я все-таки скажу, потому  что  тебе  следует  знать,  зачем  мы  сюда
пришли. Я пообещал своим людям, что у  них  будет  здесь  дом.  И  я  не
поднимал меча на тех, кто живет в твоей земле!
   Чурила ответил ему так:
   - Мыслю, ты говорил прямо, как это и следует мужу. И я так же с тобой
поступлю. В моем доме ты гость, и я не прогоню тебя прочь. А в остальном
будет так, как Господин Кременец о том порешит!
   Ладно - ждать, чтобы гардский вождь тут же кинулся отмерять им землю,
мог только глупец...
   Халльгриму определенно понравился  Торлейв  гарда-конунг.  И  тем  не
менее вечером он приказал снять драккары с  отмели  и  поставить  их  на
якоря, подальше от берега, там, где глубина превышала человеческий рост.
В эту ночь, как всегда, викинги ложились спать на кораблях.
   Одна Ас-стейнн-ки осталась со своими -  на  берегу.  Улеб  забрал  ее
котомку с красной лодьи и ушел следом за ней. Скегги Скальд проводил его
глазами и сник совсем. Он тоже не был больше нужен  своей  Ас-стейнн-ки.
Навряд ли она теперь еще когда-нибудь зашьет ему рубашку...
   А Звениславка сидела со своим князем на речном берегу. И он кутал  ее
от вечернего холода в свой плащ. И все время чувствовал ее теплое  плечо
подле своего. И мог взять ее за руку. И знал - покуда он  дышит,  в  его
власти оборонить ее от любой беды. И от себя  он  ее  больше  никуда  не
отпустит...
   Сидели, и прямо из-под  ног  -  вниз,  вниз!  -  обрывалась  песчаная
крутизна, стремительно вниз, в омут,  в  котором  не  было  дна,  а  вот
водяной жил точно, ухал по ночам, тянул из пучины руки-коряги,  это  они
оба помнили с малолетства... А за рекой, за отлогим волгасом,  тонуло  в
надвигающихся сумерках широкое поле  и  за  ним  -  никем  до  конца  не
пройденный лес, и был ли у него конец, у того леса?
   Может, так и тянулся до самого края земли, до синей бездны, где живут
солнце и ночь!
   А позади, обласканные дождями, тихо стояли  двойняшки-елочки,  тянуло
дымком, слышались голоса, фыркали пасшиеся кони...
   Сидели, и обо всем было переговорено. И Звениславка уже успела  найти
рану у него на руке и длинный  синяк,  оставленный  железными  звеньями,
впечатавшимися в тело,  -  все  это  причинил  ему  Халльгримов  меч.  И
рассказать князю о том,  как  ее  украли  и  продали  заезжие  гости,  и
услышать в ответ, как Чурила  отчаялся  в  поисках,  пошел  к  осени  на
полдень, встретил там какой-то хазарский отряд и устроил тем хазарам пир
бранный - как раз в те дни, когда она гадала в далеком Сэхейме, вместе с
зеленоокой Гуннхильд, отдаст или не отдаст  бушевавшее  море  Эрлинга  и
черный корабль...
   Подошел сзади вороной конь Соколик,  положил  голову  Звениславке  на
плечо, вздохнул. Чурила ей сказал:
   - А не обижали тебя урмане твои. Все кругла да бела, что репка мытая.
   Что замуж там не пошла? Аль не звали?
   - О чем спрашиваешь? - отозвалась она с укоризной.  -  Сам  жену  тут
поди завел без меня? Да не одну еще!
   Молодой князь проговорил с добрым  лукавством,  какого  в  нем  и  не
заподозрить было с беглого взгляда:
   - А ты думала как! Сватали мне тут красную девицу  -  не  тебе  чета,
конопатой...
   Она отмахнулась - да ну тебя! Но тут же спросила доверчиво:
   - А кого?
   - Нежелану! Звениславка так и ахнула:
   - Вышатичну?
   Краше Нежеланы Вышатичны, дочери боярской,  в  Кременце  не  было  ни
старой, ни молодой.
   -  Вышатичну,  -  кивнул  князь.  -  Да   ведь   прибежала   ко   мне
Нежелана-то... И в ноги бух! Пожалей, дескать, батюшка князь, не  сватай
за себя, мне за тебя, что белой лебедушке да за черна  ворона...  что  в
княгини, мол, что в воду. А ты - жена!
   - А не сказала она, твоя Нежелана, - как серой воронушке да  за  ясна
сокола?
   Чурила притянул ее к себе. Вся здесь - не пропадет больше...
   - То мать моя с Вышатой Добрыничей за углами шепталась. А мне... сама
знаешь, одна ведовица надобна, единая... Которая, сказать?
   - А не вернулась бы? Так бы состарился? Одинцом? Чурила ответил тихо:
   - Я этот год знаешь как жил? Смерть-то не брала...
   В эту ночь мало кто спал. И на  берегу,  и  на  кораблях  То  и  дело
приподнимались головы -  от  седел,  брошенных  на  землю,  от  палубных
досок... Как они там, те, другие, не приснились ли, не примерещились? Не
затевают ли чего?

