. а то, вишь ты, урманского княжича  с
хворым дружком.
   Тут же взяла она  Видгу  за  жесткий  кольчужный  локоть  и  потянула
вовнутрь:
   - Иди, иди, сыночек. Вот сюда, к  печке...  да  садись,  устал  поди,
бедный.
   Видга не помнил, чтобы с ним  когда-либо  так  разговаривали.  Каждое
слово будто гладило, утешало, ласкало...
   - Малого, малого-то положи...
   Он опустил Скегги на лавку и тут только почувствовал, как закостенели
руки.  Скегги  что-то  жалобно  пробормотал   и   свернулся   клубочком.
Долгождана захлопотала над ним, стаскивая заиндевелую одежонку.
   - Ох ты, - разобрал Видга, - а  косточки-то  светятся.  Тут  до  него
дошло, что он стоял как есть в шапке, в меховой куртке и  в  сапогах,  и
под ногами на чистом полу уже растекалась талая лужица.  Он  отодвинулся
обратно к двери, расстегнул пояс. Лют взял у него одежду и куда-то унес.
   Больше всего хотелось лечь в пушистую овчину рядом со Скегги и  ни  о
чем не думать. Голова гудела и кружилась, как будто он и впрямь выпил не
в меру хмельного пива... Видга опустился на лавку, прислонился к стене и
закрыл глаза.
   - Есть будешь? - спросил его Лют. - Садись, горячее.
   Он держался сурово и хмуро.
   - Не хочу, - сказал Видга. И сразу почувствовал мучительный голод.
   Мудрая Долгождана, не слушая, уже снимала с печки разогретый горшок.
   - Иди ешь! - позвала она Видгу. - Остынет!
   Он поднялся на ноги... ноги ощутимо подрагивали.  Сел  к  столу  и  с
удивлением обнаружил, что в избе, кроме Люта и его матери,  обитало  еще
двое.
   Мальчишка помладше Скегги и старый старик... Видга с первого  взгляда
распознал в них не родичей и не слуг. Просто гостей, которых, как и  его
самого, когда-то подбросила к этому очагу бездомная  бродяжья  судьба...
да так здесь и оставила - милостью доброго хозяина и  хозяйки.  Деда  он
видел впервые и мог бы  в  этом  поклясться,  но  зато  внучек  был  ему
определенно знаком. Уж не его ли он, Видга, таскал, схвативши в  охапку,
на том острове посередине реки Рось? Его, его  -  ишь,  смотрит,  сейчас
цапнет за палец... Видга подумал, что не проведет в этом доме ни  одного
лишнего дня.
   Но сама собой возникла перед ним жаркая миска с  румяной  рассыпчатой
кашей, а стол здесь, как во всех гардских  домах,  был  высокий,  колени
проходили под него свободно. Так и дохнуло в лицо, так и умыло  горячим,
домашним, вкусным духом, от которого запылали обожженные морозом скулы и
вновь неодолимо потянуло на лавку... носом к стене... и не думать, ни  о
чем не думать, начисто вырвать из памяти все бывшее в эту ночь.
   А еще - потянуло подхватить эту  миску  и  залепить  кашей  о  стену,
выскочить вон и бежать, бежать без оглядки,  покуда  вновь  не  появятся
волки или не догонит где-нибудь под деревом тяжко ступающий  холод...  У
него ведь не было больше уютного теплого дома... и матери... и  не  было
никогда...
   И как знать, что сделал бы Видга, да  отвлекся:  подошла  Долгождана,
поставила деревянную плошку, в которой горкой лежали крепенькие, один  к
одному, соленые грибки. Лют немедля запустил в плошку руку  и  захрустел
ядреной шляпкой:
   - Что смотришь, бери... мамка делала, других таких нету!
