езамеченными,  опередив  словен
на несколько дней.
   Когда же кременецкие показались возле селения,  встречать  вышла  вся
Падь с  кугыжей  во  главе.  Вещь  небывалая  -  побросав  дела,  меряне
собрались между лесом и репищами. Смотрели на подъезжавших с тревогой  и
страхом.
   Вышата Добрынич немедля сдвинул суровые брови:
   - Небось дани давать не хотят...
   Чурила без лишних слов направил Соколика прямо к толпе.
   Навстречу уже ковылял дряхлый седой  кугыжа,  настолько  старый,  что
текучее время  с  некоторых  пор  перестало  накладывать  на  него  свои
отметины.
   Чурила помнил его точно таким же и три, и пять и все десять лет  тому
назад.
   - Будь здоров, дед Патраш! - не  чинясь,  первым  поприветствовал  он
старика. - Чем порадуешь, старинушка? Кугыжа, кряхтя, согнул  перед  ним
закостенелую спину.
   - И ты здравствуй,  господине,  батюшка  князь.  Соколик  тоже  узнал
старца и ткнулся к нему в руки за  привычным  угощением.  Но  дед  вдруг
повалился на  колени,  и  конь  от  неожиданности  заплясал,  вздергивая
головой.
   - Смилосердствуйся, батюшка, - щурясь на князя против света,  жалобно
задребезжал старый мерянин. - Руби мне  глупую  голову...  только  детей
моих припаса на зиму не лишай... не вели казнить, нету у  нас  для  тебя
дани.
   - А врешь, старый лис, - сказал, подъехав, боярин Вышата. - Не  верь,
князь, я его знаю, хитрого! Сам посмотрю, много ли напрятал! И где!
   Бельчанская дань обыкновенно шла ему  и  его  молодцам.  Вышата,  сам
когда-то тянувшийся в князья, посейчас держал малую дружину, правда,  не
решаясь пока что проситься у Чурилы по отдельную дань и полюдье. Он  был
готов  хоть  сейчас  начать  шарить  по  мерянским  сундукам,  но  князь
остановил:
   - Погоди, Добрынич.  Успеется...  -  Он  сурово  глядел  на  униженно
молчавшего старика. - А ты, дед, давай сказывай толком. Опередили  меня?
Кто? Булгары?
   Соколик перебирал сильными ногами и фыркал, обнюхивая кугыжу.
   - Кугу Юмо гневается на  мой  род...  -  зашамкал  старый  Патраш.  -
Небесный  огонь  поджег  лес,  дичь  ушла...  лучшие   ловища   сгорели,
господине! Мать Вод разогнала в море всю рыбу...
   Вышата, не жаловавший меряй, только поморщился:
   Патраш, как и все это  племя,  называл  морем  свою  речку  -  курице
перелететь. А старик продолжал:
   - Не погуби, княже... не отними последнего...  Кто  тебя  на  будущее
лето охотиться-то поведет...
   - Небось все не перемрете! - вовсе вскипел было боярин Вышата. Но под
взглядом князя умолк, не договорив. Забыл,  увлекшись,  каково  перечить
колодезникову сыну. Ишь зыркнул-то бледными  глазищами...  что  оплевал!
Так бы был добр с верным боярином, как с чужаками! Дождешься от него...
   Тут  со  стороны  толпы  долетел  негромкий  металлический  шум.  Это
Сельчане, следуя примеру кугыжи, кланялись князю: помилуй! И  не  только
женщины, чьи привески на косах и груди подавали свой голос, но и суровые
охотники, меченные когтями зверей...
   Чурила про себя отметил лишь одного молодого мужчину, одетого  богаче
многих. Этот парень поглядывал вокруг так,  словно  общая  беда  его  не
касалась.
