ом первым закричал и бросился вперед.  Пятнадцатилетний  парень
посейчас чуть не плакал от обиды и злости - что же ты, князь, почему  не
дал за себя отомстить?
   Его, Люта, Чурила и подозвал  к  себе  несколько  дней  спустя,  рано
утром.
   Над Кременцом  светило  только  что  вставшее  солнце;  Лют  подошел,
вытирая перемазанные руки: острил меч. Что за воин, у  которого  ржавеет
неухоженный, необласканный клинок.
   - Коней приготовь, - сказал князь.
   Вдвоем с Лютом они выехали со двора. По дороге встретился  Радогость,
спросил - далеко ли, Чурила отмахнулся, сказал, что скоро  вернется.  За
воротами же он направился к  двуглавому  дубу,  а  миновав  дуб,  погнал
Соколика к броду. А когда мокрые кони, фыркая, вынесли их на  тот  берег
Медведицы - поехал вверх по течению, по заросшей дороге.
   - Как мыслишь, Лют, куда путь держим? - спросил князь  нежданно.  Лют
отозвался тотчас:
   - Мыслю, в Круглицу, Мстиславич...
   Чурила недаром велел ему оставить оружие дома. Лют знал  -  разлучить
князя с мечом могла лишь одна боязнь. Боязнь, что слишком  велико  будет
искушение выхватить его из ножен.
   Чурила сказал:
   - А  ты  за  воротами  меня  подождешь.  Лют,  всегда  слушавший  его
беспрекословно, на сей раз возразил, и твердо:
   - Не гневайся, господине, ослушаюсь. Где твоя  голова  ляжет,  там  и
моя.
   ...Давным-давно, восемнадцать лет назад, Вышата Добрынич привел в дом
юную красавицу жену. Справил богатую свадьбу, а минул положенный срок  -
и боярыня родила ему дочь.
   Вышата, мечтавший о сыне, на  девчонку  едва  посмотрел.  Назвал  ее,
точно выругал, - Нежеланой. О чем они говорили тогда с  боярыней,  никто
не слыхал, но очень скоро во дворе появилась меньшица. В лесу повстречал
Вышата бортникову дочь Долгождану, и  поистине  долгожданной  показалась
ему ее молодость и красота...  Целый  день  провел  боярин  в  ее  доме,
глубоко в лесу. Попил парного молока, пожевал пахучих медовых сот. Да  и
увез приглянувшуюся девушку к себе.
   Отцу ее с матерью оставил  кошель  серебра.  А  на  другой  день  еще
прислал коня.
   И жить бы да поживать боярским женам в согласии и любви, да не вышло.
   Появление меньшицы подрезало молодую боярыню, как коса  березку...  И
случилось так, что еще через год, в один  день,  родилось  у  Вышаты  от
обеих жен сразу  два  сына.  Старшей,  правда,  такой  подвиг  и  впрямь
пришелся не по силам. В тот же вечер умерла, бедная, у Вышаты на руках.
   Тут только  понял  боярин,  чего  лишился...  Новорожденного  сынишку
назвал Любимом. Надышаться на него не мог. А Долгождану с ее малышом  не
то отпустил, не то прогнал обратно в лес.  Сделал  подпетой.  Брошенкой.
Недобрые языки повадились звать Люта Долгожданичем - до тех пор, пока не
вымахал парень да не начал бить всех подряд нещадно...
   Годы, однако, минули быстро,  и  дети  выросли  -  отцу  наказание  и
насмешка.
   Дочь Нежелана лучше всякого парня носилась на резвом коне,  на  скаку
попадала в ивовый  прутик,  охотилась  с  соколом,  примеривала  руку  к
мечу... Ни дать ни взять  поляница,  в  кого  только  пошла?  Сын  Любим
гляделся в хазарское серебряное зеркальце, одежды носил тоже хазарские -
шелковые, под кольчугой, того и гляди, изорвутся...  Лют  Нежелану  звал
сестрой, любил ее крепко. Любима презирал.
   Вышату за пятнадцать лет ни разу не назвал отцом.
   Вот так.
   С круглицкого забрала их заметили сразу - знать,  ожидали.  Встретили
улюлюканьем.
   - Лопату сюда! - расслышал Чурила хохочущий голос.  -  Лопату  дайте,
колодезник пожаловал!
   Голос был вроде того самого Вячка, что приезжал с Радимом в Кременец.
