онять,  гневался  он  или  шутил.  Вышата
опустился в стременах, с трудом глуша в себе неистовую  ярость.  Немного
погодя эта ярость удивит  его  самого.  Он  ли,  Вышата,  заступался  за
постылого...
   Но это будет потом. Пока что, медленно остывая, он только  замахнулся
на сына:
   - Пропади с глаз... змееныш!
   - Вот где хазарчонок, - шепнул Радогостю Ратибор. - Светозару  твоему
до него еще...
   Одноглазый боец в ответ только покривился. Смотрел он на Любима  так,
что подошедший Халльгрим именно по его лицу понял  -  ярлов  сын  сказал
какие-то страшные слова.
   - Реттибур ярл, - спросил он Ратибора. - Зачем Вестейн побил сына?  Я
что-то не разобрал. Друзья переглянулись.
   - Затем, - проговорил Ратибор, поразмыслив, - чтобы  он,  кутенок,  в
чужие миски носа не совал.
   Загадочный ответ заставил было Халльгрима призадуматься. Но ненадолго
- серый конь нес к нему Вигдис.
   А Звениславка действительно принимала гостя.  Рано  утром  явился  во
двор Хельги Виглафссон - один, без свиты. Спросил княгиню.  Та  поспешно
велела звать, и отроки проводили его наверх.
   - Здравствуй, Ас-стейнн-ки дроттнинг, - сказал Хельги.  И  поклонился
ей совсем по-словенски - в пояс.
   - И ты здравствуй, Виглавич, -  отозвалась  княгиня.  Им  по-прежнему
было трудно разговаривать друг с другом, и оба знали почему.  Но  Хельги
неожиданно улыбнулся, отчего лицо стало ласковым и редкостно красивым.
   - Муж твой возвращается, Ас-стейнн-ки... Уже  сегодня  обнимешь  его.
Знаю, не до меня... Давно хотел я посмотреть, как ты теперь  живешь,  да
не мог прийти без подарка. А нашел подарок, так не ко времени...
   - Да ты что же стоишь, - спохватилась Звениславка. - Сядь!
   Хельги сел. И положил к себе на колени вышитую кожаную сумку.
   - Подумал я, - сказал он, - что золотом тебя теперь не удивишь.  Твой
конунг, если захочет, с ног до головы тебя озолотит.  Да  еще  обидится,
что Хельги Виглафссон бедняком его посчитал...
   Впрочем, глаза его смеялись, что бывало нечасто. Звениславка невольно
улыбнулась в ответ. Была у нее для Чурилы одна  новость,  которая  разом
погасила бы в нем любой гнев.
   А Хельги продолжал:
   - Надо бы мне сейчас  ехать  встречать  конунга  и  моего  побратима,
который, говорят, тяжело ранен, если только ему еще нужны повязки... А я
вот здесь.
   Увидел я вчера трэля, который резал для тебя бересту, и вспомнил, как
ты еще у нас все писала  что-то  да  писала...  Помнишь,  мы  грабили  в
Восточном море, и я еще взял там корабль жрецов Белого Бога? У них  было
много... книг. Половину я выкинул,  теперь  жалею.  Жрецы  сказали,  там
написана тьма всяких премудростей, но я  слышал  только  про  полоумного
старика,  который  травил   детей   медведями.   Я   давал   эти   книги
Можжевельнику, чтобы он прочел руны и извлек и них пользу,  но  руны  не
захотели ему подчиниться...
   Хельги подошел к Звениславе и положил сумку к ее ногам:
   - Вот, возьми, Ас-стейнн-ки. Может быть, ты  сумеешь  прочитать,  что
тут написано. А то прикажи вымыть эти листы и сама пиши, что пожелаешь.
   Когда Чурила, перескакивая через три ступеньки, поднялся по исходу  и
растворил дверь, его жена и Хельги Виглафссон о чем-то весело беседовали
по-урмански, и Хельги держал его, Чурилы,  кольчугу  за  один  конец,  а
Звениславка - за другой.