***

   Водяной ворочался в своем омуте, грыз берег,  булькал  тащил  в  омут
комья  земли.  Курились,  рдели  угольями  костры  на   берегу.   Хельги
Виглафссон смотрел на них с кормы пестрого корабля.
   Но коротка летняя ночь - и вот встрепенулись  на  востоке  прозрачные
крылья зари. Начали проступать во тьме вершины деревьев. Голубое  сияние
росло, и вот уже,  словно  поднятый  парус,  стал  медленно  возноситься
туман. Светлей и  светлей  делалось  вокруг.  Наконец  выглянул  краешек
солнца... Синее пламя родилось в речной  глубине.  Залепетали  березы  и
сосны на берегу. Недовольно прячась от света, ушел в глубину водяной.
   Хельги отвернулся от берега и стал смотреть  на  солнце,  выплывавшее
из-за  лесов.  В  небе  не  было  ни  облачка   -   начинался   погожий,
долгий-долгий день...

КНИГА ВТОРАЯ

ДАЖДЬБОГОВЫ ВНУКИ

Часть первая

ЗА КОНУНГА!

   Князь Чурила Мстиславич вошел в гридницу, прошагал  к  своему  месту,
остановился так, что за плечами метнулся вышитый плащ:
   - Думу думать станем, дружина старшая, мужи лучшие, именитые бояре!
   Старый князь Мстислав сидел около сына, молчал. Меховая  шуба  кутала
ноги, длинные седые усы свисали на грудь. От самого  княжеского  стольца
до входной двери на дубовых лавках в два ряда сидела старшая чадь.  Были
здесь кряжистые деды, помнившие Мстислава молодым и лихим.  Были  важные
середовичи. И отчаянная молодежь, готовая с  Чурилой  хоть  сейчас  и  в
воду, и в огонь, и на самого хазарского царя.
   В окна гридницы заглядывало раннее утро. -  Поди,  Людота  коваль,  -
позвал Чурила негромко. - Сказывай.
   Только тут заметили вошедшего с князем. Робея, вышел он на середину -
лохматый, невзрачный, одетый в обноски. Отвесил поклон совету да  князю.
Глянул на Чурилу и оробел еще больше. Не тот Мстиславич стоял перед ним,
совсем не тот, с которым, довольные, кончив работу, из одного ковша пили
они квас в лесной мастерской...
   Жесткие, властные, незнакомые глаза были у  князя.  Вовсе  пал  духом
коваль. Вцепился в принесенный с собою сверток и заговорил  -  сбивчиво,
глотая слова. О том, как немилостивый князь круглицкий  Радим  Радонежич
ни за что ни про что засадил его в поруб. Как он, Людота, из того поруба
сбежал и вот притек к ним в Кременец искать правого суда и защиты...
   Говорить красно Людота не умел. И наконец умолкд совсем погибнув  под
недружелюбными взглядами бояр.
   Его пальцы беспокойно теребили сверток. И можно было заметить, что  в
рогоже пряталось нечто длинное, острое, тяжелое.
   Вновь поднялся Чурила. Прошелся по гриднице, встал подле кузнеца.
   - Что скажете, дружино?
   Бояре зашевелились.
   Прищуренные глаза князя обежали два ряда хорошо знакомых ему лиц. Вот
молодые ребята, дети славных  бойцов.  Им  что!  Скажет  князь  оставить
Людоту, и никакому Радиму больше его не видать. Освищут с забрала, с тем
и уйдет. А не уйдет - за Людоту, не  за  Людоту,  все  равно  круглицких
бить...
   А вот старики, посеченные в битвах, еще вместе с  Мстиславом  знавшие
голод и холод. Старые глаза смотрят дальше молодых.  Худо-бедно,  пускай
на ножах, а все ныне с Круглицей мир. Как нарушить? Полягут вой,  а  тут
хазары?
   Или, того хуже, опять урман по реке нанесет.
   Гридница разноречиво жужжала.  Разглядывали  кузнеца.  Большинство  с
простым любопытством, но иные неприязненно: сыскался, вишь...
   Хмурился, упирал  руки  в  колени  Вышата  Добрыни  первый  в  городе
