садником, он тоже нашел бы, что здесь показать.
   Мохо-шад покинул неразговорчивых викингов и вернулся к словенам.  Его
внимание привлек сперва Соколик,  потом  и  седок.  Царевич  подъехал  к
Чуриле и сказал ему;
   - Я слышал, у вас говорят, что молодой воин  может  быть  стар,  если
судить по его ранам. Убил ли ты того, кто украсил шрамом твое  достойное
лицо?
   Чурила только молча кивнул. О том, что это был хазарин, вспоминать не
стоило.
   - Быть может, ты согласишься помериться со мной силами?  -  продолжал
Мохо-шад. Безделье его  тяготило.  Он  тоже  выехал  в  полном  воинском
облачении, хотя и без шлема, и семь заплетенных  кос  спускались  с  его
головы на дорогую кольчугу. Он даже не  надел  поверх  кольчуги  никаких
одежд, так хороша была она сама по себе.
   Тот нескоро предложил бы Чуриле поединок, кто хоть раз  видел  его  в
сече.
   Князь отозвался лениво:
   - Стоит  ли,  владетельный  шад...  Гридня  зарубишь,  как  с  князем
договоришься...
   Царевич   отъехал   разочарованный.    Шрамолицый    показался    ему
неповоротливым и тяжелым на подъем. С таким справиться легко. А хотелось
ему не столько посрамить словенского удальца, сколько  обозлить  старого
Алп-Тархана. Тот-то не имел прославленных предков, -  ручателей  за  его
честь. И был потому не в меру спесив...
   Чурила вовсе не  собирался  показывать  хазарам,  как  управлялись  с
конями его молодцы. Широкое поле вздрогнуло все, от края до края,  когда
громыхнули, сдвигаясь, окованные щиты халейгов... Подняв копья, железным
шагом пошли вперед торсфиордцы. Восхищенно замер  Алп-Тархан.  Умолк  на
полуслове царевич. Лишь смарагды переливались на его пальцах,  гладивших
холку коня...
   Грянул под морозным солнцем свирепый боевой рог.  Раздвинулась  стена
круглых щитов. И вышел, держа в руках три топора, Бьерн Олавссон.
   Размахнулся  -  и  в  столб,  густо  утыканный  хазарскими  стрелами,
полетела секира! Сотни глаз метнулись ей вслед. Тяжелое лезвие ударило в
самую вершину столба, и  сверху  вниз  ринулась  узкая  трещина.  Вторым
топором, почти не глядя, Бьерн продолжил ее до земли. Третий  удар  -  и
повалились навзничь две половинки бревна!
   Боярин Вышата как  раз  рассказывал  на  ухо  князю,  что  с  послами
приехало трое булгар. И  тот  молодой,  которого  признали  отроки,  был
Органа, брат хана Кубрата, заложник.
   Еще ночь, и хазар призвали к себе князья.
   Лют и Видга оба увидели тот прием, забыть который  Кременцу  не  было
суждено... Только Лют  стоял  со  своим  копьем  и  щитом  возле  самого
княжеского престола, а Видга - через всю длинную  гридницу  от  него,  у
дверей.
   По старшинству сидели у обеих стен лучшие кременчане. Думающие бояре,
хоробрствующие мужи, славные молодые гридни. Индевели от дыхания  резные
столбики окон...
   Сидел Вышата Добрынич,  и  под  распахнутой  шубой  виднелся  вышитый
кафтан.
   Дорогая крученая гривна на шее переглядывалась с  золоченой  рукоятью
меча.
   Сурово хмурился старый боярин, ожидая послов.
   Сидели Ратибор с Радогостем, и у одного дремала на коленях булава,  у
другого - быстрая сабля. Этим двоим что скажет князь, то и  любо.  Миром
расходиться с послами так миром. Ссориться так ссориться...