   Князь молча остановился на пороге. Хельги первым заметил его,  что-то
быстро сказал, и Звениславка обернулась.
   Ни испуга, ни смущения не было в любимых глазах... Да  что  там  -  и
быть не могло. Княгиня совсем по-девчоночьи ойкнула, бросилась к нему  -
и повисла  на  шее,  смеясь  и  плача  одновременно.  И  сдержаться  бы,
отстранить ее хоть ради приличия - не миловаться же при госте, да  куда!
Руки, не слушаясь, сами сомкнулись вокруг нее, обняли, оторвали, легкую,
от пола, и уста без позволения потянулись поцеловать  у  нее  на  темени
вышитую кику...
   Хельги смотрел на них, держа в руках забытую кольчугу.
   Чурила еще загодя снял повязку со лба - не хотел пугать жену.  Густые
волосы прятали засохший след  вражеского  железа.  Но  чуткие  княгинины
пальцы мигом нашарили у него на  груди,  под  рубахой,  плотно  стянутую
тряпицу, и глаза испуганно округлились:
   - Да ты ранен? Это даны тебя? Тебе больно?
   Чурила наконец отыскал в себе силу  оторвать  ее  от  себя,  разжать,
отвести в сторонку ее руки.
   - То не рана... полраны. Ты что  о  госте  позабыла,  княгиня?  -  и,
опускаясь на лавку, обратился к Виглафссону:
   - Рад я тебе, Виглавич... Что редко бываешь?
   Он уже успел забыть о Любиме, как забывают о грязной луже,  ненароком
попавшейся под ноги. Но синие глаза Хельги неистово вспыхнули.
   - Не хочу часто бывать в твоем доме и не могу!
   Звениславка замерла в ужасе, побелевшие пальцы зашарили у горла.  Она
хорошо знала их обоих.
   Хельги стоял  перед  князем,  подпирая  льняной  макушкой  потолочные
слеги,высоченный, могучий, такой красивый... Чурила  ответил  неожиданно
миролюбиво:
   - Я, что ли, нехотя тебя обидел? Так ты, чем зло таить, лучше  скажи,
да и помиримся...
   Хельги швырнул кольчугу на пол - она звякнула коротко и зловеще.
   - Не бывать мне частым гостем в твоем доме, Торлейв Мстицлейвссон!
   Потому что я люблю твою жену, конунг, и любил  ее  с  того  дня,  как
впервые услышал ее голос, и ты этого не можешь понять. И  я  не  мог  бы
спрятать это, даже если бы захотел! А ведь я бы ей дал  не  меньше,  чем
ты!
   Может  быть,  он  ждал,  что  Чурила  выхватит  меч.  Но   князь   не
пошевелился.
   Тогда Хельги засмеялся - обидно и хрипло. И шагнул за дверь...
   - Звениславушка, - обернулся Чурила к жене. И увидел - та  потихоньку
сползала с лавки на пол, слабо теребя пальцами шейную  застежку.  Чурила
мигом подхватил ее на руки:
   - Звениславушка, любая моя, да что с тобой?
   Звениславка посмотрела на него виновато. Дурнота оставила ее столь же
внезапно,  сколь  накатила.  Князь  усадил  ее,  спросил   заботливо   и
беспомощно:
   - Полегчало?
   Кто еще похвастается, что видел страх, неприкрытый страх на его лице.
   Звениславка уложила голову ему на плечо.
   - А у меня радость для тебя, Чурило... угадай какая...
   Вечером в Урманский конец пришла вышивальщица Любомира.
   - Мне бы к Туру  Годиновичу,  -  смущенно  сказала  она  караульщику,
встретившему ее у незапертых ворот. И пояснила:
   - Он кику мне богатую вышить велел... Вот я и принесла.
   Красивый хромой урманин по имени Эйнар, стуча костылем,  повел  ее  к
дому.