   Дед Вышко, степенно работавший  ложкой,  и  стремительно  уписывавший
кашу внучок тоже потянулись к грибам. Если бы не  это,  Видга  наверняка
подумал бы - хотят отравить. Сколько  этой  гадости  он  сбил  ногами  в
Торсфиорде и здесь, потому что ели это  одни  только  тролли...  да  еще
Ас-стейнн-ки...
   Видга положил в рот скользкий сизоватый грибок и долго  жевал.  Какая
разница, отрава это или нет.
   За  его  спиной  приподнялся   Скегги.   Испуганно   отстранился   от
Долгожданы, вливавшей ему в рот горячее питье. И вскрикнул:
   - Ты кто? Видга хевдинг... не уходи без меня... я не хочу...
   Видга рванулся к нему из-за стола. Почувствовав его  рядом  с  собой,
Скегги, казалось, немного успокоился и  принялся  послушно  глотать.  Но
потом  неожиданно  вновь  оттолкнул  кружку  и  сел.  Маленький,  тощий,
тщедушный... Что было мочи вцепился он в руку Видги и твердо произнес:
   -  Халльгрим  Виглафссон!  Ты,  наверное,  велишь  меня  казнить,  но
все-таки я скажу!
   Нездоровым, горячечным пламенем горели его глаза.
   И никакая сила не убедила бы его, что Халльгрим был далеко.
   Он сказал:
   Внемли, Фрейр сражений, складной скальда речи! Знай, играть не станет
скальд двумя щитами, держа нос по ветру!
   Если б, недруг ютов, в буре бычьих копий  ты  пил  меньше  браги,  то
решать о важном ты б не торопился!
   Если б, тополь шлема, об осине злата ты думал  поменьше,  то  в  бурю
кормила, евур, ты б не бросил.
   Если б, клен кольчуги, золото дробящий, ты лучше  знал  сына,  то  из
лодьи кровли его б ты не выгнал.
   Если бы, хозяин Слейпнира морского, ты глянул подальше, сам свой  щит
надежный ты не разрубил бы!
   Выговорив все это на едином дыхании, юный песнотворец без сил  рухнул
на ложе и тут же уснул,  продолжая  сжимать  руку  Видги  в  своей.  Лют
подошел, неся Видге кашу, чтобы тот мог есть, не беспокоя больного.
   - О чем это он? - спросил Лют тихо.
   Прежде чем ответить, Видга на краткое время прикрыл веками глаза... И
разлился перед ним тихий закат, и встрепенулись в тумане белые крылья, и
вошел в уши далекий тоскующий плач...
   Летит, летит над морем одинокая птица, и не у кого спросить,  где  же
берег...
   - Чайки плачут по нам над берегом Торсфиорда, - сказал Видга.

Часть вторая

ДО ОГНЯ И КОСТРА

   Домостройничал в семействе Лют. Все слушалось его в  избе,  поднятой,
между прочим, его же собственными руками,  без  сторонней  подмоги.  Сам
выбирал подходящее место, сам  клал  посередине  того  места  деревянный
кружок, испрашивая знамения у  Богов.  А  как  забрались  под  деревяшку
муравьи, сам прирезал петуха,  сам  зарыл  в  основание  дома  лошадиный
череп. Да и пошел таскать из лесу загодя  приготовленные  бревна,  кладя
венец  за  венцом...  То-то  забот  прибавилось  тогда  Долгождане:   не
надселось бы на непосильной работе единственное чадо! С нее с  одной,  с
деда да с мальца - какая помощь? Только что  надрать  на  болоте  сухого
белого мха да проконопатить им стены.
   Но Лют без особенных бед насадил на кровлю охлупень. А там  понемногу
и вселились: на первую ночь заперли в избе курицу  с  петухом.  И  когда
наутро те встретили их  невредимыми,  перенесли  в  новый  дом  прежнего
домового, заманив его в стоптанный лапоть... И разожгли первый огонь  от
угольев, взятых в старом жилье.
