Тут Видга посмотрел на Торгейра - и крикнул:
   - Тихо!
   И тогда Торгейр прошептал, обращаясь к Гудреду:
   - Вы... шли сюда...  по  Шехсне?  Тот  кивнул,  и  в  глазах  херсира
затеплилось предчувствие улыбки.
   - Видели там... в лесу... камень с рунами на  нем...  Гудред  ответил
недоуменно:
   - Горм хевдинг велел перевернуть его, так как подумал,  что  под  ним
мог оказаться клад. Но мы не нашли ничего, кроме еще одной  надписи.  Мы
поставили камень на место...
   Он так и не понял отчаянного хохота, потрясшего драккар.
   На следующее утро к умывавшемуся Халльгриму подбежал княжеский отрок:
   - Чурила Мстиславич тебя зовет, Виглавич...
   - А что случилось? - спросил Халльгрим, вытирая лицо.
   - Булгары, - ответил мальчишка.  -  Данщики.  Они  ведь  сюда  раньше
ходили, не мы...
   Вот уж чего никак не ожидал булгарский  хан  Кубрат,  так  это  чужой
дружины в подданном ему Барсучьем Лесу, синего корабля на реке и  следов
жестокого боя, надолго изуродовавших село...
   Остановив  коня,  Кубрат  немалое  время  сидел  на  нем  неподвижно.
Раздумывал - сразу пустить вниз по отлогому  склону  три  десятка  своих
храбрецов в остроконечных шлемах, или  обождать...  Решил  обождать.  Он
хорошо видел, что чужаков в селении было много больше.
   Черноусое бронзовое лицо хана оставалось бесстрастным, раскосые карие
глаза смотрели не  мигая.  Ветер  шевелил  на  выбритой  голове  жесткий
смоляной чуб, заложенный за ухо.
   Вот снизу, навстречу булгарам,  двинулся  конный  отряд...  Кубрат  с
первого взгляда распознал словен. Распознал по одежде, по вытянутым, как
миндальные орехи, щитам, по  тяжелым  прямым  мечам,  вдетым  в  кожаные
ножны. Но не только словен: были еще какие-то люди, и их он не знал.
   Всадники приблизились и встали, и предводитель подъехал к хану один.
   Кубрат движением колена послал вперед скакуна... И два вождя встали в
трех шагах друг от друга. Непохожие, на непохожих  конях.  Разве  только
то, что оба были черноволосы и почти одинаково смуглы, один  от  солнца,
другой - таким уж уродился... Под Кубратом горячился, танцевал, просился
вперед золотой комок живого огня.  Под  Чурилой  угольной  глыбой  стоял
могучий Соколик.
   Булгарин первым приложил руку к груди, к  посеребренной  пластинчатой
броне.
   - Да осияет вечное солнце твой путь, незнакомый вождь. Хан Кубрат сын
Альмаса рад гостю на пороге своей земли.
   Чурила знал по-булгарски не хуже, чем по-мерянски.
   Он ответил с поклоном:
   - Да не  оскудеют  твои  пастбища,  досточтимый  хан.  Меня  называют
Чурилой Мстиславичем, князем кременецким. Не осерчай, что похозяйничал у
тебя...
   Попросили меня барсучане оборонить их от врага.
   Молния блеснула в карих глазах Кубрата.  Отнял  Барсучий  Лес!  Отнял
соболиные шкурки и серебро! Сам пожелал брать  дань  и  от  дыма,  и  со
свадьбы, и с ратной добычи!
   И схватить бы из ножен певучую, быструю саблю... и  с  размаху  -  до
седла... да только не опередишь. Хотя у него меч впятеро тяжелее. Чурилу
он видел впервые, но слышал о нем предостаточно. От тех же барсучан...
   - Не смотри, что со мной мало всадников, - сказал он сквозь зубы,  не
сдерживая угрозы. - Становище мое не так далеко!
