аха  с
длинными, до земли, рукавами облегала юное тело, на распущенных  волосах
лежал пахучий венок.
   Расширенные глаза не мигая смотрели во тьму.
   Девушку привели кругличане - в это лето черед был их. Старик подал ей
ковш. Она, как во  сне,  подняла  спрятанные  рукавами  ладони,  приняла
дорогую ношу, прижала к груди.  С  другой  стороны  протянули  душистый,
только что выпеченный коровай. Коровай лег на зерно, поверх встала  чаша
хмельного меда...
   - Сошло с небес солнышко, купается в водах, - ласково сказал ей  тот,
что молился под дубом. - Иди и ты купайся да восходи в небо с зарей,  со
светлым Даждь-богом...
   Девушка смотрела  сквозь  него,  в  уже  запредельную  даль.  Старики
выстроились полукругом, поклонились Даждьбоговой невесте до земли. И она
двинулась вперед все тем же плывущим медленным шагом. Люди  расступались
пере,а ней, бросали ей под ноги цветы, зерна, молодые ветви  берез.  Она
же шла, точно ничего вокруг не видя и не слыща. Чем уж там ее  опоили  -
пока самому не поднесут, не узнаешь...
   Три князя и старики шли следом, а толпа позади  смыкалась,  напирала,
заглядывала через головы и плечи.
   Все так же мерно ступая, девушка  подошла  к  краю  поля,  туда,  где
зеленая твердь обрывалась непомерным откосом. Не ускорив и  не  замедлив
движений, шагнула на самую кромку. И исчезла в зияющей черноте...
   Глухо донесся всплеск расступившейся и сразу сомкнувшейся воды.
   Вниз  разом  полетело  несколько  факелов,   и   стали   видны   тихо
расходившиеся круги. Не всплыл, не задержался на поверхности даже венок.
   - Даждьбог светел! - воздев руки, прокричал  старик.  Сотни  ликующих
голосов сразу же отозвались:
   - Даждьбог светел! Солнышко! Солнышко купается!.. И грянуло  веселье!
Со всех концов, из-под деревьев, связанных вершинами  наподобие  шатров,
забренчали тугие бубны, заблеяли рожки,  в  сто  струн  ударили  звонкие
гусли. Где-то далеко-далеко праздновал  свою  свадьбу  помолодевший  дед
Даждьбог, а на укрытой темнотой земле веселились его внуки.
   - Гуди гораздо!
   Вот  ринулось  вниз  с  холма  огненное  колесо:  два  молодых  князя
держались за вдетую в него жердь. Если сумеют, не погасив, докатить  его
до реки - славный урожай дадут людям Даждьбог и Макошь, Мать Наполненных
Коробов... И, видать, можно было о том не беспокоиться. Радим  и  Чурила
летели точно на крыльях - кто кого! С шипением  и  искрами  сверглось  в
воду солнечное колесо, только и взвился на прощание огненный хвост. Быть
урожаю!
   На широкой поляне взвивались в небо языки костров,  ходили  по  рукам
чаши и рога, хрустели на зубах корочки пирогов. Парни и  девушки  -  кто
кому люб - держась за руки, прыгали через огонь. Счастливыми убегали те,
кто сумел не расцепить сплетенных рук. Кудесник-огонь предрекал их любви
долгую жизнь.
   Добрый костер обижал  немногих.  И  те,  кому  не  везло,  торопились
попробовать еще раз.
   Под смех и хлопки взвилась над пламенем очередная пара - князь Чурила
Мстиславич и Звениславка. И встали наземь, не разлучившись. У  Чурилы  и
захочешь, не больно-то вырвешься. А над купальским огнем - и подавно.
   Но вот бешеней завертелись гремучие бубны, заверещали рожки, заходили
над  пузатыми  гудками  изогнутые  смычки.  На  поляну,  метя  по  траве
спущенными рукавами одежд, вылетели плясуньи.