   Немало подивился сам князь  Чурила  Мстиславич,  когда  ехал  однажды
лесом и завернул проведать. Игрушечкой стояла новенькая изба, украшенная
резными причелинами, творениями деда Вышки. И на теплой земляной  крыше,
диво, уже покачивали головками цветы.
   - Сам? - только и спросил Чурила. Ибо  даже  к  нему  гордый  Лют  за
подмогой не обращался...
   Впрочем, жиреть его дому было особенно не с  чего.  Видга  это  понял
сразу.
   И на другой же день вытряс перед Лютом свой кошель:
   - Просто так жить не стану, дело делать хочу.
   Лют  тогда  подумал,  подумал,  да  и  пошел  сватать  его  к  Чуриле
Мстиславичу в молодшую дружину... Вернулся довольный: князь не  отказал,
велел только повременить. Крепко подозревал Видга,  что  Торлейв  конунг
советовался с его отцом. Но спрашивать не стал.
   Никто еще не переспорил судьбы.
   И опоясал его князь новым мечом, дал копье, длинный  гардский  щит  и
даже коня. Со своим клеймом, со знаками на сбруе: памятуй. И береги...
   Вечером, дома, Видга долго разглядывал и  гладил  новый  меч.  И  Лют
впервые увидел на его лице усмешку. Он подошел, и Видга  щелкнул  ногтем
по узору,  положенному  на  крестовину  и  черен.  Узор  был  урманский,
заботливо наведенный Людотой по особому княжескому наказу. Видга сказал:
   - У нас так украшают только женские застежки. Добро, пускай это будет
женщина... Я стану звать ее - Змея...
   Лют посмеялся. Синяки у обоих к тому времени начали проходить.
   Гардская  дружина  жила  своими  законами.  Но  вот  что  для   Видги
наполовину роднило ее с прежней, так это отношение к вождю.  Взять  хоть
Люта. Тот своего конунга любил воистину без меры. Если не как  отца,  то
как брата. Почитаемого и грозного. Готов был за  него  и  в  воду,  и  в
огонь... Но зато и ревновал его ко всем. Даже к юной жене.
   Видга в себе подобной любви пока не находил и потому на  глаза  князю
особенно  не  лез.  Вдосталь  пришлось  ему  поскучать  на  морозе,   на
кременецком забрале и у самого Нового двора... Вдосталь нагляделся он на
заречные просторы, на белые крыши, увенчанные розовыми столбами дымов...
В одну сторону редко глядел княжеский отрок Витенег:  за  Медведицу,  на
Урманский конец.
   А так ему даже нравилось стоять на стене. Легко было  размечтаться  и
представить, будто не деревянная  башенка  поскрипывала  под  ногами,  а
заснеженный  торсфиордский  утес.  Правда,  снежная  даль  не  больно-то
походила на зимнее море.
   Но  отчего  не  предположить,  что  просто  случился   необыкновенный
мороз... И то, приключись подобные холода дома, в Норэгр, не  усомнились
бы - пришла-таки  великанская  зима  Фимбульветр,  предвестница  сумерек
Богов...
   - Я живу у Лютинга, ярлова сына, - сказал он  Смиренке,  пришедшей  к
нему на забрало. - Я не знаю, задержусь ли я у него  навсегда.  Но  если
надумаю уйти, так и ты тут не останешься.
   Она держалась его по-прежнему крепко. Смотрела на него  с  любовью  и
беспредельной уверенностью. Если уж он  возьмется  ее  умыкнуть,  самому
князю их не поймать.
   Жалея Видгу, она принесла ему два пирога с зайчатиной. Голодный отрок
хотел было съесть один сам, другой припрятать для Скегги. Но потом убрал
в сумку оба. От конунга они с Лютом с пустыми  животами  не  уходили.  А
дома был еще Мал, и он тоже смотрел им в руки, когда  они  приезжали  из
города...
   А вот стояния на княжеском дворе Видга скоро стал ненавидеть. Причина
тому была простая. Едва не в первый день его службы  к  конунгу  приехал
Халльгрим... Видга издали разглядел пегого  коня  и  богатый,  на  меху,
плащ...
