ли чужого дядьки?
   - Поди,  поди,  -  закивала  она  строго,  и  он  подошел,  глядя  на
бородатого урманина и опасливо, и  лукаво.  Торгейр,  смеясь,  подхватил
его, посадил к себе на колено.  Малыш  сперва  испуганно  притих,  точно
взятый в руку птенец, потом осмелел, тронул у Торгейра на  плече  хитрую
серебряную пряжку.
   Мать глядела на них, не зная, что и сказать.
   - Хороший сын, - повторил Торгейр.  -  Должно  быть,  он  родился  от
достойного отца. Я знаю его?
   Женщина отвернула сразу затуманившееся лицо, опустила руки на колени.
   - Не видишь разве вдовьего моего убора, боярин... Мальчишка  сполз  у
Торгейра с колен, подобрался к матери, стал гладить ее по щеке.  Торгейр
попросил:
   - Расскажи про мужа.
   Мужа ее звали Ждан... Ждан-гридень. Второго такого парня не  было  во
всем Кременце. В бою, говорили, себя  забывал,  не  отставал  от  самого
князя. Охотясь, с одним ножом шел на медведя. А петь, плясать, на  гудке
гудеть, на гуслях играть... да что там! А уж как любил, как  нежил  свою
Любомиру... и слов таких не сыскать, да и ни к чему. Всего-то и  прожили
- как одно ясное утро промелькнуло. Нынче одни гусли от него и остались,
висят, осиротелые, на стенке, молчат.
   Как погиб? А как они  гибнут,  молодые,  бесстрашные.  Шел  зимой  по
бережку речному, заснеженному... Глядь -  ребята  на  льду  лунки  бьют.
Круглицкие. Тут у одного под ногами лед-то и  затрещал.  Водяной  хозяин
вниз потянул. Ждан к ним, малого за ворот, да и сам  в  воду  обломился.
Мороз трескучий стоял - пока  нес,  обледенел...  Тому  ничего,  а  Ждан
болеть начал. Глазами ослаб, а там и вовсе ослеп. На гуслях князю играл,
когда прежние товарищи сходились. Песни слагал  -  слезы  катились,  кто
слушал. А прошлым летом слег, да так и не встал больше...
   Торгейр спросил еще:
   - А что... отец, мать?
   Отца-матери не было. Ни у нее, ни у Ждана. Не было и  своего  угла  -
Ждан-гридень так и жил в дружинной избе, своего  хозяйства  не  заводил.
Так и вдову оставил - на князя. Тому что -  двумя  ртами  больше,  двумя
меньше...
   Спасибо ему и княгине ласковой, не дали сгинуть.
   Торгейр кивнул. Гарда-конунг был достойным вождем.
   Потом он взялся за кошель и  вынул  горсть  плоских  рубленых  монет.
Бросил их Любомире на колени.
   - Такую же мне вышьешь, - показал он на кику. - А можешь если, так  и
лучше.
   Она смотрела на него широко раскрытыми, удивленными глазами:
   -  Много  больно,  Годинович...  С  другого  двора   слышался   голос
Халльгрима хевдинга, пора было идти. Торгейр сказал:
   - Ничего. Ждану Ждановичу что-нибудь купишь.
   Когда они с Халльгримом  переправлялись  через  реку,  Торгейр  вдруг
толкнул его под локоть. Халльгрим прищурился  и  увидел  на  берегу,  на
городской стороне, своего сына.
   С сыном была девушка.
   Халльгрим нахмурился...
   А  Видга  шагал  по  берегу  и  к  лодкам,  сновавшим  туда-сюда,  не
приглядывался. Потому что рядом шла Смирена.
   - Хирдманны конунга были недовольны, - рассказывал он ей, придерживая
у пояса меч. - Эти люди решили, что той дани, которую конунг  собирал  в
обычные годы, не хватит и для них и для нас. Они боялись, как бы  их  не
обделили. Твой Вестейн ярл кричал громче всех. Но Торлейв конунг показал
себя отважным хевдингом. Он сказал: тогда мы поищем новую дань. Скоро он
отправится в поход, и мы вместе с ним. Отец сказал, что  поеду  и  я.  Я
привезу тебе подарок...