   И,  ведя  хоровод,  белой  лебедью  выплыла  на   середину   Нежелана
Вышатична, старого боярина дочь... Глядя на ее танец, старики успокоенно
гладили бороды.
   Не пропадет  даром  священный  русальский  хоровод,  будут  плодиться
стада, будет урожай.
   Звенели, сверкали на Нежелане разноцветные  стеклянные  бусы,  вились
золотые волосы, крыльями  взлетали  гибкие  руки.  И  было  слышно,  как
посвистывали в теплой вышине  добрые  крылья  дев-птиц,  что  спешили  с
далекого полудня, из страны  вечного  лета  -  благословить  плодородием
ухоженные поля...
   Один князь Радим беспечно смеялся чему-то в кругу своих молодцов.
   Запивал мед брагой, а брагу медом. И на Нежелану не смотрел.
   Кончилась пляска, и девушки стайкой убежали к  реке.  Бросать  в  нее
загодя приготовленные венки, гадать о суженых, о том,  с  какой  стороны
следовало ждать сватов. Увели с собой и Нежелану.
   Звениславка, лукавая, все уворачивалась от своего князя, пряталась то
за деревом, то за кустом. И он не спешил ловить, хотя в  иное  время  от
него  что  прятаться,  что  бежать  было  бесполезно  -  никому  еще  не
удавалось. Так они мало-помалу и выбрались с веселого  игрища,  оставили
позади и шум, и свет, и людские глаза.
   Тут только Звениславка дала себя поймать.  Сама  пошла  в  протянутые
руки, блаженно припала щекой к широченной груди... и услышала сзади,  из
чащи прибрежных кустов, негромкий, но горестный плач.
   Услышал и князь. Но, в отличие от нее, не испугался.
   - Это что? - шепнул он, наклонясь. - Никак русалка  с  дерева  упала,
расшиблась? Или папоротнику не расцвести, буреломом завалило?

***

   - Русалка?
   А Чурила вдруг предложил:
   - Пошли поглядим. Может, пригодимся кому.  Он  пригнулся  и  двинулся
вперед неслышным крадущимся шагом. Это он умел - подкрадываться, к зверю
ли,  к  человеку.  Звениславка  было  струсила,  приотстала,  но   потом
уцепилась за его руку и пошла с ним. Плач приблизился. Чурила  осторожно
раздвинул кусты, и они  увидели  -  никакую  не  русалку  и  подавно  не
папоротник, а просто Нежелану Вышатичну, всхлипывавшую под ивой.  Чудные
волосы Нежеланы были снова заплетены в  косу,  рукава-крылья  подобраны.
серебряными створчатыми обручьями. Она ничем не  напоминала  не  то  что
небесную летунью, но даже ту Нежелану, что так весело и отчаянно вела по
поляне солнечный хоровод.
   Чурила хотел было выйти к ней, спросить, что за беда. Но  Звениславка
неожиданно потянула его прочь.
   - Не до нас ей, - сказала она Чуриле. - Любит Нежелана.  А  кого,  не
ведаю.
   Она припомнила, как отправилась давеча в баню, как  Вышатична  пришла
попарить подругу  и  как  потом,  когда  ее  уже  окатывали  водой,  все
старалась попасть под разлетавшиеся струи...
   Спохватившись, Звениславка зашарила впотьмах, и Чурила почувствовал -
сует в руку что-то маленькое, плотное, чуть-чуть липкое на ощупь.
   - Ешь! - велела Звениславка. Он помедлил, спросил недоуменно:
   - А это что?
   Она потребовала почти сердито:
   - Ты не спрашивай, ешь! Съешь, узнаешь. Князь послушно откусил, и  во
рту стало сладко. Звениславушка дала  ему  пряник  -  крохотный  хлебец,
густо заправленный медом, маком и еще чем-то душистым. Печь пряники  она
была великая мастерица. Давненько он таких не пробовал - целый год.
   - Вкусно? - спросила она весело.
   - Вкусно, - похвалил он и потянул ее к себе. - А больше нету?