   Знакомое было все, до того знакомое!  И  закаменел  княжеский  отрок.
Сыскал на другой стороне  ворот  сучок  в  обтесанном  бревне.  И  повис
взглядом на том  сучке,  словно  тонущий,  схватившийся  за  ветку...  И
проплыл мимо пегий бок коня, проплыло отцовское стремя. И не  видел  он,
как Халльгрим потянул поводья и почти остановился, словно для того, чтоб
заговорить. Но не остановился, проехал...
   - Пока к мерянам не сходили, - сказал Видге Лют, - думал я, ты  вроде
Любима. Тот-то не в боярина! Даже лицом не похож.
   Видге предстояло повторить Халльгрима до мелочей, и он это  знал.  Он
спросил:
   - А в кого ты?
   Люту и впрямь не досталось ни тонких черт матери, ни суровой мужеской
стати отца. Лицо у него было круглое, пропеченное солнцем  до  горшечной
красноты. Глаза от ветра с неизменным прищуром,  ноги  -  кривоватые  от
седла. Лют ответил гордо:
   - Я в деда Добрыню!
   Говорить об отцах не было большой охоты ни у него, ни у Видги. Потому
рассказывали друг другу о дедах. Дедов оба знали по былям, которые,  что
ни год,  все  больше  походили  на  сказки.  И  рассказывали,  сдержанно
хвастаясь и присочиняя,  блюдя  каждый  свою  честь,  один  кременецкую,
другой торсфиордскую.
   Видга припомнил тезку-пращура, того,  что  сам  вытащил  пять  стрел,
пригвоздивших его к дереву. И сказал: так мы выдергиваем  занозы!..  Лют
поведал в ответ, как некий предок полных  четыре  дня  шагал  по  зимним
лесам, стянув тряпицами раны. И пришел в Кременец, что и городом-то,  не
имея стены, тогда еще не был. И умер на руках у молоденькой жены,  успев
лишь выдохнуть: вороги близко!
   Деды стоили друг друга, внукам предстояло продолжить их славу.
   Морозы-калинники еще калили в лесу мерзлые древесные стволы, когда  в
Кременец прискакал помороженный, заиндевевший гонец...
   Лют и Видга в тот день вместе стояли на страже в Новом  дворе.  Князь
редко их разлучал. И на плечах у Видги была-таки мохнатая волчья куртка,
сшитая точь-в-точь как у берсерка Соти. Раскрытая пасть обрамляла  лицо,
лапы продолжались рукавами, со спины свисал хвост... И щит уже  привычно
оттягивал широкий ремень.
   Что за гонец, отрокам знать было неоткуда. Да что им! Не знал, скорее
всего, сам Чурила Мстиславич. Воина сняли с лошади,  под  руки  увели  в
дом. И еще до полудня уже из Кременца собрался и поскакал  новый  гонец.
Да какой  -  боярин  Ратибор.  Боярин  отправился  в  Круглицу,  а  туда
последние годы просто так не ездили.
   И следом пополз по городу недобрый слушок:
   - Хазары послов шлют...
   Хазары въехали  в  кременецкие  ворота  через  три  дня.  Въехали  не
торопясь... Сбереженные кони играли под богатыми седлами, свивали  тугие
шеи, пускали  из  ноздрей  струи  белого  пара.  Поскрипывали  полозьями
нарядно крытые сани. И скакал бок о бок с хазарами, сопровождая  послов,
одноглазый Радогость с двумя десятками верховых.
   В Кременце хазарского племени не то чтобы вовсе уж не видали. Что  ни
лето, являлись торговые гости, везли рыбий клей и всякий  разный  товар,
что к ним  самим  приезжал  по  караванным  тропам  в  степи.  Являлись,
лопотали на своем языке, молили о прибыли кто Бога на небе, кто  горящий
огонь. Ныне же ни дать  ни  взять  возвращались  времена  старого  князя
Ратши. Тогдашней великой беде тоже протаптывали дорожку послы.