   Смиренка тихо отвечала:
   - Не надо, княжич... отберут у меня...
   - Кто отберет? - спросил Видга грозно. Она робко пожала плечами:
   - Да хоть Щелкан старый... отберет и продаст. Видга остановился.
   - Отберет, я кишки ему выпущу, старой собаке.  И  пусть  Вестейн  ярл
требует с меня виру, если пожелает. Поняла?
   - Поняла...
   Видга угрюмо задумался над ее словами. Припомнил ярлова сына  Любима,
его улыбчивое красивое личико. Еще вспомнил, как дома, в  Торсфиорде,  и
здесь воины, разгоряченные  пивом,  хватали  за  руки  пригожих  молодых
рабынь... И мрачно добавил:
   - А сын хозяйский  пристанет,  скажи  этому  женовидному,  что  Видга
Халльгримссон его убьет. Поняла?
   Ни от кого еще не слышала Смиренка подобных слов... За Витенегом  она
пошла бы куда глаза глядят. Даже в ту страну на берегу сердито  ревущего
моря, о которой он столько ей рассказывал...
   - А если он не побоится меня, - продолжал Видга, - я ведь вернусь,  и
мы вместе посмотрим, разумно ли он поступил...
   Близилась  переправа,  близились  людские  глаза.  Смиренка   пугливо
шепнула:
   - Увидят тебя, княжич, со мной, а меня с,тобой... что еще скажут...
   - Пусть видят! -  ответил  Видга  сурово.  Расправил  широкие  плечи,
решительно повернулся к ней:
   - Когда-нибудь у меня будет свой хирд. Как у отца.
   Но только я буду ходить в походы тогда, когда захочу сам, а не  когда
этого захочет какой-нибудь конунг. Я стану богат. Тогда я выкуплю тебя у
твоего ярла.
   Или отберу силой, если у него не прибавится сговорчивости!
   Поздно  вечером,  когда  многие  уже  спали,  Смиренка  пробралась  в
конюшню, к вздыхавшим в темноте лошадям... Те узнавали ее по запаху,  по
шагам. Приветливо фыркнула хозяйская любимица Сметанка. Стукнул  копытом
ее рослый, злобный нравом сын Воронок. Повернулся и  по  привычке  полез
носом в руки: что принесла? Нашел крепенькую морковку и захрустел.
   Смиренка прижалась к  его  теплому  боку,  торопливо  расплела  косу,
рассыпала ее по плечам, обняла коня и зашептала:
   - Иду я из дверей в двери, из ворот  в  ворота,  выхожу  я  в  чистое
поле...
   В чистом поле охорашиваюсь, на все четыре стороны кланяюсь, на  горюч
камень  становлюсь,  крепким  словом  заговариваюсь,  чистыми   звездами
обтыкаюсь, теплым облаком покрываюсь... Подите вы, железо да каменья,  в
свою землю от Витенега-княжича, а ты, дерево, к дереву, а вы,  перья,  в
птицу,  а  птица  в  небо,  а  клей  в  рыбу,  а  рыба  в  море   -   от
Витенега-княжича! Быть ему соколом, а всем ворогам - дроздами,  а  слово
мое - крепко!
   Племена  и  народы  движутся  по  земле,  словно   льдины,   влекомые
половодьем.
   Одних сгоняет с места засуха, других - наводнение, третьих - свирепый
лесной пожар и подступившие враги... Племя за  племенем  уходит  в  иные
края искать места под солнцем для своих  детей.  А  на  оставленную  ими
землю приходят другие, ибо, как небо без птиц - не небо и река без  рыбы
- не река, так нет и земли без людей...