   Мысленно Чурила завязал себе узелок. И обратился к кугыже:
   - Вставай, дед... так и быть, на сей раз прощу.  Старец,  постанывая,
поднялся  и  потянулся  к  стремени  перепачканной  в  земле  бородой  -
поцеловать сапог. Толпа мерян нефомко зашумела.  Призрак  голодной  зимы
отодвинулся, растаял. А будущее лето наступит еще не скоро.
   - Однако ты, дед, помни, в срок все спрошу,  -  сказал  Чурила.  -  А
чтобы ты, старый, не запамятовал, возьму у тебя к себе старшего внука...
   - Все будет, как  скажешь,  -  захлопотал  старый  Патраш.  -  Только
нынешний день не сердись на нас, непутевых...
   Отведя лихо от деревни, он помолодел  на  глазах.  Проворно  отряхнул
залепленные зеленью колени, вспомнил про Соколика, сунул ему сладкую, на
меду, лепешку. И под уздцы повел к своему дому, повторяя:
   - Кланяйтесь, дети мои... благодарите князя...
   Дом деда, по-мерянски кудо, был в селении заметно больше  других.  То
было старое гнездо всего рода седобородого Патраша,  того  самого  рода,
что основал когда-то Беличью Падь. Здесь еще жили те времена,  когда  на
каждой возделанной поляне обитала только родня, от дедов до правнуков. И
парни, не желавшие брать в жены сестер, отправлялись  искать  невест  на
край света - за реку, за лес.
   Как и род, бережно хранимый дом был еще крепок. Прочно стояли  врытые
в землю угловые столбы, поддерживавшие еловые плахи стен и низкую крышу,
крытую корьем. Дом был длинный, без окон -  для  тепла,  с  единственным
входом посередине. Туда и повел дед Чурилу, троих бояр  и  Халльгрима  с
Торгейром, безошибочно определив,  что  эти  двое,  приехавшие  впервые,
сидели в дружине не на последних местах.
   После яркого солнца внутренность дома показалась совершенно темной, и
Халльгрим едва не оступился в дверях: пол здесь был устроен немного ниже
окружавшей земли. Множество ног десятилетиями утаптывало этот пол  -  до
блеска, до каменной твердости. В трех очагах, между столбами-подпорками,
весело приплясывало пламя. Дым уходил в щели крыши. У огня  ждал  гостей
заставленный стол: низкие широкогорлые горшки вкусно  лоснились  темными
боками, пахло мясом, какой-то зеленью и свежим,  только  что  испеченным
хлебом. Князь улыбнулся хозяйской заботе. Он знал  -  в  Пади  не  сеяли
своего.
   Он первым перешагнул  через  дымивший  у  входа  костерок,  сел  и  с
удовольствием вытянул ноги. Стройная  девчушка,  в  которой  он  признал
внучку кугыжи, мигом пододвинула еду, протянула ковш с пенящимся пура  -
мерянским пивом, - и робко произнесла:
   -  Угощайся,  господине...  не  побрезгуй.  Русую  головку   обнимало
берестяное, обтянутое  шерстью  очелье.  Блестели  чеканные  кружочки  и
хитрые  витые  цепочки  из  бронзы,  нашитые  по  числу  прожитых   лет:
тринадцать.
   Чурила погладил ее по щеке:
   - Ишь, вытянулась,  невеста...  сватается  кто?  Девчонка  смутилась,
ответила невнятно, а князь краем глаза подметил поодаль некое  движение:
словно кто стискивал под столом кулаки.
   Он вытащил нарочно для нее захваченную нитку бус, надел на  тоненькую
загорелую шею: носи. Оглядел стол и почти не удивился, вновь увидев того
молодого мерянина. Парень сидел ниже княжьих и явно был этим  недоволен.
Да и разговоры Чурилы с  девочкой  пришлись  ему  не  по  сердцу.  Князь
спросил его прямо:
   - Ты кто,  такой  непоклончивый?  Мерянин  помолчал,  не  торопясь  с
ответом, а потом вызывающе бросил:
   - Я здесь гость и живу в чести, а тебя вижу в первый раз и не  думаю,
что должен кланяться всякому встречному.  Я  больше  привык,  чтобы  мне
кланялись...