   - Как  он...  Годинович-то?  -  спросила  Любомира  робко.  Эйнар  не
ответил, только сумрачно махнул рукой.
   Торгейр сын Гудмунда лежал на спальном месте,  которое  хозяин  дома,
Хельги, еще при вселении отвел ему  рядом  со  своим.  Резная  скамьевая
доска, придававшая постели такой уютный  вид,  была  снята.  И  Торгейра
Любомира увидела сразу.
   Глаза его были закрыты, а лицо казалось иссиня-белым  даже  в  теплом
свете очага... Только клеймо на лбу, между прядями темных  волос,  было,
как всегда, красно-багровым.
   Собственное дыхание вдруг показалось Любомире непомерно шумным.
   - Годинович...
   Торгейр не отозвался, даже не пошевелился, но что-то сразу изменилось
в его лице, сказав ей: он слышал.
   - Я кику принесла, ты вышить велел... Она развернула ее,  принесенную
от посторонних глаз в платочке, и радужный бисер так и вспыхнул  сотнями
цветных огней. На кике скалились, извивались, сплетались два  диковинных
зверя.
   Хельги, сидевший подле побратима, и тот повернул голову полюбоваться.
   Любомира положила кику возле руки больного.  Торгейр  чуть  приоткрыл
глаза, чтобы посмотреть на  любимую.  И  шевельнул  пальцами,  отодвигая
убор. И прошептал:
   - Это... тебе...
   - Мне?
   Торгейр не ответил. Любомира нерешительно взяла кику, подержала ее  в
руках, точно не зная, что с ней  делать.  Потом  вновь  завернула  ее  в
платок.
   - Пойду я...
   - Мирошка, - вдруг проговорил Торгейр внятно.
   Любомира  остановилась.   Один-единственный   звал   ее   так.   Муж,
Ждан-гридень.
   - Пойду я, - повторила она. И увидела, как в бескровном лице раненого
снова что-то неуловимо изменилось.
   - Иди...
   Вздохнула Любомира, с трудом отвела в сторону взгляд. Спрятала  кику,
переступила с ноги на ногу... и никуда не пошла. Хельги молча  поднялся,
уступая ей место.
   Совсем поздно, уже почти ночью, в Урманский конец явился  нахмуренный
Лют. Он вел за руку малолетнего  Ждана  Ждановича,  обиженно  хлюпавшего
носом.
   - Мамку его ищем, - объяснил Лют тому же Эйнару. - Люди сказывают,  к
вам пошла...
   Наконец весь город угомонился до утра. Уснул Урманский конец;  только
немногие женщины сидели над ранеными мужьями, да еще Любомира,  подперев
голову рукой, все глядела на тихо и ровно  дышавшего  Торгейра.  Сынишка
спал возле херсира, в ногах, свернувшись калачиком под меховым  одеялом,
благо лавка была широченная. А по лицу Любомиры бродили  не  то  отсветы
очага, не то тени раздумий - о сиротской вдовьей  судьбе  и  о  будущем,
которое посулил ей этот израненный калека-урманин, такой непохожий на ее
удалого, веселого, бесшабашного Ждана...
   Спали на другом берегу и Верхний, и  Нижний  конец.  Спали  в  Старом
дворе Чурила Мстиславич и молодая  княгиня.  А  в  Новом,  в  просторных
резных сенях, - устроеные с великим почетом Олеговы варяги.
   И только в высоких хоромах боярина Вышаты, в чистой ложнице,  все  не
угасал в мерянском глиняном светильничке узкий огненный  язычок.  Сцепив
за спиной руки, ходил и ходил по  знакомым  до  сучка  половицам  старый
боец.
   Невеселая дума тяжким облаком лежала у него на челе. Если и не сложит
он буйной седой головы в лихом бою, под славным  кременецким  стягом,  -
быстро минет еще пять, ну десять лет... и поселится в таких еще  сильных
руках противная старческая дрожь. А  там  и  смертные  сани  подкатятся,
неслышные, по белому ли снегу, по зеленой ли траве...