   Говорят, даже меря, и  та  не  всегда  сидела  в  этих  лесах.  И  ей
случалось пускаться в дорогу,  на  поиски  лучшей  судьбы.  Давным-давно
пришла  она  сюда  с  берегов  далекого  и   туманного   моря,   которое
соседи-словене называли Варяжским.
   Теперь не все помнили даже  имена  вождей,  первыми  отправившихся  в
путь. А ведь тогда меря была и сильна, и богата, и сама  владела  собой,
никому не платя дани.
   Мудрые кугыжи вели отважных охотников сквозь леса и болота, и  у  жен
не переводились серебряные украшения, и дикая овда не  смела  высунуться
из чащобы и только изредка  приходила  попросить  железных  крючков  или
горстку муки...
   Велики и дремучи были леса по берегам матери Роси и впадавших  в  нее
рек.
   Но не оказались бескрайними даже они. Настал день, когда меря, шедшая
на восход солнца, повстречала  незнакомых  людей:  невысоких,  опаленных
лучами нездешнего солнца, с развевающимися  чубами  черных  волос.  Люди
назвались булгарами - по имени реки, вдоль которой не первый век паслись
их табуны. Булга - так они называли могучую Рось.
   Сыновья некогда славного степного народа, обитавшего у теплого  моря,
на необъятных солнечных равнинах,  они  пришли  сюда  издалека.  Пришли,
изгнанные из родных мест еще более сильным и воинственным племенем,  чье
имя звучало грознее взвизга пущенной стрелы: хазары... Хазары,  говорят,
тоже не по своей воле двинулись к западу. Но до  того  ни  булгарам,  ни
мере дела не было.
   Семь поколений сменилось под солнцем с тех пор, как  приняли  булгары
великое унижение и обиду.  Натрое  разрубила  хазарская  сабля  когда-то
непобедимый народ. Три хана, три брата возглавили уцелевших, увели их  в
разные стороны, чтобы уже никогда больше не соединиться.  Один,  славный
Котраг, откочевал к югу, оставшись цепляться за  клочки  родимой  степи.
Второй, бесстрашный Аспарух, рванулся к закату, пересек горы  и  реки  и
сел за великой Дуной, в теплой виноградной стране, у самых стен  золотой
Кустандины. Примирился с местными племенами и слил с ними своих  булгар,
оставив новому народу на память имя степной орды... А третий  брат,  хан
Батбай, повернул коней к полночи, по реке, в леса.
   Долгий горестный  путь  обкатал,  обтесал  его  степняков,  как  сама
Булга-Рось - круглые голыши... Раз  за  разом  сменяли  дедов  белозубые
внуки.
   Спустя века они еще держались обычая предков: летом кочевали, пили из
кожаных бурдюков кобылий кумыс,  измеряли  богатство  числом  пасущегося
скота. Но уже колосились распаханные ими поля, прочно  стояли  на  земле
бревенчатые зимние дома, все больше заменявшие круглые войлочные юрты. И
кое-кому из молодых березовый сок казался даже вкуснее молока...  Добрая
рука земли обнимала булгар, и  они  все  крепче  пускали  в  нее  корни,
воздвигали укрепления и святилища для Богов, седлали великую Булгу.
   А по ней то туда, то обратно сновали торговые лодьи:  арабы,  хазары,
славяне ехали за товарами друг к другу и в еще более удаленные земли. На
море Хазарское, окруженное пылающими песками. На  озеро  Весь,  осиянное
полуночной зарей. В страны бирюзы и серебра, где прославляли Аллаха. И в
далекие закатные пределы, откуда привозили вино и стекло...
   Каждый правитель,  чью  державу  проезжали  эти  купцы,  брал  с  них
пошлину-мыто. Стали брать и булгары. Не ими это началось, не ими  должно
было и кончиться.
   А потом пришел день,  когда  хан  -  верховный  булгарский  кугыжа  -
повелел разыскать мерю, отступившую в леса. Примучил сопротивлявшихся  и
наложил на них дань.