   Но князь неожиданно улыбнулся:
   - Так  ведь  и  я  свистну  -  прибегут...  А  может,  и  ни  к  чему
ссориться-то, Кудряй свет Алмушевич? Вот послушай лучше,  что  скажу.  И
тебе хазары досадники, и  нам...  Сынов  великого  хана,  тезки  твоего,
прогнали, сказывают, от теплого моря. Нашего Ратшу славного на аркане  с
собой утащили. Много ли проку будет, если мы  еще  с  тобой  раздеремся?
Орлы бьются, шакал радуется.
   Кубрат помолчал, только рука играла плетью... Напоминание  о  хазарах
пало в душу, как уголь в сухую траву. Давно ли, за хмельным напитком  из
сока березы, слушал он грустную песню о далеких степях, где не было этих
угрюмых, вечно сырых лесов, где летел теплый ветер, настоянный на тысяче
трав, где плескались синие волны, ласковые, как руки любимой... Протяжно
и горько звенела в душе  больная  струна!  Семь  поколений  его  предков
провожали к хазарам прекраснейших своих дочерей.  Где-то  там  томилась,
плакала в неволе и его, Кубрата, юная сестра, где-то там жил  заложником
отважный брат Органа...
   Хитер князь... не станет говорить о том, что вселит в хана ярость:  о
том, что уже не первую дань отнимают словене у булгар...
   - Поехал я однажды взглянуть на свои стада, -  сумрачно,  со  смыслом
сказал он Чуриле. - И увидел  волков,  таскавших  в  лес  нежных  ягнят.
Волков было много, и я не сумел разогнать  их  один.  Тогда  я  повернул
коня, чтобы кликнуть слуг и вернуться...
   Чурила немного помедлил, потом сказал так:
   - Волка ты еще встретишь, пресветлый хан.  И,  мыслю,  будет  на  том
волке хазарская шапка... А лучше будет, если  не  только  слуг  на  него
позовешь, но и побратимов.
   И снова  задумался  хан  Кубрат...  Наверняка  князь  поставит  здесь
городок и поселит в нем верных людей, и следует только пожалеть, что он,
Кубрат, не додумался до этого первым. И  то  верно,  далековато  скакать
сюда из его зимнего стана. Даже на знаменитых  булгарских  конях.  Давно
надо было поселить здесь своих.  И  не  в  легких  юртах,  а  в  крепких
бревенчатых домах, за дубовым частоколом, за земляным валом... так,  как
жил зимой он сам. Он так и поступит.
   В других селениях. Которые еще признают его власть.  Он  велит  своим
воинам жениться на местных и отдавать им в жены своих дочерей.  И  пусть
маленькие меряне рождаются  черненькими  и  смуглолицыми,  а  булгары  -
светлоголовыми. Вот тогда они сольются друг с  другом  так  прочно,  что
никто не сможет разорвать этот союз.
   А Чурила заговорил вновь:
   - Поедем в селение, Кудряй  Алмушевич.  Передохнешь,  коней  напоишь,
хлеба-соли с нами переломишь... Я же тебе буду другом, покуда камень  не
поплывет, а хмель не погрузнет.
   Кубрат так и вскинул голову. Словении произнес булгарскую клятву. Кто
нарушает ее, у того волосы вырастают на ладони.
   Стремя в стремя с Чурилой  поехал  он  к  Барсучьему  Лесу.  Тридцать
всадников в войлочных шапках поскакали следом за своим вождем -  ставить
на пригорке круглые  юрты,  резать  треугольными  ножами  пахучее  мясо,
прикладывать к губам костяные горлышки бурдюков...
   Лихие сабли дремали в ножнах, легонько позванивая о стремена.
   Бывает и так: едва встретишься  с  человеком,  едва  выспросишь,  как
зовут, - и уже знаешь, что этот друг настоящий, друг не на один день, не
на одно застолье - на всю жизнь...