   Сидели братья халейги, Виглавичи,  как  звали  их  в  городе.  Старый
Вышата все косился на них и, кажется, впервые был рад, что  стоял  через
реку крепкий новый конец...
   Две двери вели в гридницу: из дому и  со  двора.  Во  дворе  скучали,
маялись хазары. Князья еще не выходили, следовало подождать.
   Мстислав продержал их на пороге ровно столько,  сколько  требовалось,
чтобы не обидеть всерьез. Но вот застучал по полу костыль старого князя,
и разом смолкли, точно по команде, сдержанно гудевшие голоса.
   Чурила вывел отца под руку - как всегда. Усадил в древнее  деревянное
кресло, прикрыл ему больные ноги шубой. Сам сел рядом, пониже, и длинный
меч встал у него между колен.
   Тогда хазар провели в гридницу.
   Мохо-шад чуть поднял тонкую  бровь,  признав  в  молодом  князе  того
шрамолицего воина, что отказался сразиться с ним накануне. Воистину,  он
был разумен, этот словенский хан...
   Алп-Тархан вошел следом за царевичем. И если он был удивлен,  на  его
лице это не отразилось. Но вот то, что шел впереди  юнец,  ничем,  кроме
родовитости, не отмеченный, - его задевало заметно...
   Шад остановился посреди палаты, приложил к груди украшенную перстнями
руку, склонил голову в учтивом поклоне.
   - Царь Тогармы, да будет душа его завязана в свертке  жизни  у  Бога,
приветствует вас моими устами, достопочтенные князья!  -  сказал  он,  и
толмач перевел. - Да не оскудеют ваши стада, а пастбища пусть не выгорят
на солнце.
   Меня прислал владыка, живущий  на  зеленом  острове  посреди  великой
степи.
   Примите, князья, те дары, что прислал вам  хакан,  мой  повелитель  и
родич. И с ними то малое, что добавил я сам!
   Радугой переливался на Мохо атласный халат. Махнул рукой  царевич,  и
упали на берестяной пол пушистые армянские ковры, зашелестела  роскошная
византийская парча. Еще, приказала рука. И  упали  на  парчу  самоцветы,
потекло тяжелое золото. Еще! И  легли,  наполовину  выскочив  из  ножен,
индийские голубые клинки.
   Усы Мохо шевельнулись в улыбке.
   - Мои глаза недостойны наслаждаться красотой княжеских  жен...  Но  я
привез им то, что нравится возлюбленным кангарских вождей.
   Он вытащил из-за пазухи ларец. Поднял узкую крышку. Блеснули в  свете
зимнего дня кровавые звезды рубинов.
   Князья молчали. Мстислав только пробежал глазами по дорогому  оружию.
А о чем думал Чурила, понять было и вовсе невозможно. Сидел суровый.  Он
настрого запретил Звениславке показываться к хазарам. Эти порчу напустят
не задумываясь, А любопытно ей, так он обо всем расскажет...
   Рабы подняли ковры  и  за  углы  унесли  их  прочь.  Старый  Мстислав
проговорил медленно, словно в раздумье:
   - Щедр и славен твой родич хакан... И мудр, раз уж он шлет такие дары
и свою дружбу тем, с кем раньше сражался! Но  только  ли  для  этого  ты
приехал сюда, молодой посол?
   Шада в Кременце уже успели прозвать: князь Муха. Он ответил:
   - Воистину справедливы твои слова, словенский хан. Повелитель  хакан,
да сотрутся кости его врагов, обозрел однажды границы покорных ему стран
и увидел, что нет мира ни на западе, ни на востоке...
   Он говорил давно приготовленные слова,  но  здесь,  в  этой  северной
гриднице, они вдруг показались ему обидными. И он торопливо добавил:
   - Не думай, однако, будто есть или будут враги, способные  поколебать
могущественный Атыл! На  шеях  его  колесничных  коней  пребывают  сила,
грохот и страх врагам, и беспредельная  степь  едва  может  снести  мощь
нашего войска, когда оно выступает в поход...