   Что делать мерянину? На западе, на далекой прародине, шла  своя,  уже
незнакомая жизнь. Да и дороги туда были давным-давно завалены буреломом,
замыты реками, истерты из памяти. Ныне с той  стороны  широким  весенним
разливом надвигались на мерю словене. Надвигались и по  пути  рубили  по
речным  берегам  крепкие  города,  распахивали  поля,   схватывались   с
булгарами из-за дани. У них ведь тоже имелись князья и дружины,  которые
надо было кормить. Словене рассказывали, что там, на  западе,  .  стояли
могучие города, на страх и  на  уважение  соседям.  А  с  юга  подходили
кривичи, воинственные, сильные братья словен...
   Те и другие не чурались мерян, хотя  и  говорили  и  веровали  совсем
иначе.
   Селились с мерянами бок о бок, брали  девушек  в  жены,  отдавали  за
молодых охотников своих дочерей. В иных местах жили через избу.
   Таков был и  Медвежий  Угол,  стоявший  глубоко  в  лесу,  на  берегу
извилистой речки.
   Исстари повелось  между  Круглицей  и  Кременцом:  круглицкие  князья
ходили за данью на север и запад,  кременецкие  -  на  юг  и  восток.  В
Медвежьем Углу князей Мстислава и Чурилу  знали  хорошо.  Даже  слишком.
Грозные были князья: не дашь оговоренного, возьмут сами,  и  уже  не  по
уроку, а сколько пожелают... И отойти бы от них  -  да  боязно!  Тут  же
попадешь под булгар. А под кем лучше? Эти хоть зря не обидят, да и людям
своим не дадут особенно озоровать...
   Приехал Чурила Мстиславич, и в Медвежьем Углу собрали пир.
   Старейшина-кугыжа сидел против князя  одетый  в  свой  лучший  наряд:
расшитые  бусами  сапоги,  полотняные  штаны,  синий  кафтан.  На  литом
серебряном поясе висел богатый меч. Перед пиром он сам повел словенского
вождя в просторный сарай - показывать дань. Вышата Добрынич и  Радогость
с  Ратибором  долго  щупали  связки  горностаевых,   лисьих,   бобровых,
соболиных, куничьих мехов. Считали  кадушки  с  медом,  ягодами,  рыбой.
Взвешивали  на  ладонях  серебряные  подвески  и  перстни,   таявшие   в
собственном мягком мерцании, - дело рук славных мерянских умельцев.
   - Я налегке нынче, - сказал  старейшине  князь.  -  Новой  дани  ищу.
Обратно поеду, заберу, телеги приготовь...
   Его-то пушистая рухлядь занимала не  сильно.  Опытный  кугыжа  и  это
давно уже намотал себе на длинные седые усы.  В  самом  начале  пира  он
поднес князю добрый охотничий лук, колчан со стрелами-срезнями,  показал
кувыркавшихся в лукошке щенят.
   Чурила подарки принял и  заметно  подобрел,  а  кугыжа  перевел  дух,
украдкой  погладив  у  пояса  уточку-оберег.  Кажется,  на  сей  раз  по
ключницам шарить не станут...
   Слегка встревожили старейшину только урмане.  В  Медвежьем  Углу  про
этот народ слыхали раньше только из десятых  уст.  Знали  их  как  лихих
корабельщиков и купцов, не стеснявшихся при случае пустить в  ход  мечи.
Старый кугыжа долго не решался спросить князя, но наконец осмелел:
   - Господине, что за новые люди у тебя?
   Чурила, допивавший из обложенного серебром рога, отозвался не сразу.
   - Прибыль у меня в дружине, дед... Говорил же тебе,  что  дань  новую
ищу.
   Подскажи лучше, где тут у вас побогаче живут?