   Все те дни, пока торсфиордцы приводили в порядок синий корабль,  пока
помогали мерянам чинить порушенный кров, пока отдыхали  и  готовились  к
возвращению домой, Чурила  и  Кубрат  не  расставались.  Булгарский  хан
впервые видел словен так близко и по-дружески. И чем больше смотрел, тем
больше нравился  ему  этот  народ,  нескоро  возгоравшийся  любовью  или
гневом, но зато уж любивший и  ненавидевший  одинаково  -  до  смертного
часа...
   И было радостно, что это друзья.
   Хан и князь охотились вместе, и булгарин дивился про себя, глядя, как
Чурила один шел на разъяренного вепря.
   Кабаньи челюсти с клыками князь приберегал - свезти  домой,  подарить
священному дубу. А потом оба ехали за лес, в широкое поле, и тут уж было
раздолье степному орлу Кубрату. Сам собой натягивался в руках лук, летел
вперед золотошерстный скакун, взмывала с кулака когтистая ловчая птица.
   Как ни тянулся Чурила, а в поле от хана все же отставал.  Вечером,  в
кудо, возле огня, верный Лют разматывал на его теле промокшие повязки  и
чуть не плакал:
   - Меры не знаешь, княже! Вот разболеешься...
   Чурила, сдерживая боль, отзывался лениво:
   - Что  слышу?  Ишь,  боярин  у  меня  новый,  муж  смысленный,  князю
советник... али позабыл я, кто ты есть, свет Вышатич, напомни.
   - Отрок, - бормотал Лют сердито.
   - А что то значит? - спрашивал Чурила. Хочешь не хочешь,  приходилось
отвечать:
   - Речей не ведущий...
   - Ну то-то, - выговаривал князь добродушно. И щелкал Люта в лоб:
   - Вот и знай молчи себе, пока не спрашиваю.
   И вытягивался на лежанке, позволяя укутать  себя  пушистым  мерянским
одеялом. Лют чутким клубком сворачивался у него в ногах, подсовывая  под
щеку кулак... Меч его покоился рядом, у руки, тоже готовый  взвиться  по
первому зову. Небось еще больше ран было бы у князя, если бы не этот меч
да не посеченный Лютов щит возле стены.  Сладко  было  думать  об  этом,
засыпая подле Чурилы Мстиславича на охапке соломы. Еще Лют думал  иногда
про брата Любима.
   Думал без зависти, больше с презрением... Тот небось  спал  дома,  на
заботливо взбитой перине. И сам мог послать челядинца в отцовскую медушу
- за квасом, за сладкими сушеными яблоками. Мог-то мог -  а  кого  князь
взял с собой в Круглицу?
   На Радима? Или сюда? Нету у князя для Любима ни дела,  ни  ласки,  ни
даже щелчка в лоб...
   Вот и снится Люту, будто вынимает он Мстиславича из когтей у змеища -
три головы, будто растворяет  каменные  пещеры,  выносит  злато-серебро,
выводит под белы руки девицу  -  красу  ненаглядную.  И  сидит  на  пиру
одесную от князя, и не слуга - брат Любим подает ему хмельную чашу,  всю
в самоцветных каменьях.
   Пирует  Лют,  кладет  в  рот  румяное  лебяжье  крылышко,  утирает  с
подбородка мед-пиво... А сам слушает, не зовет ли князь, не шумит ли  за
дверьми кто недобрый, не кричит ли  во  дворе  рыжий  петух.  Срамота  -
продрать глаза позже князя! Да еще теперь!
   Уезжали они из Барсучьего Леса в один день. Чурила  с  дружиной,  хан
Кубрат, викинги на корабле. Было им по  пути  -  речкой  до  впадения  в
Рось-Булгу.
   А уж там, как засинеет впереди неоглядный вольный простор, разойдутся
их дороги. Одна на полдень, другая на полночь...
   Поразмыслив, Халльгрим решил не обирать в этот раз и так потрепанного
селения. Знал - меряне будут ему за это благодарны. Для лучшего  мира  с
финнами он даже отдал им часть добычи, взятой  на  синей  лодье.  Взамен
обрадованные барсучане натаскали ему полный корабль всякой снеди - меда,
ягод, орехов, сушеного мяса и  рыбы.  Маловато  было  только  зерна.  Ну
ничего - купят где-нибудь.