   Оттого смотрели на хазар из-за заборов безо всякой приязни...
   Однако посол есть посол, обидеть посла - бесчестье. В Новом дворе  из
возка появилось двое вельмож. Один был молод и красив нежнейшей девичьей
красотой, нарушенной лишь темным шелком усов.  Сбрей  усы,  и  улыбнется
тебе прекрасная поляница. Звали его Мохо-шад, то есть Мохо-царевич.  Сам
хакан, великий князь хазарский, приходился ему родней.
   Второй хазарин оказался темнолиц и сутул. Одежда  его  была  груба  и
проста, а усы - как черная проволока. Из  грязи,  из  продымленной  юрты
подняла Алп-Тархана верная сабля. Как знать, не та ли самая, что сразила
когда-то кременецкого князя, собой заслонившего свой город?
   Радогость, одноглазый хитрюга,  уже  успел  познакомиться  с  обоими.
Знал, что Алп-Тархан ездил только на жеребцах священной белой шерсти,  а
Мохо масть коня была безразлична. Еще знал, что царевич, где только мог,
покупал красивых рабынь, зато Алп-Тархан нерушимо любил свою старуху  по
имени Субут...
   Еще узнал боярин, что терпели они друг друга с превеликим трудом.
   Двоих вельмож и с ними несколько воинов  познатнее  сразу  провели  в
дом.
   Охрану, как когда-то варягов, хотели было устроить в сенях, но хазары
отказались. Вытащили из поклажи деревянные решетки,  развернули  пестрые
цветные войлоки и возвели посередине двора  круглую  юрту.  Очень  скоро
оттуда потянуло дымком, запахло жареным мясом...
   Точно на этот запах, возник во дворе Любим,  которого  в  иное  время
сюда было не заманить. Ходил, как  зачарованный,  вокруг  хазар,  вокруг
укутанных попонами хазарских коней. И смотрел, смотрел, смотрел...
   Отроки в воротах тоже поглядывали на гостей. И Видга  знал,  что  Лют
думал про деда.
   Пришельца, непохожего на остальных, они приметили  одновременно.  Оба
видели его впервые. Но обоим показалось знакомым  и  бронзовое  лицо,  и
посадка в седле. И даже то,  как,  спешиваясь,  он  перекидывал  поводья
через голову скакуна.
   Другие хазары уступали ему дорогу,  но  без  того  почтения,  которое
окружало вельмож. А одежда на нем была хоть и богатая, да вся словно  бы
с чужого плеча...
   -  Кудряй-хан!  -  внезапно  осенило  Люта.  -  Витенег,  помнишь  ли
булгарского хана?
   - Помню, - отозвался Видга. - Да ведь это не он... Тут случилось так,
что мимо торопился боярин Вышата. Остановился  он  неохотно.  Недовольно
сдвинул седеющие брови. Выслушал и молча ушел...
   Князья послов принимать не  спешили...  Невелики  птицы  -  подождут,
сказал старый Мстислав. Не к данникам приехали, чтобы выбегать встречь!
   К тому времени кременчане давно уже страдали от шатавшегося  по  лесу
медведя. Оголодалый зверюга  обкрадывал  силки,  пугал  верховых  коней,
заламывал не в меру смелых собак. Трое охотников  едва  унесли  от  него
ноги.
   - Поезжай с хазарами, добудь, - послал Радогостя князь Мстислав. -  А
ты, сам, дома посиди.
   Смерть хотелось Чуриле пойти на шатуна самому! Но отцу  было  видней.
Знал старый, когда показать удаль, когда придержать. А Звениславка, видя
любого дома, лишь радовалась. Оно понятно: жена...
   Что до Вышаты Добрынича, тому было поручено особое дело. Едва  уехали
охотники, выбрался во  двор,  подкараулил  того  хазарина  и  словно  бы
невзначай обронил:
   - Хан Кубрат...