   Старейшина откинулся на лавке, кляня собственное любопытство. Язык  -
первый враг. Откусить бы его, пока он всю голову не уложил под топор. Не
расскажешь теперь про Барсучий Лес, вызнает сам, а  после  еще  спросит:
что, смолчать хотел, поганка? А расскажешь, так, того  и  гляди,  придут
как-нибудь вечерком барсучане, да ведь и  подступят:  ты  навел,  старая
овда? А вот мы тебя за это сейчас...
   - Что молчишь? - подозрительно спросил боярин Вышата. И наклонился  к
старейшине через стол:
   - Не хочешь князю отвечать?
   Чурила как раз взял на колени щенят. Самый шустрый тут же цапнул  его
за палец, и князь, довольно улыбаясь, неожиданно заступился за кугыжу:
   - Будет, Добрынич. Не видишь, думает наш  хозяин.  Выбирает  для  нас
дань получше...
   Через несколько дней кугыжа понял, что полсотни  прожорливых  молодых
парней никуда не уйдут из его Медвежьего Угла, пока он не выложит  князю
всего, что тот желал знать. Бедный старейшина провел несколько бессонных
ночей - но наконец сам принес Чуриле густо исчерченный клок бересты.
   - Вот, господине. Гляди...
   Чурила взял бересту, разгладил ее  на  колене.  Кугыжа  сел  рядом  и
грустно принялся объяснять:
   - Ты ведь отсюда в Беличью Падь, княже, как  всегда?  Вот  она  здесь
есть, гляди... От нее вниз по  реке  будут  два  селения,  маленькое  да
большое. Большое зовется - Барсучий Лес. Там  уже  близко  Булга,  гости
ездят, торг большой бывает...
   - А кто дань собирает? - спросил князь. - Или сами живут?
   Кугыжа ответил:
   - Булгары, господине. Хан Кубрат, что и нами раньше володел...
   Чурила сунул бересту за сапог. И тут же обернулся к Люту, стоявшему у
него за спиной:
   - Зови бояр... да Виглавича с Годиновичем не  забудь.  Дружине  скажи
собираться, завтра дальше идем!
   Перед отъездом Вышата Добрынич еще раз напомнил кугыже насчет  телег,
повторил обещание заглянуть на обратном пути. А когда князь сел в  седло
- отозвал деда в сторонку и сунул ему под нос ременную плеть:
   - Видал? Вот троньте мне хоть шкурку... Кугыжа  молча  отвернулся  и,
понурив седую голову, молча же ушел в свою избу. Было ему не до  глупого
словенского боярина. Придут ведь барсучане.  Непременно  придут...  а  у
него, старого, пять душ внучат, мал мала меньше.
   Конные воины уже поравнялись с последним домом в селении, когда из-за
косого забора, прямо под копыта, выкатилась стайка  мальчишек.  Мелькали
кулаки, летела из рубашонок пыль.
   - Хазарчонок! - верещал десяток голосов. - Бей хазарчонка!
   Увлеченные преследованием, они выскочили на  дорогу,  и  тут  только,
заприметив кугыжу словен, в испуге остановились, а потом  бросились  кто
куда.
   Оставался на месте лишь  один,  тот,  кого  гоняла  вся  эта  ватага.
Кудрявый черноголовый мальчишка лет шести, худенький и донельзя грязный,
никуда не побежал, и князь, чтобы не затоптать его, поднял  Соколика  на
дыбы.
   - Лют! - позвал он, указывая на малыша. Вершники поворачивали  коней,
объезжая неожиданную помеху. Лют соскочил с седла, загораживая мальчишку
от скакавших позади, и заорал на него по-мерянски:
   - А ну-ка проваливай! Нашел мне, где играть! Мальчишка поднял на него
серые, неожиданные на смуглой  мордочке,  глаза  -  один  уже  закрылся,
заплывший полновесным  синяком,  -  и  вдруг  тонко  и  яростно  крикнул
по-словенски:
   - Пусть топчут! Я хазарчонок!