   Или возьмут...
   Злополучный Торгейр херсир все еще лежал на широкой палубе, никак  не
подпуская к себе смерть. Поначалу он отказывался  от  еды,  и  только  в
самый день отплытия Видга после долгих уговоров  накормил  его  сладкими
мерянскими лепешками  с  малиной  и  молоком.  Поев  и  утомившись,  сын
Гудмунда сразу уснул, впервые спокойно за  все  эти  дни.  Рядом  с  ним
сидело и лежало десятка полтора такого же невезучего народа  -  своих  и
словен, кого достали в сече ютские топоры. Сидел и Гудред Олавссон.  Ему
уже успели дать прозвище: Паленый.
   Задремав, Торгейр как раз и пропустил то, о чем так долго мечтал.  Не
увидел, как Бьерн кормщик  впервые  двинул  рукой  дубовое  правило.  Не
слышал его команды, заставившей скрипучие блоки запеть все разом, одевая
новенькую мачту клетчатым, сине-белым ветрилом.
   Люди смотрели на берег, вдруг быстро покатившийся мимо,  на  Барсучий
Лес, пропадавший за поворотом  реки,  на  мерян,  махавших  с  откоса...
Чурила, несмотря на раны, ехал берегом, вместе с ханом  Кубратом.  Когда
же пришла пора каждому поворачивать к своему дому, обменялись подарками:
булгарин дал князю звонкую саблю, пернатый шлем, лук  и  колчан.  Взамен
принял кольчугу, тяжеленный меч и длинный крашеный  щит.  И  поклялся  -
стоять за кременчан так же,  как  те  будут  стоять  за  него.  Поклялся
голубой степью, плодородной  землей,  хмелем,  веселящим  сердце  героя,
табунами коней...
   - А я, - сказал Чурила, положив, по обычаю, оружие наземь, -  клянусь
секирой Перуна, бородой Волоса, молотом Сварога... будет  у  тебя,  хан,
нужда, позовешь - приду. И тебя стану ждать на подмогу.
   Плеснула холодной волной, дохнула свежим предосенним  ветром  славная
Булга-Рось. Смыла следы копыт, разбежавшиеся в разные стороны...
   Еще в Барсучьем Лесу, вскоре после битвы, князь позаботился о гонцах.
В Беличью Падь полетела весть о победе и наказ мчать  в  Кременец  новую
Радогостеву боярыню; в Медвежий Угол - слово о  том,  что  князь-батюшка
раздумал заезжать за данью и велел мерянам везти ее самим.  И,  конечно,
домой - чтобы не волновались:  дружина  возвращалась  в  город  обходным
путем, по реке.
   Любо ехать по высокому берегу, дыша полной грудью,  оглядывая  живой,
полноводный простор,  украшенный  скалящимися  на  ветру  гребешками  да
пестрым парусом корабля! Любо поднимать  в  заводях  стаи  откормившихся
птиц, тяжко ложащихся на крыло. И  следить  за  безусыми  отроками,  без
промаха; влет бьющими к завтраку уток. Любо знать - каждый  новый  день,
да что, каждый шаг коня несет все ближе к дому.  К  знакомому  двору,  к
ступенчатому крылечку, к скрипучему всходу...
   Спешил князь, спешил по реке синий с белым носом  корабль.  Там  тоже
скучали без жен и подруг. Скучали по накрытому столу в  длинном,  совсем
торсфиордском доме.
   Один Торгейр никуда не спешил, твердо уверенный, что  умрет  тут  же,
как только его снесут на берег с корабля. Но до дому было еще  неблизко,
и ему становилось то хуже, то лучше. А когда он открывал глаза, то видел
над собой небо в разорванных облаках и чаек, вьющихся  у  паруса  боевой
лодьи...