   Звениславка легонько толкнула его и засмеялась.
   - Ну все, пропал ты, княже, -  сказала  с  хитринкой.  -  Век  теперь
будешь меня  любить,  никогда  на  другую  не  зарядишься,  меньшицу  не
приведешь...
   Чурила улыбнулся - Звениславка ощутила улыбку, хотя лица в темноте не
было видно.
   - А тебе-то откуда знать?
   - А оттуда, - радуясь, объяснила она. - Ты пряник съел? Съел. А  я  в
той воде, на чем замешивала, лицо свое белое умывала...
   Чурила взял ее за плечи, чуть-чуть отстранил  от  себя,  сверху  вниз
глянул в глаза. И Звениславка перестала дышать.
   - А я дома-то все уже приготовил, - волнуясь, выговорил он тихо. -  И
стрелы воткнуты, и калачики, и соболя... кашу наварили...  И  одеяло  на
тридевяти снопах постелено, и жеребцы с  кобылицами  привязаны,  ржут...
Разуешь ли ныне меня, хоть моя, Звениславушка?
   Утром Малк Военежич поднялся чуть свет и велел седлать коня.
   - Куда собрался, старый? - появилась на крылечке жена.
   Малк повернулся в  седле,  посмотрел  на  нее,  кутавшуюся  в  теплый
платок. И подумал о том, что его Желана была все еще хороша. И люба ему.
   - Старый... скажешь тоже.
   Желана  Гораздовна  прислонилась  к  подбою,  поежилась  на  утреннем
холодке.
   - Теперь нам внуков с тобой ожидать, Малкушка.  Поедешь-то  куда?  На
Новый двор небось? Боярин ответил ворчливо:
   - А что я там забыл.
   Наклонился с коня и поцеловал жену в лоб.
   Высокий княжеский терем был виден над  крышами,  но  Малк  равнодушно
проехал мимо. И направился в Нижний конец, на Старый двор,  к  серой  от
протекших лет бревенчатой избе, в которой жил когда-то,  еще  до  хазар,
его верный друг колодезник Мстислав... И куда время от времени сбегал из
дому, с материнских глаз, Чурила Мстиславич.
   Подъехал, и точно: первым, кого увидел через забор, был  сам  молодой
князь.
   - Ко мне ли, Военежич? - спросил Чурила приветливо.
   - К тебе, княже, к тебе, - ответил Малк и направил коня в распахнутые
ворота. И грозно спросил:
   - Куда дочку дел, Мстиславич?
   Из дверей, зевая во весь рот, выглянул одноглазый  Радогость.  Он  не
выспался - ночь напролет ходил с обнаженным мечом вокруг дома, отпугивал
боевой сталью всякое лихо. При виде Малка он прыснул смехом,  шарахнулся
назад.
   Покатилось, застучало опрокинутое ведро.
   - Дочку? -  усмехнулся  Чурила.  И,  обернувшись  к  дому,  уверенно,
ласково позвал:
   - Княгинюшка! Выдь!
   Хоть и знал старый боярин, зачем едет, - сердце  заколотилось.  Дверь
скрипнула. Мелькнула ярко-красная рубаха, каких  незамужние  девушки  не
надевают.
   Звениславка увидела отца, спрятала ладонями жарко вспыхнувшие щеки  -
и бегом пустилась к Чуриле, схоронилась за  его  плечом.  Схоронилась  и
затихла, верно, было ей там хорошо.  Только  и  торчали  кончики  белой,
вышитой жемчугом кики. Той самой, что припасал для нее князь еще  год  с
лишком назад...
   Малку было и смешно, и весело, и малость печально.
   Самую малость.
   - Вено какое возьмешь, Военежич? -  спросил  Чурила.  Сунул  руку  за
пазуху и вытащил толстую  русую  косу,  перевязанную  ремешком.  Показал
боярину. - Мужатая жена теперь твоя Звениславка. Разула меня.