Со стены полетела  добротная  окованная  лопата,  съехала  по  отвесному
склону холма, прочертила  пыльную  полосу,  шлепнулась  на  дорогу.  Лют
покраснел так, что не стало видно веснушек, а Чурила - точно не заметил.
   Остановились перед воротами. Сверху высунулась лохматая  голова  -  и
впрямь Вячко! - и спросила, перекрывая гвалт:
   - Зачем пожаловали, дорогие гости? Забыли что?
   - Отвечай, - сказал Чурила негромко.
   Лют встал в стременах. Новые, удобные были стремена, диво, не  резали
ногу сквозь мягкие кожаные сапоги. Лют звонким молодым голосом крикнул:
   - Князь кременецкий Чурила Мстиславич  с  князем  круглицким  Радимом
Радонежичем говорить хочет!, - Молодец, - похвалил  Чурила  тихо.  А  со
стены отозвались:
   - Князь наш Радим спит и будить не сказывал...
   - Проснется, донесем... если не позабудем! Ox, какой смех  сопроводил
эти слова! Лют взвился на стременах как подстегнутый - ответить. Но куда
там. Железная рука князя взяла его за пояс, усадила обратно.
   -  А  нам  спешить  некуда,  -  услышали  наверху  голос  Чурилы.   -
Повременим!
   Чурила Мстиславич проснулся от прикосновения к плечу и  первым  делом
посмотрел на солнце: долго ли спал. Но нет, тени почти не сдвинулись.
   - В трубу трубят, княже, - тихо говорил Лют. - Зовут! Чурила сел.
   - Пусть трубят...
   Он все-таки дождался, чтобы в Круглице  растворили  ворота,  и  седой
боярин, подъехав, отвесил ему поясной поклон:
   - Пожалуй в город, Чурила Мстиславич, князь Радим тебя просит.
   Нет, здесь не все еще позабыли, не могли позабыть! Недаром два города
походили друг на друга,  как  два  брата.  Такая  же  улица,  вымощенная
половинками бревен. Та же ореховая шелуха под копытами, тот же  дремучий
бурьян по углам.
   Через заборы со дворов  выглядывали  любопытные  кругличане:  жены  с
мужьями, деды с бабками, парни, девушки, шумливая ребятня...
   Лют ехал за князем, напрягшись пружиной и не  моргая  ни  вправо,  ни
влево.
   Покачивалась перед ним беззащитная спина Чурилы - отрок был  готов  в
любой момент прыгнуть вперед, заслонить.
   Впрочем, на княжеский двор они въехали благополучно.
   - Где хозяин? - спросил Чурила, останавливая коня. - Не вижу!
   - Зову, господине, - засуетился боярин.  Было  ему  неловко.  Кликнул
отроков - те убежали. Скоро в доме растворилась дверь, и Чурила  углядел
Радима.
   Радим, знать,  только  поднялся  из-за  стола:  вышел,  утирая  губы,
неподпоясанным... И спросил с порога, уперев руки в бока:
   - Зачем пожаловал? Я не звал!
   Чурила спрыгнул наземь, пошел вперед, как на охоте, мягко, недобро.
   Спешился и Лют,  пошел  следом  за  князем,  и  круглицкий  челядинец
подошел присмотреть за конями, но Соколик не  по-лошадиному  ощерился  -
кругличанин отскочил.
   Чурила остановился в двух шагах от Радима.
   - Неласково встречаешь, Радонежич, а зря, - проговорил он спокойно. -
Я тебя не так привечал... Голубые глаза Радима позеленели.
   - Еще плетки хочешь, колодезник?
   Чурила молчал.
   Радим не глядя двинул пальцами, и веселый Вячко  вложил  ему  в  руку
гремучую плеть. Витым ремнем Радим щелкнул себя по сапогу:
   - Пошел прочь!
   Лют оглядывался, как затравленный зверь. Кольчугу не сдерешь,  но  уж
меч он у кого-нибудь да выхватит. И держись тогда, князь Радим, держись,
круглицкая дружина.
   Чурила молча смотрел Радиму в глаза.
   - Угощайся! - крикнул круглицкий князь. Взвилась, свистнула плеть! Но
никто еще не смеялся над Чурилой Мстиславичем два  раза  подряд.  Словно
ветром подхватило Радима. Приподняло в воздух...  да  так  ахнуло  оземь
спиной, что с хрипом оборвался в груди вздох.