   И кому оставит он, Вышата, высокие хоромы, широкий двор, всей  жизнью
накопленное богатство?
   Не было у него на этой земле  наследника.  Продолжателя.  Сына.  Трое
звались, правда, Вышатичами, да что толку.
   Вот и шагал из угла в угол, мерил ногами ложницу неудержимый в  сечах
воин. Любим! Румяное яблочко,  а  внутри  -  червячок...  Куда,  старый,
смотрел? Что не брал с собой ни в поход, ни на зверя? Жалел, берег?  Кто
Люта берег? То-то он, не Любим, и щит возит за князем, и  копье.  Лют  -
сын настоящий, сын - любому на зависть. Да только слова такого не  знает
- отец... а кто в том виноват?
   Вышата оперся руками о стол и  даже  застонал,  как  от  боли.  Тихо,
больше про себя, чтобы не услыхал прикорнувший за дверью слуга. Да какое
от боли - это-то он бы вытерпел молча...
   Одна была у него родная кровиночка, дочь, доченька... Нежелана... Сам
не понимал теперь боярин Вышата, как повернулся у  него  язык  дать  ей,
единственной,  неласковое,  недоброе  имя...  Ненаглядой  звать  бы  ее,
лебедушку, Зареной, Надежей, Любавой...
   Представил боярин смеющееся лицо дочери - и будто  солнце  глянуло  в
душу.
   Да ненадолго. Скоро, скоро отыщется на его лебедь сизокрылый  орел  -
налетит неведомо откуда, скогтит, и поминай как звали. И  останется  он,
старый, один, совсем один...
   Тихо, не разбудив спавшего раба, приоткрылась дверь - Вышата и тот не
услыхал и  даже  вздрогнул  от  неожиданности,  -  и  в  ложницу  бочком
скользнула Нежелана.
   - Звал, батюшко?
   Она куталась в длинный  шерстяной  плащ,  в  котором  ездила  верхом.
Из-под плаща выглядывала вышитая рубаха, на щеках лежал сонный румянец.
   - Не звал, - с привычной суровостью буркнул Вышата.
   Нежелана подошла к  нему,  снизу  верх  заглянула  в  глаза,  ласково
потерлась щекой о его плечо.
   - А я проснулась, показалось - зовешь... Повернувшись, боярин взял ее
за плечи, притянул  к  себе,  обнял,  зарылся  лицом  в  теплые  волосы.
Нежелана обвила руками его шею, стала гладить седые отцовские кудри.
   - Ты не уходи, - попросил Вышата тихо. - Посиди со мной, солнышко  ты
мое...

***

   После возвращения из похода князя стали видеть в городе редко. Что ни
день - пропадал где-то вместе с варягом. То садились на  коней  и  ехали
смотреть округу, а заодно тревожить в чаще птицу и зверя; а  то  уходили
на снекке далеко на великую реку и встречали там солнце,  пробуждавшееся
в тумане...
   Олег расспрашивал обо всем,  и  Чурила  рассказывал  -  прятать  было
нечего.
   Почему-то воеводу особенно интересовали меряне: и кто  такие,  и  как
живут, и почему раньше давали дань булгарам, и как Чурила переманил  под
свою руку Барсучий Лес.
   А вечером юная княгиня гордо разворачивала перед ними свои грамоты, и
князь улыбался, слушая, как она читала любопытному гостю,  откуда  пошел
славный город Кременец и кто издавна в нем сидел...
   Олег слушал с величайшей охотой. А потом принимался говорить  сам,  и
тут вдруг оказывалось, что и к ним на море Варяжское приходили  когда-то
трое братьев, не менее славных, чем кременецкие  пращуры...  И  тут  уже
Звениславка хваталась за бересту и костяное писало, и Чурила, не  первый
год потихоньку над нею смеявшийся, щурил  глаза,  и  шрам  на  его  лице
разглаживался, пропадал.