   Даже толмач и тот понял, что царевич погнал коня не по тому пути.
   Несмотря на холод, на лбу переводчика выступил пот.
   Князь Мстислав слушал шада  совершенно  бесстрастно,  прикрыв  веками
глаза... Но зато теперь Чурила  поднял  голову  и  смотрел  на  шада  не
отрываясь. И тот  почувствовал:  надо  остановиться.  Он  заставил  себя
улыбнуться.
   - Я не поучаю, я лишь сообщаю. Я  хочу,  чтобы  ты  знал:  повелитель
могуч, и, когда он гневается, трепещут народы. Но  он  вовсе  не  желает
войны.
   Прозвучало это весьма ко времени, ибо иные из бояр  были  уже  готовы
перебить дерзкую речь. Алп-Тархан внутренне ликовал. Он с самого  начала
говорил Мохо, что ничего из этого не выйдет. Полководец привык трудиться
саблей, а не языком. И вот теперь неудача сделалась очевидна, и это было
отрадно.
   А Мстислав спросил с еле уловимой насмешкой:
   - Чего же хочет от нас хакан, столь могущественный,  что  всякая  его
рабыня живет в золотом шатре? Мы не имеем богатств, которые могли  бы  с
этим сравниться... Если же хакану нужен только мир, так ведь мы и раньше
не ходили его воевать.
   И вновь понес слова от одного к другому тщедушный  маленький  толмач,
даря каждому из  говоривших  лишние  мгновения  на  раздумье.  Халльгрим
смотрел на него и вспоминал белку по имени Грызозуб,  что  скакала,  как
говорили, по Мировому Древу, посредничая в перебранке между  драконом  и
орлом...
   -  Что  же  нужно  хакану?  -  спросил  старый  князь.  И  Мохо  чуть
подобрался, напрягшись, как перед прыжком. О Шехина,  прими  под  крылья
недостойного  раба  твоего  Сабриеля!  И  ты,  непобедимый  Бог  предков
Тен-грихан, вспомни сына своего Мохо... Мелькнула перед  глазами  резная
тень  виноградника.  И  тоненькая  девочка-жена,  на  коленях   подающая
разрезанную дыню и чашу с ароматным вином...
   - Повелителю хакану нужны доказательства  мира,  -  проговорил  он  с
поклоном.
   Но ни старый, ни новый Бог не пожелали ему помочь. Разбуженным осиным
гнездом загудела вокруг дружина словенского хана!
   Мстислав поднял руку, успокаивая бояр. Коротко и спокойно спросил:
   - Тебе нужна дань?
   Но и в его глазах грозно теплился серый огонь.
   Мохо-шад повторил, ощущая в груди холод и пустоту:
   - Доказательства мира.
   - Разве мерзнет, - медленно повышая голос, начал старый князь, - твой
повелитель под лисами и соболями, что везут ему наши торговые гости? Или
он уже совсем одряхлел и не может согреться мехами? И разве мало  юношей
служит ему, если он нуждается еще и в наших заложниках?
   Теперь его голос гремел и был наверняка хорошо слышен во  дворе,  где
внимательно слушали чужие и свои... Хельги любовно  поглаживал  топорище
секиры...
   - Повелителю  хакану  нужны  доказательства  мира,  -  в  третий  раз
повторил посол. И добавил, поскольку терять было нечего:
   - Право же, я рассказывал тебе, как он могуч.
   Старый князь повернулся к Чурияе и положил руку ему на плечо:
   - Ответь, сын, чтобы любо было Господину Кременцу. Чурила не поднялся
- вскочил. Но заговорил  неожиданно  размеренно,  обуздывая  собственную
ярость, словно коня.
   - Родился ли и ходит ли под  солнцем  человек,  который  покорил  нас
себе!