   - Никак раздумал умирать, Торгейр херсир?  -  спросил  его  Халльгрим
однажды вечером, когда половина людей уже спала, закутавшись в одеяла.
   Торгейр посмотрел на хевдинга и чуть усмехнулся.
   - Нам всем было бы больше радости, если  бы  ты  выжил,  -  продолжал
Виглафссон. - Но только ты сам знаешь, что чаще  всего  получается  так,
как это угодно Богам. Если  ты  умрешь,  этот  драккар  повезет  тебя  в
Вальхаллу. А юты помогут тебе сойти на берег, когда вы туда прибудете.
   Торгейр встрепенулся.
   - Лучше ты... Халли... отдай его Видге.
   Ни тот, ни другой не заметили,  как  замер  лежавший  поблизости  сын
хевдинга. Халльгрим сказал:
   - Я  не  настолько  богат,  чтобы  раздаривать  драккары  мальчишкам,
которые еще ничем особенным не прославились. Ходить на нем станешь ты, и
будет так, как я сказал.
   Дыхание  под  одеялом  возобновилось.  Настанет  утро,  и  Видгу   не
позабавит даже большущая усатая рыбина, выловленная в реке. И в  который
раз он повторит себе, что скоро - скорее, чем кое-кто думает, -  у  него
будут свои воины. И шрамы на всем теле, как у конунга,  когда  тот  идет
мыться. И жена по имени Смэрна. И корабль получше этого.
   А Торгейр сказал еще:
   -  Халли...  я  вот  думаю...  Ольгейр  ярл  придет   проследить   за
ютами...Говорить было очень больно, и он подбирал слова,  чтобы  сказать
все, что хотел, возможно короче. -  Ты  ведь...  на  их  корабле.  Ты...
смотри, чтобы он тебя не принял за них...
   Халльгрим поправил на нем одеяло и ушел.
   На другой  день,  в  полдень,  они  увидели  очень  знакомую  снекку,
стоявшую на якоре у другого  берега  реки.  Разглядев  клетчатый  парус,
вагиры мигом снялись и пустились через  Рось  на  веслах.  Боевая  лодья
неслась по воде бесстрашно и быстро, и было  видно,  как  неуютно  стало
двоим ютам и Гудреду Паленому. А у того, кто  стоял  на  носу  летевшего
корабля, вился  за  плечами  серый  плащ,  так  и  вызывавший  в  памяти
Белоозеро.
   Вагиры готовились драться -  там  уже  поблескивали  шлемы  и  лезвия
вытащенных  мечей.  Должно  быть,  их  несказанно  удивил  мирный  знак,
поднятый над синей лодьей.
   - Эй, Ольгейр ярл! - издалека долетел над водой  хриплый  голос  сына
Ворона. - Спасибо, ярл, оставил мне с кем помериться силой...
   Снекка сразу сбавила ход, подошла и уже совсем  незлобиво  закачалась
подле драккара.
   - Я вижу, что вороны Одина летят за тобой, халейг, - прокричал с  нее
воевода  Олег.  -  Я-то  думал,  это  Горм  датчанин  хочет  драться  со
всадниками...
   - Горма датчанина, - сказал Виглафссон, -  выкапывают  из-под  камней
лесные медведи. А на  берегу  -  это  Торлейв  конунг  Мстислейвссон  из
Стейннборга.
   Олег пригляделся и снял с головы шлем.
   - Надевал я кольчугу, да поторопился... - Обернувшись к  гребцам,  он
отдал команду, и снекка, взмахнув  веслами,  воткнулась  в  песок.  Олег
легко перемахнул через борт и пошел вперед, приветственно поднимая руку:
   - Здрав буди, княже Чурила Мстиславич!
   Чурила покинул седло и поспешил навстречу:
   - И ты здрав будь, воевода!
   Они обнялись: это было свидание старых друзей.
   - Переменился ты, друже, с прошлого года, - сразу же сказал  Олег.  -
Не таковым помню... Не ищешь, вижу, более смерти! Али лепше что нашел?