   Вздрогнул молодой чужак.  Рванулся  к  боярину,  точно  хотел  что-то
сказать, да подошли, помешали...  Боярин  ушел  довольный.  Верный  глаз
оказался у Люта:
   Мохо привез с собой булгар.
   Вернулись охотники, вернулся навязавшийся с ними  Любим.  Привезли  и
медведя, тощего, страшного, в клоках свалявшейся шерсти.
   Хазары не побоялись пойти на него сами.  Славным  охотником  оказался
царевич! С одним ножом пошел на шатуна,  забавляясь  опасностью,  словно
ребенок игрушкой. И теперь, покачиваясь в седле,  рассказывал  Радогостю
про ловища в стране хазар. Про зверя с прямым рогом во лбу и про  тысячу
кувшинов жира,  натопленных  из  одной-единственной  рыбы.  Боярин  чуял
нутром, что Мохо-шад врал самое малое  через  слово.  Но  когда  хазарин
спрашивал его: веришь? - он неизменно кивал, отвечая:
   - Верю, посол.
   И  сам  принимался  плести  такое,  что  оглядывался   даже   угрюмый
Алп-Тархан.
   Язык хазар был родствен булгарскому,  они  понимали  друг  друга  без
толмача. Любим к саням с медведем близко  не  подъезжал,  зато  глаз  не
спускал с шада...
   На другой день гостей ждала новая забава.  Чуть  свет  явился  к  ним
боярин Вышата  и  позвал  всех  в  поле  на  речном  берегу.  Потешиться
воинскими потехами,  помахать  тупыми  мечами,  пострелять  из  луков  в
цель...
   Послы со своей охраной выехали охотно. А  что:  пусть  видят  словене
боевую  славу  хазар,  может,  призадумаются  о  чем...  То-то  там,  за
городским забралом, столпился едва не весь  Кременец.  Сидела  на  конях
дружина и сам молодой князь, одевшийся по-простому. Ибо мудр был  старый
Мстислав: посоветовал  ему  вывести  в  поле  всех,  особо  же  молодых.
Половина из них о хазарах слышала от отцов.
   Пусть-ка поглядят... примерятся...
   Знал князь: эта наука не пропадет.
   Вышел  со  своими  и  Халльгрим.  Стояли  рядом  братья,  стоял  Олав
Можжевельник и четверо его сыновей. Недоставало Видги...
   - Не ты ли коназ?  -  на  словенском  языке  обратился  к  Халльгриму
Мохо-шад.
   - Право же, я не видел здесь никого, кто выглядел бы  больше  похожим
на коназа, чем ты...
   Сын Ворона поглядел на него хмуро. И ответил  без  лишней  учтивости,
коротко:
   - Нет.
   Мохо-шад ему не понравился.
   - Конунг выйдет к вам, когда сочтет  нужным,  -  неожиданно  вмешался
Хельги. Мохо пригляделся к нему и  чуть  наклонился  в  седле,  поставил
локоть на узорчатые костяные  пластинки.  И  улыбнулся,  показав  из-под
темных усов белые зубы:
   - Еще несколько дней, и я решу, что он опасается показываться нам  на
глаза...
   Халльгрим невольно усмехнулся и проворчал:
   - Конунг ничего не боится, молодой посол. Уж ты мне поверь.
   Хазарские воины хороводом кружились по заснеженному полю,  похваляясь
умением владеть лошадьми. Одни на полном  скаку  проползали  под  брюхом
коня.
   Другие разматывали черные волосяные арканы, сдергивали друг с  дружки
остроконечные шапки. Третьи натягивали тугие гнутые  луки,  без  промаха
поражая вкопанный столб. Рябило в глазах от мерцания  сабель,  звенел  в
ушах многим памятный боевой клич...
   Алп-Тархан  следил  за  своими  удовлетворенный.  Будь   он   простым
в