   Чурила же выпрямился над ним и обвел глазами двор, и во  дворе  стало
тихо. Старший брат проучил младшего. И за дело.
   Боярин Доможир склонился над лежавшим, потом, словно впервые  увидав,
уставился на Чурилу:
   - Убил...
   Чурила смотрел на него одним глазом: левый окончательно закрылся.
   - Не убил я его! - отрезал  он  так,  что  загомонившие  было  гридни
мгновенно умолкли. - Мог бы! Да не захотел!
   И точно: Радим с долгим стоном вобрал в себя воздух,  заскреб  руками
по траве, выгнулся, упираясь в землю затылком...
   А Чурила продолжал, и голос его было слыхать  едва  не  до  городской
стены:
   - Щуры наши друг  за  друга  кровь  проливали!  Одно  были,  братьями
звались, одной рукой меч подымали! А этот, - кивнул он  на  корчившегося
князя, - славу дедовскую по бревнышку растащить хочет... нашим да вашим!
За то и бить впредь стану, пока умнеть не начнет!
   Помолчал, глядя на Радима не то с  жалостью,  не  то  безразлично.  И
хмуро посоветовал:
   - Водой облейте, быстрее отойдет. Сел на Соколика и поехал с Лютом со
двора.
   Леса  вокруг  города  благоухали  земляникой.   Снегопадные   холода,
нежданно налетевшие в  месяце  травне,  прошлись  в  сосновых  борах  по
цветущей чернике, обидели на моховых болотах нежную  морошку...  сгубили
без малого всю. Одна земляника успела прижаться к еще не остывшей земле,
спрятаться,  уйти  в  густую   траву.   И   вот   теперь   уродилась   -
припозднившись, но зато какова!
   Собирали ее в общем лесу,  лежавшем  между  двумя  городами.  Крупные
ягоды густо усыпали залитые солнцем поляны,  сладко  таяли  во  рту,  не
спеша покрывали донца берестяных кузовков. Кременецкие парни косились на
круглицких   девчонок,   круглицкие   -   на   кременецких.   Вот   так,
глядь-поглядь, и недосчитывались в одном из городов красной девицы, а  в
другом в тот же час прибывало мужаткой. И даже князь Радим ничего с этим
поделать не мог.
   Солнце безмятежно плыло  в  синеве,  проникая  вниз  пятнами  жаркого
света, мерцающими зелеными тенями. Ветер шумно носился над лесом, хватая
пушистые вихры вершин, увертываясь от хлестко  занесенных  веток.  Между
деревьями звенели молодые голоса.
   Выходил в лес и Урманский конец - был теперь в Кременце еще и такой.
   Женщины  проворно  сновали  между  деревьями,  парни  ходили  вокруг,
шушукались с ними, о чем-то договаривались. Иные поглядывали в  сторону,
где мелькали по прогалинам поневы заречных красавиц.
   Один Видга бродил по лесу без радости. На душе было темно. Не  слышал
и слышать не хотел смеха и задиристых шуток. Когда веселья ради зацепили
его самого, огрызнулся так, что больше не трогали.
   В Урманском конце, за  крепкой  оградой,  быстро  достраивался  новый
дом...
   Когда этот дом  будет  готов  и  берестяную  крышу  увенчают,  как  в
Торсфиорде, ветвистые оленьи  рога,  Халльгрим  хевдинг  введет  в  него
молодую жену.
   И тогда Видга станет вовсе ему не нужен. Если уж он едва  смотрит  на
него даже теперь.
   Как утешила бы его хорошая драка, в кровь, до смерти, с  противником,
равным по ярости и силе... Вроде того кудрявого  веснушчатого  парня  на
чалом коне, что еще так нехорошо смотрел тогда на речном  берегу.  Парня
звали Лютинг сын Вестейна ярла...
   И когда перед Видгой  внезапно  шевельнулись,  ожили  кусты,  молодой
халейг невольно вздрогнул и застыл, прижимаясь спиной к  толстой  сосне.
Кулаки сомкнулись сами собой. Видга уже почти видел идущего к нему Люта,
видел обидную улыбку на его лице... Но вместо Люта  перед  ним  возникла
молоденькая девчонка в заплатанном сером платьишке.
   Солнце глядело на нее сзади, рождая сияние в растрепавшихся  волосах.
В одной руке она держала корзинку, в другой светилось несколько ромашек.
А на загорелой щеке алело свежее пятнышко земляничного сока.