богатей.
   Блестели  на  перстах  разноцветные  жуковинья.  Было  дело  -  сушил
красавец Вышат  влюбчивые  девичьи  сердца.  Ныне  же  в  темных  кудрях
переливается пушистая седина, а гордая голова сидит на плечах  несколько
набок. Не увернулся от сабли хозарина не уберег  белой  шеи,  вот  ее  и
скривило.
   Ему первое слово. А то, что он, если б только мог, утопил  бы  Чурилу
Мстиславича в речке, - это уж разговор иной.
   - Как мыслишь, Добрынич? - спросил молодой князь. Вышата не  торопясь
встал. Оправил серебряный пояс, двинул  сильными  плечами  под  расшитой
рубахой, положил руки на гладкую палку.
   - Мыслю, зазря в поруб не садят! - сердито прогудел его голос. - Чего
уж он тебе, князь, наговорил,  я  того  не  слыхал,  только  думаю,  что
надобно бы тебе не сюда его вести да нас ни свет ни заря поднимать, а за
ворота да в шею! И пусть что хочет Радим, то и творит! Своих полно татей
да волочуг...
   - А у нас и Любим есть свет Вышатич, - дерзко  запустил  из  дальнего
угла  веселый  молодой  голос.  Вышата   побагровел,   стукнул   палкой,
оглянулся.
   - Цыц! - с места обрезал говорившего  седоусый  Мстислав.  -  Спросят
тебя, петуха, тогда и кукарекать станешь...
   Насмешник виновато пробормотал что-то и смолк, а  Вышата  разгневанно
сел.
   Людота в отчаянии глядел на князя. Но лицо Чурилы никаких  чувств  не
отражало.
   - Еще кто что скажет, смысленые мужи? - спросил он спокойно.
   Возле двери мелькнула русая голова. Поднялся Малк Военежич. Не было у
него ни прославленных щуров, ни громкого богатства, ни высоких палат. Но
Малка в городе любили и слушали охотно.
   Он кашлянул, расставил кривоватые ноги, улыбнулся и сказал:
   - Что же ты, Вышата, татем на доброго человека? Радима не знаешь?  Он
и нам с тобой чубы пооборвет, не задумается.
   Малк взял себя за вихор, и над  лавками  пролетел  легкий  смешок.  А
боярин продолжал:
   - По мне, так пусть бы и остался, какое дело великое. Наедет Радим не
наедет, так ведь на то и у нас князь щит, и у них...
   Малк сел.
   - Блоха блохи не заест, - проворчал кто-то неподалеку от Вышаты.  Его
кончанский, подпевала верный. Князь, впрочем, и ухом не повел.
   - Еще кто, дружина?
   Кто-то пожелал прогнать Людоту, кто-то - защитить.  Чурила  ходил  по
палате туда и сюда, слушал. Несчастный кузнец то бледнел, то краснел.  И
те и другие голоса звучали одинаково громко.
   Наконец сказали свое слово все, кто хотел.  Князь  остановился  прямо
против Вышаты и сказал:
   - Стало быть, если по-твоему, Добрынич...
   - Взашей! - ответил боярин. Он еще не забыл обиды. Чурила кивнул  ему
и неожиданно спросил:
   - А при тебе ли, Добрынич, твой меч?
   Вышата на миг даже растерялся. Но потом ответил с гневом,  поднимаясь
на ноги:
   - А при мне, княже, и могу показать!
   Чурила заложил руки за спину. Проговорил миролюбиво:
   - А покажи.
   Куда клонил треклятый колодезников сын, боярин понять по-прежнему  не
мог. Но меч вылетел из его ножен с готовностью: смотри, князь, смотрите,
добрые люди! Он поднял его в вытянутой руке, чтобы все  могли  видеть  -
эта рука еще не дрожала. Да и  на  меч  стоило  поглядеть.  Сколько  лет
сопровождал он боярина - закаленный спутник в боях, длинный, тяжелый,  с
бороздчатым  лезвием  и  плавно  закругленным   концом...   Позолоченная
крестовина горела в солнечном луче.
   Чурила обернулся к кузнецу:
   - А теперь ты покажи, что принес.