   Голосишко сорвался и смолк. Маленький задира глотал слезы, но кулаков
не разжимал.
   Княжьи ехали мимо. На Люта смотрели равнодушно:  этот  всюду  найдет,
кому вытереть нос.
   Остановился только боярин Радогость:
   - Что тут еще?
   Лют объяснил, и суровый боец, к его удивлению, наклонился с седла.
   - Иди-ка сюда, сынок, - сказал он, подхватывая хазарчонка и  усаживая
к себе на коня. - Два  ока  у  нас  на  двоих,  я  ли  да  за  тобой  не
присмотрю...
   Крикнув князю, что догонит,  он  пропустил  ехавших  и  направился  к
мальчишкам, любопытно выглядывавшим из-за заборов.
   - За что били, мелюзга? - спросил Радогость. - Ну?
   - Он хазарчонок! - радостно сообщил ему парнишка побойчее. -  У  него
отец хазарин!
   Малыш так и рванулся из рук у боярина,  но  Радогость  не  пустил,  и
тогда он прижался к нему и затих  -  только  злые  слезы  впитывались  в
дорогой плащ.
   Лют покосился на пыльную черную головенку. Верить не хотелось.
   - Какой еще хазарин? - спросил Радогость спокойно.
   - Его мать хазары украли! - наперебой затрещали  мальчишки.  Осмелев,
они один за другим перелезали через косые жерди.  -  Она  потом  от  них
убежала! Вот! А он родился! А отца у него нет!
   Лют задохнулся от ярости. Молча схватил из-за сапога плеть  и  погнал
завизжавшую ватагу - кого куда... Остановился с  трудом.  И  вернулся  к
боярину, который как раз спрашивал малыша, в каком дворе найти его мать.
   Они с Лютом нагнали дружину около полудня, когда те располагались  на
отдых. Между двумя боевыми конями весело бежал третий. В  седле  неумело
сидела молодая, очень красивая женщина, одетая по-славянски. Ее  ноги  в
разбитых лаптях все выскакивали из посеребренных стремян.
   - Жена моя, - представил ее Радогость, снимая  с  седла.  -  А  звать
ее...
   Тебя как звать-то? Воины дружно захохотали.
   - Жена!
   - Что веселитесь! - расправляя грудь, осадил их боярин.  Единственный
глаз его светился задором. - Сказал жена, значит, жена!  -  Он  поставил
свою новую суженую рядом с собой, крепко обнял. - А что? Нехороша?
   С  другой  стороны  за  боярскую  штанину   двумя   руками   держался
хазарчонок.
   Торгейр Гудмундссон смотрел на гардского  ярла,  задумчиво  пощипывая
бороду. Думалось ему про ту вышивальщицу, которая  почему-то  повадилась
сниться ему чуть не каждую ночь...

***

   ...С паршивой овцы - хоть шерсти клок.
   Беличья Падь была, наверное, настолько  же  меньше  Медвежьего  Угла,
насколько сама белка была меньше медведя. Всего три  дома,  поставленных
без большого порядка  и  давно  потемневших  от  времени,  смотрелись  с
крутого берега в чистые воды речушки. Рассказывали, будто  Беличью  Падь
основали охотники, когда-то давно забредшие  в  эти  места  и  увидевшие
здесь несметное количество белок, переправлявшихся с  берега  на  берег.
Добытую рухлядь охотники едва дотащили до  дому.  А  позже  вернулись  к
памятному месту - и поселились, на тот случай,  если  белки  придут  еще
раз.
   Однако нашествие не повторялось, и нынче Падь жила совсем небогато.
   Чурила никогда не задерживался  здесь  подолгу.  Большой  дани  здесь
взять было нельзя, но зато кугыжа каждый год устраивал ему охоту.
   В Беличьей Пади, как и  в  Медвежьем  Углу,  о  приближении  данщиков
узнали заранее. Быстрые молодые охотники на  выносливых  верховых  лосях
проследили за ними издалека и вернулись н