   Он вытащил из ножен свой меч, и тяжеленный клинок повис в воздухе,  в
вытянутой руке. Царевичу понадобилось усилие, чтобы  не  отшатнуться.  А
Чурила продолжал:
   - Вот та дань, что найдет здесь твой царь, и другой ему не  будет.  И
быть по сему, пока не переведутся на свете война и мечи!
   Когда  сворачивали  юрту,  Мохо  приметил  Абу   Джафара,   как   раз
выходившего из княжеских  палат.  Обиду  и  зло  нужно  было  сорвать...
Царевич подошел к нему и сказал тихо, чтобы не слышали другие:
   - Ты-то что делаешь среди идолопоклонников,  ты,  ученик  строптивого
Мохаммеда? Досыта ли кормят тебя свининой, допьяна ли поят вином?
   От его дружелюбия не осталось никакого следа.
   Оскорбленный ученый мучительно побледнел. Уже много лет оружие разума
было  единственным  оружием,  которое  он   позволял   себе   применять.
Прискорбно, но иногда об этом приходилось жалеть.
   Однако тут из гридницы появился Хельги. Сын Ворона в несколько  шагов
оказался подле них и сказал:
   - Пойдем со мной, лекарь...
   Был он на три ладони выше Мохо. И в полтора раза  шире  в  плечах.  А
рука его продолжала ласкать  секиру,  и  на  эту  руку  достаточно  было
посмотреть один раз. Абу Джафар  дружил  с  конунговой  женой.  Мохо-шад
этого не знал, но охота к перебранке у него почему-то пропала...
   Вечером Абу Джафар запишет в своей книге, которую  он  называл  "Алак
ан-нафиса" - "Дорогие ценности", ибо дороже ее у него не было ничего:
   "...Теперь мне следует рассказать, как ко двору малика  ар-рус,  а  у
него я здесь остановился, прибыли послы из страны Ард  ал-Хазар.  Страна
эта, как всем известно, лежит к югу отсюда, по течению реки  Ра,  им  же
угодно называть ее - Итиль. Правитель ее однажды  прислал  сюда  сильный
отряд, но русы его разбили.
   Вера же Ард ал-Хазара - вера иудеев, и мне говорили, будто  те  люди,
иудеи, помещают в ней  золотую  надежду  своих  сердец.  Впрочем,  я  не
слыхал, чтобы в стране Ард ал-Хазар были гонения на правоверных либо  же
на христиан, а простой народ - все больше огнепоклонники...
   Еще я видел дирхемы, которые там чеканят: они подобны нашим и сделаны
опрятно, но безграмотно и  безо  всякого  искусства.  Сами  ардалхазарцы
говорят, что, если бы не они,  русы  и  другие  язычники  давно  бы  уже
разорили все владения правоверных до самого Багдада. Но, да будет  Аллах
мне свидетелем, когда ардалхазарец принялся меня оскорблять, то за  меня
вступился один добросердечный вождь из племени Яджус, о котором я  писал
раньше. Он же, как я его понял, не уступил бы дороги ни одному из  своих
Богов, если бы повстречался с ними на узкой тропе..."
   Минули те времена, когда  Круглица  во  всем  тянула  за  старшим  из
городов!
   Ныне князь Радим Радонежич был сам себе голова. Сам решал  с  боярами
все дела и никого над собою не признавал. Туда-то и уехали  из  Кременца
хазары, разнюхавшие, что к чему...
   -  Тревожусь,  сыне,  -  сказал  князь  Мстислав.  -  Не  обротал  бы
молодшенького хазарин... Как мыслишь? Чурила ответил:
   - Помнишь, отец, Олега? Тоже ведь красно  говорил.  И  не  с  ним,  с
хазарами раньше дрались. Мстислав только покачал седой головой. И  опять
поскакал в Круглицу Ратибор... Вернулся усталый, на заморенном, голодном
коне. Ему едва пришлось соступить наземь с седла.