   Малк взялся за усы, поглядывая то на него, то на косу, то на дочь, на
прядку  остриженных  волос,  выглядывавшую  из-под  кики,  надетой   еще
неумело.
   - Вено с тебя, с беспортошного... -  начал  он  полушутя,  но  тут  с
улицы, прямо через тын, махнул во двор княжеский отрок.
   - Мстиславич! - выдохнул  мальчишка.  -  Радим-князь  перед  воротами
сам-третей стоит. Говорить с тобой хочет.
   С Чурилы так и сползло всякое веселье. Шрам на лице натянулся,  левое
веко нависло, прикрывая глаз.
   - Ну зови, не у ворот же ему торчать. Сюда едет пусть!
   Отрок убежал, Чурила обернулся к жене, взял ее за руку.
   - Шла бы в дом, Звениславушка. Да и ты тоже, боярин.

***

   Запыхавшийся отрок вернулся к воротам.
   - Пустить велел, отворяйте...
   Стукнул оземь вынутый из гнезд брус, дрогнули толстые створки.  Князь
Радим Радонежич въехал в город под пронзительный  визг  кованых  петель.
Копыта гнедого коня глухо застучали по деревянной мостовой.
   И глянул бы на Радима кто посторонний  -  точно  решил  бы,  что  это
хозяином въехал в  ворота  собственный  кременецкий  князь.  Кругличанин
сидел в седле чуточку боком, выставив  крутое  плечо,  расшитый  плащ  -
говорили, царьградский - свисал  с  крупа  коня.  Гордую  голову  венчал
длинный вихор, оставленный, по обычаю, в  знак  высокого  рода.  Да  что
говорить! Красив был Радим и умел себя показать. Поставь такого рядом  с
Чурилой, и сразу поймешь, кто наследник старых князей, а  кто  -  только
вылез из своего колодца, даже землю еще не отряхнул...
   И когда Радим направил жеребца к высокому терему,  и  это  он  сделал
уверенно, по-хозяйски.
   - Не туда, господине, - сказал ему отрок.  -  На  Старый  двор  ехать
ведено.
   Кто-то из следовавших за Радимом нехорошо усмехнулся:
   - А давно у вас, у кременецких, князей на задворках принимают?
   Радим его оборвал:
   - Помолчи, Вячко... Не для того здесь. Однако и у него  зло  сузились
глаза. Потому не заметил, как в одних богатых хоромах, мимо которых  они
проезжали, открылось малюсенькое волоковое окошечко. И два больших карих
глаза провожали его, пока не скрылся из виду.
   Чурилу Радим разглядел издали,  еще  через  забор.  Благо  смотрел  с
седла, да тот и сам был не из маленьких. Кременецкий князь встречал  его
честь честью.
   Двое бояр, Ратибор и Радогость, стояли у него  за  спиной,  по  углам
двора копошилось десятка полтора детских: кто  чистил  коня,  кто  точил
меч, а из-за дома,  из  маленькой  кузни,  -  дзинь,  бум!  -  доносился
размеренный железный лязг.
   И почему-то от этого простого звука  у  Радима  на  скулах  выступили
желваки.
   Отрок нырнул в калитку, распахнул перед гостем ворота.
   - Здрав будь, Радим Радонежич, - проговорил Чурила, зная, что младший
князь все равно не поприветствует его первым.  -  Любо  мне  тебя  здесь
видеть...
   Хорошо ли доехал?
   Радим сдержанно отозвался:
   - И ты здравствуй, Мстиславич.
   Он не торопился покидать седло и все обшаривал  глазами  двор,  будто
что искал. Чурила сказал ему:
   - Не серчай, что здесь тебя принимаю. Думал послать за  тобой,  а  ты
сам пожаловал. Веселие у меня нынче...
   Кто-то из парней уже двинулся вперед  -  взять  коня.  Но  круглицкий
князь только дернул подбородком, и гнедой под ним фыркнул, переступил  с
ноги на ногу, схлестнул себя длинным хвостом. Невесть с чего  разгорелся
в глазах Радима злой огонек:
   - Не на пир я к тебе приехал! Нету мне дела ни до тебя, ни до веселия
твоего! Сам знаешь, зачем я здесь!