   Он смотрел на жену, прилежно выводившую буквы. Слушал вполуха  и  все
представлял,  как  она  будет  качать  вот  на  этих  руках   маленького
пискливого сына... или дочь...
   Старый  Мстислав  из  дому  выползал  по-прежнему  нечасто.  Но   все
творившееся в городе и вокруг знал получше любого здорового. Усевшись на
солнышке, князь подолгу наблюдал за вагирами, поселенными у него в Новом
дворе. Слушал, как они говорили между собой на своем языке, столь родном
словенскому и все-таки чужом.
   Как, поминая Олега, опять  уехавшего  куда-то  с  Чурилой,  неизменно
прибавляли: храни его Святовит...
   Бог этот, Святовит, жил далеко, на острове посреди Варяжского моря, в
священном граде Арконе.  И  туда,  к  руянам,  рассказывали,  съезжалось
молиться все варяжское побережье. Не один  месяц  пришлось  бы  человеку
ехать туда из Кременца, но Боги - не люди: без  помех  протягивают  руку
над сушей ли, над морем... Или не сидел в Ладоге Рюрик, и не сновали  по
озерам и рекам проворные снекки, и не становилось их, что  ни  год,  все
больше?
   - Хочу в другой ваш город сходить, - сказал однажды Чуриле Олег. -  В
Круглицу. С Радимом Радонежичем познакомиться хочу, посмотреть,  что  за
муж такой буйный да гордый. Не осерчаешь?
   Чурила сердиться не стал, только предупредил:
   - Поедешь - доглядывай. Соседушка  наш  того...  и  вилами  приветить
может.
   А едва закрылись за Олегом городские ворота - молодого князя  призвал
к себе отец.
   Стоял теплый вечер: бабьим летом звали это погожее время, когда серый
плащ осени еще раз, напоследок, показывал цветной испод... Щурясь против
солнца, Мстислав смотрел на сына, шагавшего через двор. Ресницы  дробили
свет, и по временам  старому  блазнилось,  будто  рядом  с  Чурилой  шли
статные, широкоплечие братья - Мстислав, Ингорь, Славута,  Стемид...  Но
стоило раскрыть глаза пошире, и сыновья исчезали.
   Отец сидел в деревянном кресле, вытащенном для него из  дому.  Чурила
опустился у его ног на теплую землю.
   - Звал, отче?
   Мстислав помолчал, не торопясь начинать  разговор.  Не  зря,  должно,
вспоминались рано ушедшие сыновья... Показалось вдруг - не Чурила  сидел
возле ног, а весь Кременец светлыми глазами смотрел  на  своего  старого
князя, ожидая, что-то он ему скажет...
   - Сыне, - положил он руку на  вихрастую  черноволосую  голову.  -  Не
первый день, как ты вернулся, а дома не  видать.  Люди  говорят,  братом
стал тебе Олег. О чем беседуете с. ним?
   - Ни о чем, отец, - улыбнулся Чурила.  И  по-булгарски  поджал  ноги,
устраиваясь поудобнее. - Гость он у меня.
   Мстислав легонько стукнул его по затылку,  а  после  сложил  руки  на
своем костыле и, расправив усы, опустил на руки подбородок. Так в  былые
годы опирал его на меч, слушая своих бояр.
   - Молод ты, - проговорил погодя. - Того не разумеешь,  что  неспроста
Рюриков муж приехал сюда к нам.
   Сын повторил упрямо:
   - Отче, гость он у меня. На Рось же за данами прибежал. А  до  Рюрика
мне дела нету.
   - Зато Рюрику, знать, до тебя есть, - сказал Мстислав сурово. - Олегу
ты, может, и друг, да зачем, думаешь, он в Круглицу  ныне  поехал?  Тоже
ведь вызнает, как ты тогда у мери, - где тут побогаче живут!