   Людота вздрогнул, непонимающе  вскинул  на  него  глаза.  Но  тут  же
спохватился, торопливо завозился  со  свертком.  Мигом  упала  под  ноги
рваная  тряпка,  что-то  блеснуло...  и  в  руках  беглеца   засветилась
благородная нагота клинка.
   Плетеная сталь переливалась серым  атласом,  точно  шкура  ухоженного
скакуна. Возле рукояти, вбитые в металл, проступали буквицы:
   ЛЮДОТА КОВАЛЬ Из конца в конец по гриднице прокатился сдержанный гул.
   - Держи как  держишь,  боярин!  -  сказал  Чурила  Вышате.  -  А  ты,
круглицкий, - стукни-ка... да покрепче!
   Людота испуганно отшатнулся, замахал на него свободной рукой:
   - Да что ты, княже, помилуй! Чурила забрал у него меч, велел отойти.
   Именитые мужи вскакивали с лавок, обступали их с Вышатой кольцом.
   - Держишь, Добрынич?
   Меч  свистнул  в  коротком  сильном  размахе.  Нестерпимо  отдался  в
бревенчатых стенах звенящий удар.  И  на  пол,  выложенный  квадратиками
бересты, с тяжелым стуком рухнули осколки.
   В руках у Вышаты остался обрубок не больше ладони длиной.
   Одной грудью ахнула дружина. Стали смотреть меч кузнеца.  Он  блестел
как ни в чем не бывало. Людота впервые улыбнулся, отер пот со лба.
   - Ну что, - начал было Чурила,  но  тут  вперед  протискался  суровый
одноглазый боец - одет он был в кожу да  волокнянину,  точно  сейчас  на
рать:
   - А ну со мной, князь! Чей лучше!..
   Вынул меч и показал на лезвии прославленное  рейнское  клеймо.  Бояре
отступили в стороны - шутка ли, два таких бойца,  Радогость  да  Чурила!
Людота прижал к груди стиснутые кулаки, в волнении закусил губу.
   Вихрем обрушились друг на друга боевые  клинки.  Снова  разодрал  уши
пронзительный звон... И посыпались вправо и влево чужеязычные буквы - по
буковке на кусочке.
   Круглое око одноглазого засветилось  восторгом.  Осиротевшая  рукоять
полетела в окошко:
   - Ну, князь!
   - Кольчугу! - разом потребовало несколько голосов. - Кольчугу сюда!..
   Чурила поманил  отрока,  переминавшегося  в  дверях.  Парень  кивнул,
убежал и вскоре вернулся с толстым березовым чурбаком. Принесли  дырявую
старую кольчугу, сложили вдвое, бросили на деревяшку.
   Князь Мстислав положил ногу на ногу, усмехнулся:
   - Что делаем, мужи думающие?  Услышат  во  дворе,  подумают,  сошлись
бояре конец на конец... , Чурила между тем протянул меч Вышате:
   - Попробуй, Добрынич. Тебе честь.
   Вышата пощелкал ногтем по длинному лезвию, пару раз взмахнул  им  для
знакомства, а потом, крякнув, что было силы  обрушил  меч  перед  собой.
Старый конь борозды не испортит! С железным шумом  потекла  разрубленная
кольчуга.
   Чурбак брызнул на две  стороны,  больно  ушибив  чье-то  колено.  Меч
глубоко вонзился в пол и остался торчать.
   Чурила выдернул его и отдал Людоте. Тот,  счастливый,  прижал  его  к
груди, точно ребенка. К нему уже тянулось десяток рук: посмотреть.
   Голос молодого князя покрыл неразбериху:
   - Ну так как же, братие,  дружино?  Что  сдумаем?  Одноглазый  двинул
могучим плечом, протискиваясь поближе:
   - А не ясно, что! Радим приедет, вот что получит!  -  между  полом  и
стропилами закачался жилистый боярский кулак. - Ты скажи  лучше,  почему
сразу с того не начал?
   Мстислав ответил за сына:
   - Не мечу в городе жить, друже Радогость... человеку! Чурила же  взял
Людоту за плечо и сказал:
   - Жить станешь пока у  меня.  Обидит  кто  -  бей.  А  девка  красная
приглянется, и оженим.