   Детские стали поднимать головы, откладывая дела. Чурила сцепил пальцы
за спиной, лицо его напряглось.
   - Вот уж не знаю, - проговорил он медленно. - Сделай милость,  княже,
напомни, чем тебя обидели...
   Радим наклонился вперед, поставил локоть на луку седла.
   - Людоту где прячешь? спросил он с яростью. - Думаешь, не  знаю,  что
он у тебя?..
   Чурила ответил спокойно:
   - У меня. Только не я его прятал, а ты.
   Посмотреть бы на него Радиму как следует, да и понять, что по его  не
будет... Не посмотрел. Еще ниже наклонился в седле.
   - Отдашь?
   - Не отдам.
   Ярость изуродовала красавца Радима, сильные пальцы собрали  в  клубок
висевшую на кулаке плеть. И надо же было  такому  случиться,  чтобы  вот
тут-то нелегкая и вынесла из-за угла, прямо на него, кузнеца Людоту.
   Он выскочил веселый, счастливый, задыхающийся, в  промокшем  от  пота
переднике, с разводами сажи на лице.  Корявые  мозолистые  руки  сжимали
пару еще теплых железных стремян.
   Чурила так и застонал про себя. Увидев Радима,  коваль  на  мгновение
застыл с разинутым ртом. А потом ринулся назад, точно за ним  гнались  с
ножами.
   Но скрыться не успел. Споткнулся, подвернул ногу, упал.
   Радим шажком направил к нему коня...
   - Загостился ты тут, Людота, - сказал он  с  ласковым  бешенством.  -
Домой не хочется ли?
   Мастер, успевший приподняться и сесть, молча  пополз  от  него  задом
наперед. Молодая княгиня, не утерпевшая и выглянувшая из дому,  увидела,
как Радим обернулся к спутникам и указал плетью на беглеца:
   - Вяжи его!
   Кругличане разом толкнули пятками лошадей - но Чурила встал у них  на
пути. Подоспели и бояре.
   - Не у себя во дворе распоряжаешься, княже! - сказал Чурила сурово. -
Не дома!
   Детские поправляли мечи, пододвигаясь  поближе.  Но  Радим  не  желал
ничего замечать.
   - С дороги, холоп! - зарычал он, наезжая  на  Чурилу  конем.  -  Поди
прочь!
   Кременецкий князь не двинулся с места. Только повторил:
   - Не дома! Опамятуйся!
   Вместо ответа Радим с силой вытянул его плетью.
   На виду у обомлевшей дружины Чурила запоздало вскинул руки,  заслоняя
лицо. Потом отнял ладони, и по пальцам потекла красная кровь.
   - Мстиславич! - первым завопил и бросился вперед веснушчатый парень.
   Десять мечей одновременно взвились над головами. За своего князя  они
разорвали бы на куски не то что Радима  -  подумаешь,  Радим!  -  самого
Рюрика ладожского с варягами...
   - Назад!
   На губах у Чурилы повисли горячие капли, но люди повиновались.  Этого
голоса они слушались и дома, и в поле, и в угаре лютого боя. Послушались
и теперь. Ворча и ругаясь, детские отступили,  и  только  юная  княгиня,
метнувшаяся было к мужу, сжала крепкие маленькие  кулачки  и  бесстрашно
пошла на Радима одна:
   - Ты что же это делаешь, ты? Еще солнце тебе светит, собаке?
   Радим смотрел  с  седла,  нахохлившись,  как  промахнувшийся  ястреб.
Смекнул, верно, что вот теперь-то ему не получить Людоту ни  лаской,  ни
таской.
   - Ни один еще гость, - сказал Чурила сквозь зубы. - ни один еще гость
не жаловался дома, что его обидели на этом дворе!  Езжай,  княже  Радим,
поговорили!