   Холодом  повеяло  от  этих  слов  на  молодого   князя...   По-новому
крутанулись перед внутренним оком все прошедшие дни: и мерянский  поход,
и бой с  ютами,  и  любопытные  Олеговы  расспросы...  а  ну  не  ошибся
премудрый отец - и посулит ему вагир свою дружбу и  помощь,  посулит  за
пушистые куны, за звонкое серебро?
   Олег вернулся из Круглицы на другой же день. У Радима, видно, ему  не
пришлось и переночевать - снекка подошла к городу с  рассветом.  Воевода
сошел по сходням посмеиваясь, несмотря на явную усталость.
   - Как это говорят у вас? - сказал он князю,  вышедшему  встречать.  -
Семерых съел, восьмым подавился?
   Чурила долго размышлял после разговора с отцом. Все обдумывал, как же
быть дальше. Знать бы, не от предложения  ли  платить  дань  взбеленился
гордый Радим...
   Беда грянула в ту же ночь, когда варяги отсыпались после поездки.
   Стряслось то, чего  в  Кременце  не  помнили  от  века.  Лютый  срам:
сыскался человек, поднявший руку на гостя.
   В глухой час пришел, не скрываясь, на Новый двор  ладожанин  Улеб.  И
охранные отроки, чьи подруги ходили в стеклянных обручьях, не остановили
его.
   Кто-то даже позвал:
   - Слышь, Тужирич, иди сюда, женка пирога испекла...
   Улеб поблагодарил, отказался. Пропал в  темноте...  А  самую  малость
спустя из покоев, где жили варяги, послышался  шум.  Расторопный  Олегов
муж по имени Дражко отвел смерть от воеводы, выбив у челядина нож.
   Примчавшийся Чурила увидел Улеба уже связанным.  Ладожанин  лежал  на
поду, и его ноги были закинуты на лавку: не вскочишь. Безучастно  глядел
он в потолок.
   В который раз счастье показало ему спину...
   Олег сидел тут же. Усатый  Дражко  все  никак  не  мог  унять  кровь,
бежавшую по его руке.
   - Мои люди говорят, будто его подослали, - сказал вагир. Чурила так и
встрепенулся, но воевода поднял здоровую руку:
   - Погоди, друже. Ведаю, что это не так. Мыто с ним старые знакомцы...
   Улеба подняли. Он не сопротивлялся и по-прежнему безучастно глядел  в
темноту, мимо князя, мимо варягов.
   - Пес шелудивый, - подойдя вплотную, сквозь зубы сказал ему Чурила. -
На месте бы тебя, пса, пришибить, да Правда не велит.
   Олег встал, осторожно неся перевязанную руку.
   - Что с ним сделаешь? - спросил он Чурилу. - Я  так  слышал,  княгиня
его... Чурила отрезал:
   - За то, что тебя, гостя, убить хотел, судом судить будем. А  пока  в
поруб собаку!
   Двое отроков взяли Улеба под локти, поволокли в дверь.  Проходя  мимо
князя, стеклу кузнец сказал ему без обиды, без гнева, с  какой-то  тихой
печалью:
   - Попомнишь, Мстиславич, когда самого холопом назовут. Да  поздно  не
было бы... С тем его и увели.
   Настал день. Чурила посоветовался и отложил суд до завтра: пусть люди
узнают, пусть поговорят между собой.
   И жизнь города текла в  привычных  берегах.  Неторопливо  выплыло  из
ворот стадо коров, просеменили тонконогие овцы... стали  выезжать  из-за
стен всадники, отплывать от берега лодки...
   В одной из лодок пересекал Медведицу Видга. Он знал от Скегги, что на
том берегу его ждали. Но не хвалят мужа за спешку. И он не показывался в
городе несколько дней.
   Ибо Видга был воином, а воин редко сидит без дела. Женщины подождут.
   Терпеливо латал он и переделывал по себе огромную  датскую  кольчугу,
устраиваясь подле Левши, когда того выносили из дому. Торгейр смотрел на
его работу с неизменным интересом. Иногда советовал,  как  поступить.  И
ради него Видга терпел даже мальчишку Ждана, липнувше