***

   Было так.
   Давно когда-то плыли, говорят, по  великой  Роси-Булге  в  лодье  три
родных брата. Откуда плыли, куда  и  зачем,  про  то  сказание  молчало.
Только помнило, что будто бы добрались они  до  устья  Медведицы  и  тут
огляделись... И когда перевели дух от нежданно нахлынувшей красоты -  не
утерпели, причалили. Народ в этих местах тогда жил негусто - одна  меря,
да и та больше по лесам. Приветить братьев или отвадить некому было.
   Старшему приглянулся на коренном берегу  звонкий  сосновый  лес,  что
горел на солнце не то ясным  золотом,  не  то  рыжей  медью.  Тут  он  и
поселился - в теплом рубленом доме, в чистом бору над высоким кремнистым
обрывом. Средний обосновался поодаль, на круглом  холме,  под  душистыми
липами.
   А третий дальше поплыл.
   Так оно было или не так, знал единственный видок,  двуглавый  древний
дуб, смотревший с холма далеко за  великую  Рось.  Старина  она  и  есть
старина,  чего  только  о  ней  не  наговорят!  Станешь  все  слушать  и
задумаешься, не опоздал ли родиться...
   Но в легенду о братьях верили на Медведице и стар и млад.
   И то сказать, откуда иначе взялись на речном бреге два  города-брата,
ни сажены, ни рощены? Не ветром же принесло.
   Были храбрые братья, были оставшиеся после них  сыновья.  И  от  века
младший сидел в Круглице, а старший - в Кременце.
   А потом появились хазары.