   Чурила до хруста сдавил его ладонь.
   - Все помню, Олег... И как на лодье твоей к Рюрику ходили.  Только  и
ко мне во двор нынче солнышко светит... Поедем, гостем будешь.  Княгиню,
Звениславушку, поглядишь.
   - Нашел! - наполовину не веря ушам, улыбнулся Олег. - Где?
   Чурила глянул на синий корабль.
   - Да ты сам ее, поди, видел. Шли  же  мимо  тебя  Виглавичи.  Она  на
Севере у них побывала...
   Олег только головой покачал: велик Святовит, вот  уж  волшебные  дела
творились на свете.
   - А что... И погощу, коли зовешь. Все мне расскажешь, как было. И про
датчан...

***

   Первыми их встретили Вигдис, Нежелана и Любим.  Эти  трое  баловались
соколиной охотой, забравшись довольно далеко от дому. Кричали на кожаных
перчатках сердитые ловчие птицы, забрызганные кровью добычи.
   Боярские отроки и Эйнар Утопленник, следовавший за  своей  дроттнинг,
связывали за лапки пестрых уток и пару сиявших белизной лебедей.
   Завидев ехавшую берегом дружину  и  два  корабля  на  реке,  охотники
поскакали навстречу.  Первой,  пустив  лететь  по  ветру  длинную  косу,
рванулась на рыжем коне Нежелана. Привычный сокол крепко держал  когтями
хозяйскую руку, обтянутую прочной воловьей усмой.  Любим,  замешкавшись,
знай настегивал лошадь.
   Но поспеть за сестрой не мог.
   Вигдис следовала за ними, сдерживая серого жеребца.  Дочери  Рунольва
Скальда спешка была не к лицу.
   Халльгрим жадно нашел ее глазами с  корабля...  Залюбовался  женой  и
сразу подумал: надо будет подарить ей нового сокола.  Такого  же  белого
красавца, как тот, что победно кричал на кулаке у дочери ярла.
   - К берегу, - велел он Бьерну.
   Вышатичи между тем подлетели к отцу. Нежелана поспела первой, с  лету
бросилась боярину на шею и едва не  задушила  старика  в  не  по-девичьи
крепких объятиях. Любим же еще издали учтиво поклонился:
   - Здравствуй, батюшка. Как съездил?
   - Княгиня где? - спросил Чурила, смотревший на них с завистью. -  Что
с собой не взяли? Поссорились? Нежелана весело отвечала:
   - Она, княже, вчера с нами ездила. А ныне, сказала, умаялась.
   Диво как хороша была Нежелана - румяная от скачки  и  свежего  ветра,
стройная, сильная, с гордым соколом на руке... Сколько лихих парней,  от
боярских сынов до  простых  гридней,  говорили  с  ней  о  любви,  звали
протянуть руку над русальским костром, да  только  напрасно.  Никого  не
слушала Нежелана, не хотела уважить даже отца, совсем уж было увидевшего
ее кременецкой княгиней.
   А Любим вдруг склонил кудрявую голову на бочок и с улыбкой сказал:
   - У ведовицы твоей, господине, дорогой гость нынче веселится. Как  ты
за порог, так Вольга Виглавич к княгине в терем...
   Он еле усидел на коне: широкая отцовская ладонь вынесла его из седла,
бросив лицом на конскую гриву.
   Любим повис раскорякой, и сокол,  свалившийся  с  рука-вицы,  забился
вверх лапками и жалобно закричал.
   - Батюшка, за что? - простонал юный Вышатич, не решаясь  выпрямиться.
На его гладкой щеке плотно отпечаталась жесткая боярская пятерня. - Я же
правду сказал...
   - Я тебе покажу правду, щенок! - буйным туром взревел старый  боярин.
И быть бы Любиму биту еще, но Вышату перехватил князь.
   - И верно, за что, - сказал  Чурила,  останавливая  его  руку.  -  За
правду не бьют.
   По его лицу  нельзя  было  п