   - Худо, княже! - поведал он Чуриле. - И говорить со мной не стал! Как
сведали, о чем, Вячко с челядью мало не палками за ворота погнали.  Муха
же, сказывают, при нем неотлучно.
   Рвался Чурила поехать сам - отговорил отец.
   - Чести там не найдешь, - сказал старый князь. -  Бесчестье  одно,  а
дела не добьешься. Без веча не переметнутся. А на  вече  и  мы  приедем,
небось рта не застегнут!
   Но время шло, а  веча  в  Круглице  не  собирали.  А  потом  долетела
нежданная весть: Мохо-шад со свитой отбыл домой.
   Да кабы  просто  уехал!  Опьяненный  ласковыми  речами,  завороженный
посулами, отправился с ним в далекий Атыл отчаянный и  беспечный  Радим.
Поехал как к другу в гости, взяв с собой всего-то пятнадцать человек...
   Мстислав, как услышал, - едва не сломал об пол костыля.
   - Ой же дурень, - только и выговорил он, когда первый гнев улегся.  -
Дурень!
   В тот день Лют и  Видга  вернулись  домой  позже  обычного...  Весело
встретили их звонкоголосые волкодавы: с лаем прыгали на обоих,  норовили
лизнуть в лицо.
   Но Лют цыкнул на них необыкновенно  строго-и  возился  в  конюшне  со
своим чалым еще долго после того, как Видга ушел в дом.
   -  Сын  твой  скоро  придет,  -  сообщил  Видга  всполошившейся  было
Долгождане.
   Стянул с плеч кольчугу, осмотрел, не завелась ли ржа. Бережно убрал и
полез наверх,  на  полати.  Скегги,  верный  Скегги  тосковал  по  Видге
отчаянно...
   Правду сказать, мальчишка  Мал,  скучавший  в  одиночестве,  сам  без
просьбы вызвался быть его нянькой. Он подсаживался к Скегги и принимался
рассказывать обо всем подряд. Под крышей избы клубами плавал  дым,  и  в
этом  дыму  перед  глазами  полусонного  Скегги  возникали  то   собаки,
разошедшиеся средь бела дня невесть на кого; то дед Вышко,  спрашивавший
на неожиданный треск в сене: к худу, батюшка домовой, или к добру?.. Или
вот еще голое длиннорукое существо - банник, что расшалился нынче в бане
и все жегся кипятком, а то Скегги непременно отвели бы попариться...
   Скегги лежал под одеялом совсем прозрачный. Он поправлялся, но  очень
медленно, и вставать ему не позволяли. Однако садиться он уже  пробовал,
и глаза его горели прежним задором... Видга развернул полотняную тряпицу
и вынул румяный колобок. Молча разломил на две части и отдал мальчишкам.
Мал тут же впился в свою половину - только за  ушами  затрещало.  Скегги
поглядел на Видгу и сказал ему:
   - У тебя бурчит в животе...
   Видга усадил его, чтобы он не подавился крошками, и коротко ответил:
   - Я сыт.
   Внизу под ними бухнула дверь. Лют вошел в избу и сказал:
   - Слыхала, мать? Любим с хазарами удрал.
   Долгождана так и опустилась на лавку... Лют сел к столу  и  рассказал
ей и деду, что боярин Вышата сперва едва не снарядился в погоню, решив -
украли сына. Но рабы видели, как Любим собирал дорожную сумку и  выезжал
с отцовского двора, оглядываясь по-воровски. Горько плюнул тогда  старый
воин, и не видать было под шапкой, много ли седины прибавилось у него  в
голове... Ушел в  свою  ложницу  и  заперся  в  ней,  и  никто  не  смел
побеспокоить его там, а дочь Нежелана  прогнала  перепуганного  слугу  и
сама легла спать подле его двери...
   Горе сынам Бога Яхве, не та стала мощь повелителя  Тогармы,  что  сто
или даже десять лет тому назад!