   Вышата Добрынич  про  себя  засмеялся:  получил?  Зато  Радогость  не
по-доброму повел единственным оком:
   - Смотри, медвежатник, как велит наш князь  тебя  за  ноги,  да  и  в
дверь...
   Говорили  по-мерянски,  и  Халльгрим  мало  понимал,  но   чувствовал
назревавшую ссору. Он не успел попросить Торгейра перевести.  Незнакомец
отшвырнул глухо застучавшую миску и вскочил, хватаясь за меч:
   - Пусть велит! Я-то думал, что это дом Патраша и что здесь знают, как
принимать гостей, но теперь вижу, что ошибся!  А  кто  подойдет  ко  мне
первым...
   На  кугыжу  было  жалко  смотреть.  Внучка  теребила  дареные   бусы,
беспомощно глядя на князя. Она никогда не видела от него  ничего,  кроме
ласки. Неужто на сей раз...
   Радогость между тем тоже поднялся и неторопливо пошел к буяну  вокруг
стола.
   - А тебя, погляжу, пора научить, как говорить с князем. Девочка  пала
подле Чурилы на глиняный пол, припала лицом к его колену:
   - Княже милостивый... не гневайся... не вели...
   - Встань! - яростно крикнул ей мерянин. - Слышишь, встань!
   Он был храбр и силен, но Радогостю наверняка  не  пара.  Чуриле  было
почему-то только смешно, и он остановил неминуемое убийство, сказав:
   - Сядь, боярин... а ты, петух, не распускай хвост в  гостях.  Смотри,
хозяина нашего перепугал мало  не  насмерть.  Садись-ка  лучше,  ешь  да
рассказывай, как тебя звать и откуда взялся...
   Старый  Патраш  качался  от  пережитого  страха.  Подлетевшая  внучка
усадила его на скамью, и старец прижал руку к груди,  унимая  зашедшееся
сердце. А задира мерянин с достоинством сел,  выждал,  чтобы  перед  ним
обтерли стол и поставили новую миску, и только тогда ответил:
   - Звать меня Азамат, сын Шаева, и я брат старейшины Барсучьего  Леса.
А ты, как я слышал, кугыжа словен, но я тебя не боюсь.
   Чурила проговорил не спеша:
   - Твоего брата не знаю, но сдается мне, будь ты старшим, не много  бы
дани булгары с вас насобирали. Как ныне берут?
   Азамат пожал плечами:
   - Обыкновенно... по собольей шкурке да по серебряной монете от  дыма,
да когда еще со  свадьбы  или  добычи  воинской...  Торг  у  нас,  купцы
заходят.
   Отчуждение понемногу уходило с его румяного, чуть скуластого лица.
   Шрамолицый князь беседовал с ним как с  равным  -  чего  еще?  Чурила
вытер нож о кусок хлеба.
   Спросить бы нынче же этого Азамата Шаевича - а что, не пойдет  ли  ко
мне брат твой кугыжа? И брать бы стали поменьше, и живем ведь ближе хана
булгарского, тронет кто - прибежим... Нет, не время.
   - Дед Патраш, где ты там! -  позвал  он  старейшину.  -  Расскажи-ка,
какого красного зверя для нас приглядел! Поедешь ли  охотиться  с  нами,
Азамат?

***

   Дремавший  рогач  приподнял  голову,  и  мохнатые  уши  описали   два
медленных полукруга, вбирая в себя шорохи и голоса. Он сам не знал,  что
его разбудило. То ли принесенный ветром подозрительный шум, то ли просто
нюх на опасность, который бодрствовал в нем даже во время сна...
   Но наяву лес не рассказал ему ни  о  чем  тревожном.  Старый  тур  по
привычке лизнул голое пятно на плече, еще  не  успевшее  зарасти  черной
шерстью, - след ожога, которым отметил его недавно отбушевавший пожар. И
вновь опустил голову, продолжая прерванный отдых.