***

   Зеленый дуб на холме был тогда только чуть поменьше,  чем  теперь,  и
старики говорили, что в тот год желтый лист полетел с него много  раньше
обычного.
   Сперва хазары прислали послов. Послов приняли с честью, устроили пир.
Но когда незваные гости заговорили о дани, мужи кременецкие только  диву
дались: какая дань, кому, ради чего?
   А ради того, отвечали хазары, что наш хакан - над князьями  князь,  а
вы на его земле сидите. Все у него под рукой: и  булгары,  и  вятичи,  и
ваши братья северяне, и поляне с их Киевом городом  на  далеком  Днепре.
Вот и вам та же судьба.
   Тогдашний кременецкий князь, а звали его  Ратшой,  таким  речам  лишь
посмеялся. И выпроводили послов - ни с чем.
   А на другое лето  ударила  беда.  Палючим  суховеем  налетело  с  юга
хазарское  войско.  В  лютом  бою  опрокинуло  исполчившихся  кременчан.
Княжескую дружину вырубило мало  не  всю.  Вышибло  в  городе  ворота...
Воевода  хазарский,  по-ихнему  тархан,  до  черного  волоса  ограбил  и
Круглицу, и Кременец, а после спросил: что,  дешевле  стало  бы  дань-то
платить, черныши?
   И ушли.  А  бесстрашного  князя  Ратшу  увели  с  собой,  привязав  к
лошадиному хвосту.
   В тот год в каждом дворе справляла новоселье злая туга-печаль.  Место
сгинувшего князя заступил  сын.  Ратшинич  улыбался,  кланяясь  тархану,
изредка наезжавшему в город. Сам же  тайно  ковал  мечи.  Собирал  новую
рать. Дань хазары возложили нетяжелую: по куне с дыма. Могли больше. Но,
видно, драться со словенами еще раз не хотели. Помнили прежнюю  битву  и
цену, которую уплатили. В  набеге  всего  не  унесешь,  а  легкую  дань,
мыслили, здесь будут до скончания века платить безропотно...
   Так думали или не так - да только просчитались. Настал  все  же  год,
когда святой дуб, медленно засыхавший на своем  холме,  снова  зазеленел
множеством юных ростков. Снова прозвонила  о  словенский  меч  хазарская
сабля!
   Славно угостил данщиков Ратша Ратшинич, кременецкий князь.  Употчевал
кого допьяна, кого насмерть. А самого тархана, памятуя об отце, приволок
в город на веревке. И там, под дубом, между неугасимыми кострами, напоил
Богов его кровью.
   Только два хазарина, отпущенные живыми, вернулись домой.  Увезли  они
вместо дани бересту с нарисованным на ней мечом. И  сняли  им  за  такую
весть головы с плеч или не сняли, о том на Медведице  заботы  никому  не
было. А под осень случилось то, чего  ждали.  Прискакал  на  длинноногом
лосе расторопный мерянский парнишка:
   - Хазары!
   Собираясь на рать, привели к дубу белого жеребца и заставили  прыгать
через воткнутые в землю копья. И дважды конь переступал как  положено  -
правым копытом. А на третий раз, чего-то испугавшись,  скакнул  с  левой
ноги.
   - Пошли, ничего! - сказал тогда Ратша Ратшинич, кременецкий князь,  и
люди запомнили. - Лучше уж там лягу, а хазар боле до города не допущу.
   И была великая сеча... Слово свое княжеское Ратша сдержал. Хазар, как
траву в поле, выкосил начисто. Но и сам домой не возвратился.
   Оплакали его, с честью положили  на  высокий  костер.  Закололи,  как
повелось,  лошадей  и  рабынь,  устроили  тризну.  Насыпали  над  пеплом
поминальный курган.
   И вот тогда-то началось.
   Щит к щиту дрались в том бою  Круглица  и  Кременец.  Заслоняли  друг
друга - и бывало, что грудью. Согласно поднимали дедовские мечи.  Вот  и
ждал князь круглицкий, князь меньший - Радонегом звали  его,  -  что  не
сегодня завтра кликнут в Кременец на опустевший стол... Или сына у  него
попросят, Радима. Не было ведь у храброго Ратши ни жен, ни детей.
   Ан не позвали. Своих охотников вокняжиться сыскалось в достатке.  Без
Радонега толкались - не хватало локтей. Довели дело едва не до драки.  И
вот на самом краю возьми да  скажи  боярин  Вышата  Добрынич  поредевшей
дружине:   а   что,   братья!   Уж   не   посадить   ли    нам    князем
Мстислава-колодезника, муж