   Дожденосные бури, от века животворившие степь, проливали  свою  ношу,
что ни год,  все  дальше  к  северу.  В  низовьях  реки  Атыла  выгорали
пастбища,  зато  верховья  разбухали  от  влаги.  Поток,  через  который
когда-то легко переправлялись табуны,  несся  в  море  бешеными  мутными
струями, роя берега тысячи своих русл.  А  вокруг  задыхалась  от  жажды
опаленная земля, истрескавшаяся, потерявшая способность плодоносить...
   Негде  стало  прокормиться  обитателям  великой   степи.   Гибли   от
бескормицы стада, плакали по юртам голодные дети. Тогда их отцы брали  в
руки оружие и отправлялись искать для них лучшего края. Народ наседал на
народ, и тысячеликая живая лавина катилась все дальше на запад. Орда  за
ордой взламывала границы  хазарских  владений,  тревожила  саму  столицу
хаканов.
   Зеленым островом стоял город Атыл над рекой, давшей ему имя.
   Простирались вокруг виноградники и сады.  Еще  крепки  были  каменные
стены.  Но  уже  надвигалась  с   востока   песчаная   буря   по   имени
печенеги-кангары... А на севере и западе, населив необъятные леса, свили
неуступчивые гнезда племена славян.
   Кое-кого из них удалось принудить выплачивать дань. И удерживать  под
рукой, но только до тех пор, пока эта рука оставалась достаточно сильна.
Ныне и там покорности не было и в помине. И не  хватало  ни  войска,  ни
военачальников, чтобы вести войну одновременно на западе и на востоке.
   Была только прежняя слава. Ее-то и возили послы в  далекий  Кременец,
надеясь, что минувшее поможет оттянуть  неумолимый  завтрашний  день.  И
ведь помогло!
   Как же кусал локти Чурила, думая об уехавшем Радиме и ожидая вестей.
   Наконец вести пришли...
   Зима потела. Теплое  дыхание  долетело  с  полудня,  окутав  облаками
звеневшие от холода небеса. Сыпучий снег сугробов разом отяжелел,  набух
талой влагой. Новому морозу предстояло превратить его в  наст,  на  горе
лосю и кабану.
   В сырое утро подошел к кременецким воротам шатающийся  конь...  Перед
самой стеной колени у него подломились. Вершник сполз с седла и, когда к
нему выбежали, прохрипел:
   - Князя мне!
   Ему хотели помочь подняться, но он вырвался, пошел сам. Воины  повели
его на Новый двор, по дороге придирчиво разглядывая незваного гостя - не
замыслил ли чего...
   - Вячко! - совсем неожиданно признал его кто-то. - Вячко кругличанин!
   И впрямь это был Вячко, но каков! Черный, не то от  горя,  не  то  от
мороза, заросший. Грязная  повязка  охватывала  лоб,  ноги  заплетались.
Увидит князя и упадет, добравшись до цели.
   С хорошей новостью в таком виде не приезжают...
   Молодого князя застали во  дворе.  Лют  держал  под  уздцы  Соколика,
Чурила как раз садился в седло. Увидя гонца,  соскочил  обратно  наземь.
Сразу почуял беду и шагнул навстречу:
   - Что с Радимом?
   Кругличанин отвел глаза, с видимым трудом разжал сведенные челюсти.
   Чурила сгреб его за плечи, безжалостно встряхнул:
   - Да говори же! Вячко глухо ответил:
   - К тебе едет князь Радим...
   - Да что с ним? - рассвирепел Чурила.
   - Хазары его... постругали, - пробормотал Вячко  и  сел,  как  стоял,
прямо в снег. - Сам... поглядишь... близко он уже, встречай. Если живого
застанешь...
   Чурила долго не раздумывал. Мигом взлетел в седло и  гаркнул  во  всю
широкую грудь:
   - За мной!
   Дружина ринулась к л