   Липы покачивались над лежавшим быком, тихо беседуя о последнем  дожде
и о том, как сладка  была  в  этом  году  питавшая  их  земля...  Где-то
неподалеку жило своей жизнью пчелиное дупло.  Из-под  деревьев  наплывал
запах меда,  сновали  крылатые  живые  комочки.  Мирно  пахло  коровами,
пасшимися на поляне.
   Бык дремотно повел на них глазом, моргнул длинными ресницами и  шумно
вздохнул. Гнедые красавицы бродили по самой границе его  зрения,  но  он
знал любую так хорошо, что ему казалось, будто  они  стояли  перед  ним,
своим повелителем, в нескольких шагах. Особенно  та,  что  была  светлее
шерстью, стройнее и легче  на  ногу,  чем  все  остальные...  Бык  снова
вздохнул. Близилась осень, кровь бежала по жилам быстрее ото дня ко дню.
   Солнце стекало по широким листьям лип, бросая трепещущие блики на его
матово-черное  сильное  тело,  прочерченное  вдоль  спины  узким   белым
ремнем...
   Но вдруг он вскочил  на  ноги  так  стремительно,  как  будто  из-под
деревьев снова дохнуло смертоносным жаром огня. Упругий хвост  схлестнул
бедра. Так вот что помешало ему спать... Переменчивый ветер снова  дунул
с той же стороны, что и тогда. И теперь он уже явственно донес до  слуха
голоса перекликавшихся собак.
   Жадно раздувшиеся ноздри быка  втянули  воздух,  и  глубоко  в  груди
родился угрожающий рокот. Глаза тура начали наливаться кровью. Рядами  с
запахами лошадей и собак витал ненавистный человеческий дух.
   Он свирепо фыркнул и шагнул вперед, пугая надвигавшуюся опасность,  -
так, как по осени  пугал  равных  себе.  Но  угроза  не  помогла.  Запах
продолжал упрямо расти, и тогда он повел коров прочь. В темную чащу,  не
раз и не два укрывавшую его семью от врага.
   Он уходил не торопясь и с достоинством, как подобало  лесному  князю,
чьих страшных рогов боялись и волк, и медведь.
   Лошади, собаки и люди добрались до места его недавней  стоянки  и  по
горячему следу свернули в ту же сторону, что  и  туры.  Недаром,  знать,
смутное  присутствие  человека,  пусть  не  смевшего  подходить  близко,
тревожило быка уже несколько дней... Еще раз поймав  этот  запах,  рогач
яростно хрюкнул.
   И побежал...
   Человек был  слаб,  но,  как  почти  все  слабые,  -  хитер.  Ему  не
требовалось подходить близко, чтобы вонзить блестящее  жало  в  шею  или
загривок. Люди не имели рогов. Они носили их в руках и  трусливо  метали
издалека. Люди плохо бегали, но зато ездили  на  лошадях,  служивших  их
воле. Они почти  ничего  не  слышали  и  не  ведали  запахов,  так  ярко
окрашивавших мир. Но они приводили с собой  собак...  Двуногие  создания
были ничтожны - тур растоптал бы такого легко, встретив один на один. Но
их было много. Как волков,  что  загоняют  добычу  по  весеннему  насту,
ранящему ноги бегущих.
   Из пасти быка свесился дымящийся красный  язык.  Он  легко  перелетал
поваленные стволы, с треском крушил грудью подлесок. Ярость  и  унижение
толчками бились в его сердце...
   Псы заливались теперь прямо за  спиной,  и  для  того,  чтобы  хорошо
слышать их, больше не нужен ветер. Иные начали даже обходить его  стадо,
подбираясь с боков.
   Разогнавшись в беге, тур зацепил плечом одинокую березу, выросшую  на
поляне, и хрустнуло, мотнув белым  стволом,  стройное  дерево...  острая
щепка провела на боку зверя кровавую черту.