   Повернулся к Радиму спиной и пошел в дом.
   В темной влазне  робкая  рука  потянула  Чурилу  за  локоть.  В  углу
виновато топтался кузнец.
   - Может, глянешь, княже? - проговорил он жалобно.
   Чурила остановился, даже не удивившись, откуда  тот  взялся.  Ведь  и
бежал-то вроде за дом, а не  в  дом...  Тронул  пальцем  губы.  Отдернул
руку...
   Людота подал ему новенькие стремена и деланно оживился:
   - Гляди... Булгары так ездят, я сам видел.  Стремена  и  впрямь  были
занятные: странно  вытянутые  вместо  обыкновенных  круглых,  с  плоской
перекладинкой для ноги.
   - С них и копьем бить способнее... и из лука стрелять...  Я  их  тебе
привешу?
   Он все старался заглянуть Чуриле в глаза.
   - Не мне, - сказал князь, возвращая поделку. - Коню моему.
   Людота тяжело вздохнул, развел руками и вдруг едва не заплакал:
   - Не храбр я, Мстиславич! Ну что тут делать, не храбр...
   Чурила поднялся в горницу, высек огонь.  Стянул  измаранную  рубашку,
посмотрел на стоявшую перед ним Звениславку,  на  слезы,  катившиеся  по
милым щекам. И вдруг улыбнулся:
   - Что стоишь, ведовица? Лечи. Не видишь, помираю?
   Вечером он сидел на пиру злой и голодный. Рана запеклась и теперь  не
давала ни есть, ни смеяться, а говорить - едва-едва.  Как  в  присказке:
близок локоть, а поди укуси.  Спасибо  Звениславке,  не  дала  пропасть,
накормила, как деда беззубого, размоченным в молоке хлебом... Да не этим
же на пиру угощаться!
   Вот и смотрел  князь  не  на  праздничный  стол,  уставленный  всякой
снедью, а на лица своих бояр, поднимавших сдобренные чесноком  свадебные
чаши. Чужой рот на пуговицу не застегнешь. Все уже знали о  случившемся.
И когда князь встречал их глаза, то в одних видел сочувствие, в других -
недоумение. А в третьих - злорадство и насмешку.
   Покачивая головой, дергал рыжие усы тесть Малк. Представлял,  должно,
каково веселиться на собственной свадьбе с горячей полосой на лице.  Тут
же  рядом  сидели  урмане,  и  старший  Виглавич  невозмутимо  потягивал
словенский мед, изредка поглядывая на молодую княгиню. Небось, вспоминал
Торсфиорд и девчонку с разоренного корабля...  Младший,  Эрлинг,  что-то
говорил сидевшей подле него зеленоглазой жене, а вот средний,  тот,  что
еще засадил мальчишку Мала в мешок, - средний  смотрел  вокруг  гордо  и
знай себе поигрывал ножом, точно искал, с кем бы поссориться. Князя, как
мог, взглядом обходил, а Звениславку и подавно. Сам он гардского конунга
в деле не видел и никогда не поверит, что храбр  позволяющий  бить  себя
плетью... А вот поди ж ты, Ас-стейнн-ки сидит возле него  и  все  гладит
его по руке.
   Старый Мстислав оглядывал пировавших, слушал разноголосый шум,  время
от времени поворачивался к сыну. На  такого  сына  город  отчего  же  не
оставить.
   А веселее всех было, ясное дело, Вышате Добрыничу и  его  кончанским.
Сын Вышаты, Любим, от отца не отставал, но и в этой  семье  не  обошлось
без паршивых овец. Нежелана Вышатична сидела между  могучими  княжескими
гриднями, пригубливая, как равная, круговой ковш. Бесстрашную  красавицу
воины чтили. А другой Вышатич, по имени Лют, уже не первый год  носивший
за Чурилой щит и копье, стоял среди отроков оружный. Охранял веселье  от
ссор, что с такой страшной легкостью вспыхивают во хмелю... Это он, Лют,
тогда утр