они  долго  кружились,  подобно  танцорам,   сошедшимся   в   грозной
медлительной пляске.
   Соти ждал удобного момента, чтобы ударить.
   Хельги ждал, когда Соти надоест ждать.
   Нет противника страшнее, чем берсерк, но боевое бешенство лишает  его
терпения и осторожности. Люди увидели, как Соти вдруг отшвырнул свой щит
и ринулся вперед, взревев, точно потревоженный в  берлоге  медведь.  Его
секира взмыла над головой, занесенная обеими руками. Может быть, он  уже
предвкушал, как станет хвастаться победой и рассказывать, что  соперника
унесли рассеченного пополам.
   Хельги легко ушел от  удара,  и  остальное  свершилось  стремительно.
Земля выскочила у Соти из-под ног. И он рухнул  во  весь  рост,  выронив
топор...
   С его драккара послышался слитный яростный крик.  Хельги  невозмутимо
подобрал чужое оружие, стащил с поверженного волчью куртку и без большой
спешки пошел к черному кораблю, стоявшему у мели.
   Халльгрим смотрел на него с осуждением. Младший  брат  не  потрудился
хотя бы завалить убитого камнями, и это было недостойно. Но  когда  люди
Волка подбежали к своему предводителю, все увидели, что рыть могилу было
еще рано.
   Соти молча корчился на мокрых камнях, сжимая огромными ладонями  свое
левое бедро. Крови не было. Хельги ударил его обухом, а не острием.
   - Почему ты его не  убил?  -  спросил  Халльгрим,  когда  понял,  что
произошло. Хельги ответил весело:
   - Можешь, если хочешь, пойти сделать это за меня. Я, помнится, обещал
не рубить ему  голову,  а  только  дернуть  за  хвост.  К  тому  же  мне
действительно понравилась его куртка, было бы жалко ее пачкать...
   А немного позже, когда открытое море уже вовсю раскачивало шедший под
парусом корабль, премудрый Олав кормщик сказал так:
   - Иногда для того, чтобы пощадить врага, надо  больше  смелости,  чем
для того, чтобы его убить.
   И многие решили, что он был прав. Как бы то ни  было,  волчью  куртку
Хельги со временем стал считать счастливой. Ему непременно везло,  когда
он ее надевал.
   А Видга - тот чувствовал себя  отомщенным.  Ведь  Хельги  победил  на
поединке в тех самых местах, где ему пришлось вытерпеть столько обид.  И
кому какое дело, что Соти был чужаком тем и другим!
   Это случилось за три зимы до того, как Хельги суждено было ослепнуть.
Но Богини  Судьбы  неразговорчивы  и  не  открывают  своих  тайн  прежде
времени.  И  потому  веселье  царило  под  парусом  корабля,  шедшего  в
Торсфиорд...
   За синими реками, за дремучими  лесами  -  как  же  далека  была  она
теперь, родная земля!
   Родная земля - милая, ласковая. Там пушистым мехом ложилась под  ноги
теплая мурава - не наколешься, хоть день-деньской бегай по ней  босиком.
А у речки встречал желтый песок, то прохладный  и  влажный,  то  жаркий,
разогретый щедрым полуденным солнцем... Хватало, конечно, и  камней:  не
зря же прозывался город Кременец. Но даже эти  камни,  казалось  теперь,
были не так черны, не так жестки, не так неприветливы.
   Дома всякое новое утро рождалось с улыбкой на устах - чтобы  проплыть
над землей погожим летним деньком,  а  потом  ненадолго  угаснуть,  тихо
вызолотив полнеба...
   Ибо это была родная земля.
   Но даже если моросящий дождь ткал свою хмурую пелену, и плывущие тучи
цепляли висячими космами макушки деревьев, и где-то выше туч  раскалывал
небеса воинственный гром, - все равно не было на свете  ничего  милей  и
прекрасней.
   Ибо это была родная земля...
   Звениславка летала туда каждую ночь во сне. Полетела бы и наяву, если
бы умела обернуться птицей. Ведуны, принимая чужое  обличье,  ударялись,
сказывали, оземь... и попробовать бы, да не поможет, не одарит  крыльями
чужая земля.
   В Халогаланде властвовал камень.
   Тяжелые черные  утесы  нависали  над  фиордом,  и  весной  первоцветы
возникали словно бы прямо из скалы. Быстрые ручьи срывались  с  отвесной
крутизны и  падали  навстречу  соленой  морской  воде,  шумно  и  звонко
разлетаясь тысячами брызг.
   Наверх вели тропинки, проложенные людьми и скотом. Доблестен  тот,  у
кого хватит дыхания без  остановок  взобраться  наверх.  Зимой  выпадали
обильные снега, и молодые парни, состязаясь друг с другом в  ловкости  и
отваге, носились по этим кручам на лыжах. Держали при этом в руках  чаши
с водой. И осмеивали того, кто проливал.
   Наверху, над фиордом, лежало горное  пастбище  -  сечр-Туда  отгоняли
коров,  когда  они  стравливали  нижние  луга.  Горное   пастбище   было
альменнингом - им сообща владел  весь  фиорд.  Плохо  придется  хозяину,
который вздумает выгородить себе  кусок  лужайки.  Или  просто  прогнать
соседских коров, сберегая лакомую траву для своих!
   Так гласил закон тинга - здешняя Правда.
   А еще над береговыми утесами стеной стояли леса  -  зеленый  плащ  на
каменных плечах гор... Еловые чащобы и целые дружины серо-розовых сосен,
где, наверное, в несметном количестве родились боровики.
   В лесу собирали ягоды и били дичь.  Лес  давал  дерево  на  постройку
кораблей и домов. И лес тоже называли альменнингом.
   А еще выше обнаженный  камень  сбрасывал  с  себя  последние  покровы
зелени и устремлялся к небу сияющими пиками неприступных вершин...  Иные
горы обрывались отвесными  стенами  прямо  в  фиорд.  Высоко-высоко  над
Сэхеймом  даже  летом  сверкали  белые  снежники  и   цвели,   говорили,
невиданной красоты цветы.
   Все  эти  горы   были   когда-то   чудовищным   полчищем   великанов,
воздвигавших рать против Богов. Но молот-молния по пояс  вколотил  их  в
землю, обратил в мертвые камни.  Теперь  великаны  медленно  распрямляли
гранитные колени:
   Звениславка видела высоко на утесе  кольцо  для  лодки,  находившееся
когда-то у самой воды...
   Когда великаны поднимутся,  наступит  день  последней  битвы,  и  мир
рухнет.
   Но это будет не скоро.
   "...А вече здесь называется - тинг. И во всяком племени вече  свое  и
Правда тоже своя..."
   Острый кончик ножа царапал скрипучую бересту, вдавливая в нее буквы.
   - Зачем тебе береста, Ас-стейнн-ки? - спросил  ее  вчера  мальчик  по
имени Скегги. - Если тебе нужен короб для ягод, так я сплету.
   Впрочем, он без труда понял, что на  бересте  она  собиралась  писать
своими гардскими рунами обо всем необычном, попадавшемся ей на глаза.
   - А потом ты будешь колдовать над рунами, да? Нет,  ворожить  она  не
умела... Просто еще дома привыкла, чуть  что,  хвататься  за  берестяной
лист и бронзовое писало. И потихоньку пристраивать  буковку  к  буковке,
рассказывая о дивном... О неслыханной щуке, едва не