   Первая боль холодом окатила быка. Он остановился на всем скаку,  так,
как умел это только  он.  Успел  увидеть  пропадавший  в  кустах  силуэт
светлошерстной... и, круто  развернувшись,  с  ревом  взметнул  на  рога
отчаянно завизжавшего пса.
   Свора окружила его, оставив туриц убегать. Бык завертелся на  поляне,
увеча собак, хватавших его за бока и за задние ноги. Его грозный  боевой
клич перекрывал и визг раненых, и остервенелый  лай  нападавших.  Ярость
боя овладевала им безраздельно. Почти такая же, как та,  что  осенью,  в
пору желтых листьев, отрывала его от лакомых желудей и несла куда-то  по
затянутому паутинками лесу, заставляя  пугать  робких  коров  и,  трубя,
вызывать на бой каждого встречного...
   Светлые рога тура заливал теперь тяжкий багрянец. Собаки порастратили
свой пыл и больше  не  смели  бросаться  на  него,  ограничиваясь  лаем.
Победный рев быка потряс притихшую чащу.  Он  был  готов  сам  пуститься
навстречу погоне. И в открытой схватке узнать, кто же сильней!
   Долго ждать не пришлось. Мягкая лесная земля донесла близкий топот. И
два светлых пятна одновременно выскочили из-за деревьев  и  понеслись  к
месту боя, делаясь .все четче и четче и превращаясь в двоих всадников  -
один на соловом, другой на сером в яблоках  коне.  Один  -  с  копьем  в
руках, другой - с тугим охотничьим луком...
   Тур коротко проревел и двинулся навстречу. Бесстрашный  живой  таран,
оснащенный двумя бьющими без промаха мечами. Лук и копье могли  оборвать
его жизнь -  но  не  его  бег.  Стрела  барсучанина  Азамата  впилась  в
основание шеи,наконечник копья  оцарапал  плечо...  А  в  следующий  миг
боярин Вышата Добрынич полетел куда-то в  сторону,  взметенный  на  рога
вместе с дико закричавшим конем.
   Азаматов жеребец в ужасе шарахнулся прочь,  только  для  того,  чтобы
угодить ногой в яму, упасть и забиться, придавив к земле седока.
   Вышате еще повезло. Он успел соскочить с солового чьи копыта  в  муке
молотили  воздух.  Страшные  рога  лишь   скользнули   по   его   бедру,
располосовав вышитую штанину. Но копье вырвалось из руки  и  отлетело  в
сторону, и Вышата знал,  что  подобрать  не  успеет.  Тур,  проскочивший
вперед, стряхнул повисшего на горле пса и устремился прямо к нему.
   Азамат, что-то крича, швырнул обломками лука - но зверь и не заметил.
   Вышата прижался к липе и нашарил у бедра последнюю надежду - меч...
   Вырвал его из ножен... и рука ощутила  непривычную  легкость  клинка,
обломавшегося ровно посередине. Так вот что коротко треснуло при  первом
ударе быка, так вот что защитило ему ногу!
   Резкий, оглушительный свист отвлек быка,  заставил  невольно  скосить
близорукие глаза... Что-то черное мчалось к нему слева. Еще тур?  Откуда
он взялся здесь, неведомый собрат? Как посмел войти в  его  лес?  Почему
так, странно, не по-турьи  кричит,  почему  от  него  пахнет  человеком,
кожей, железом?!
   Рогач не успел понять всего этого до конца. Не  успел  повернуться  к
незнакомцу широкой грудью и познавшими битву рогами. Не  успел  хотя  бы
подставить плечо, несокрушимое, как поросший мхом валун... Князь Чурила:
   Мстиславич с маху вогнал  копье  в  жарко  дышавший  бок,  невиданным
приемом зажав под мышкой лущу. Сила его руки сложилась с  силой  коня...
вороной Соколик на всем скаку ударил тура грудью и  со  стоном  осел  на
задние ноги.
   Рогач, остановленный в пяти шагах от Вышаты, лишь чуть покачнулся.
   Медленно опустилась, точно к чему-то  принюхиваясь,  тяжелая  голова.
Опал жесткий чуб между рогов. Нехотя улеглась  на  загривке  вздыбленная
щетина.  Мелькнул  перед  глазами  золотистый,  пахнущий   жизнью   круп
светлошерстной... и солнце разом и навсегда опустилось за лес. Тур молча
подогнул передние ноги, и по-валившее его копье глянуло в небо.
   - Жив, боярин? - спросил Чурила хрипло, соскакивая с  коня.  Соколик,
не робевший под вражьими стрелами, мелко дрожал.
   Азамат-барсучанин подошел  к  ним,  прихрамывая  на  помятую  ногу  и
краснея, -  было  стыдно.  Охотник  за  охотником  выезжали  на  поляну,
останавливали взмыленных лошадей, подзывали уцелевших  собак.  Смотрели,
качая головами, на учиненное туром побоище, на двух искалеченных  коней,
на пешего, потерявшего меч боярина Вышату. Подъехал Халльгрим, глянул на
поверженного великана... Ему, Халльгриму, случилось раз идти с ножом  на
белого медведя. Лесной бык был противником не хуже...
   Чурила взобрался на мертвого тура, обеими руками схватил копье  и  не
без усилия вытащил его вон.
   - Храбр ты, княже, без меры, - сказал Вышата ворчливо.  -  Метнул  бы
тебя зверюга, что бы мы княгине твоей сказали...
   В голосе боярина впервые не было ни обиды,  ни  недовольства.  Чурила
вытер копье о траву и ответил:
   - Так ведь и мне, боярин, перед дочкой твоей стоять бы пришлось.
   Возвращение в Беличью Падь было веселым и  шумным.  Скрипя,  катилась
нагруженная добычей телега. Выбежавшие  навстречу  ребятишки  и  с  ними
Радогостев хазарчонок Светозар разглядывали убитого тура. Даже  мертвое,
страшилище внушало  почтение:  вот-вот  вскочит  и  бросится,  наставляя
рога...
   - Не бросится! - сказал Радогость, на зависть всей  ребятне  поднимая
Светозара в седло. - Никуда больше не побежит.
   Телега переваливалась на ухабах. Голова тура моталась  из  стороны  в
сторону и печально покачивала огромными рогами, словно прощаясь со всем,
что окружало тура при жизни...
   Вышел встречать охотников и седоглавый кугыжа.
   - Славного зверя приглядел, дед Патраш!  -  еще  издали  крикнул  ему
князь.
   - Теперь баньку вели топить!
   - Уже, господине, - поклонился старик, радуясь,  что  угодил.  -  Все
приготовил. Знаю, какую любишь... Чурила  подъехал  и  спешился,  бросив
Люту поводья.
   - Приглашай, дед, да смотри квасу не забудь... Пошли, что ли, бояре!
   Баня деда Патраша курилась у бережка,  натопленная  так,  что  бревна
стен чуть не лопались от щедрого жара. Притворив дверь, стали  скидывать
засаленную, заскорузлую от пота одежду. И Халльгрим с Чурилой, оставшись
в чем мать родила, посмотрели один на другого с уважением.  Подле  князя
сын Ворона казался совсем светлокожим: ему, бродяге, в это лето было  не
до солнца. Но на этом различие кончалось. Обоих можно было  поворачивать
над огнем - не вышла бы ни единая капелька жира. Уже  не  удивляло,  что
тогда, в поединке, ни один не вырвал победы: железо нарвалось на железо,
сила на силу...
   - Что разглядываешь, точно красную девку? - невольно улыбнулся князь.
   Халльгрим коснулся пальцем длинного  рубца,  тянувшегося  у  того  по
загорелому боку:
   - Кто это так тебя, кону