   Видги вполне можно  было  испугаться  -  мрачного,  взъерошенного,  с
тяжелыми кулаками, приготовленными для  боя...  Но  пронизанное  солнцем
видение вдруг прыснуло в ладошку и отвернулось,  удерживаясь,  чтобы  не
рассмеяться вслух.
   А у него вдруг  поползла  по  скулам  предательская  краснота,  и  он
почувствовал, как необъяснимо пересыхает во рту.
   ...И тогда он спросил ее: кто ты,  лебяжье-белая  дева,  помощница  в
битвах? И она ответила: я дочь могучего конунга,  мореплаватель,  и  мой
отец зовет тебя в гости. И викинг налег на  кормило,  она  же  поскакала
перед ним на коне, потому что была валькирией и носилась по воз  духу  и
по морю...
   Видга облизывал губы, мучительно роясь в памяти, как  раз  задевавшей
куда-то все необходимые слова. Было одинаково страшно и промедлить -  не
ушла бы, - и отклеиться от сосны: еще  возьмет  да  и  пропадет  так  же
внезапно, как появилась... поди ее разбери, девчонка это ил диво лесное,
их тут небось не меньше, чем дома, где в каждом камне свой житель.
   Так он и не раскрыл рта. Так и не успел ничего сказать.  Лесное  чудо
весело фыркнуло, перекинуло на грудь длиннющую косу,  да  и  побежало  к
своим.
   Солнце вспыхивало на заплатах, украшавших застиранный подол.
   Видга сел там же, где стоял, в шелковистую траву, которая не росла  в
Торсфиорде. Подпер голову руками. И даже не заметил гардского  хирдманна
Лютинга, ярлова сына, когда тот прошел в двух шагах от него.
   Свою лесную красавицу он встретил  еще  раз  несколько  дней  спустя,
когда его послали  с  братьями  Олавссонами  в  город  -  за  вином  для
предстоявшего торжества.
   Он увидел ее, когда уже и надеяться на то перестал. Они с Олавссонами
перекатывали к  берегу  дубовые  бочки,  и  кто-то  медленно  поднимался
навстречу, и Видга сперва  равнодушно  скользнул  глазами  по  худенькой
фигурке, согнутой тяжестью коромысла... и тут приметил знакомые  заплаты
и выпрямился с заколотившимся сердцем, оставив работу.
   Узнает ли?
   Не узнала. Прошла мимо Видги,  не  подняв  головы.  Непосильная  ноша
тянула к земле, босые ноги пылили. Вот подвернулся камень,  спрятавшийся
в пыли... девчонка оступилась, тяжелые ведра качнули  ее  вперед,  потом
назад, и наконец свалили на колени, прямо в лужу вылившейся воды.
   И Видга глазом моргнуть не успел, как рядом с ней точно из-под  земли
вырос маленький сморщенный  старик,  одетый  в  грязную  овчину  шерстью
наружу, с тремя седыми косицами, закрученными на желтой выбритой голове.
Он зло прошамкал ей что-то, чего Видга не  понял,  и  на  видавшую  виды
рубаху, на вскинутые руки градом посыпались удары.
   Видга знал, что хозяйства без невольников не бывает... Еще  он  знал,
что невольницу - тир -  можно  безнаказанно  поколотить  или,  наоборот,
поцеловать, не больно задумываясь, понравится ей это или нет. Рабыня,  и
все тут. И тем не менее что-то сдернуло его с места, бросило вперед.
   Видга едва дорос макушкой до отцовского  подбородка.  И  он  был  еще
далеко не так силен, как ему хотелось. Но его руки давно  привыкли  и  к
оружию, и к веслу, и к любой работе. Когда эта рука сомкнулась у старика
на запястье тот вздрогнул и обернулся, вжимая голову в плечи.
   Видга встряхнул его, точно пойманную  крысу,  -  из  овчины  полетела
вековая пыль.
   - За что бьешь, вонючка?
   От того и впрямь пахло так, будто  он  ни  разу  в  жизни  не  мылся.
Северного языка он, конечно, не понимал, но смысл ухватил  без  труда  и
ответил со всем достоинством, какое мог себе позволить:
   - Моя знай, за что... твоя не спрашивай, мимо ходи! Одна рука у  него
оставалась свободна, но поднять ее на Видгу он не смел и  только  злобно
моргал черными степными глазами из-под морщинистых век.
   Внук Ворона вытянул старика его же палкой по сгорбенной годами спине:
   - Я тебе покажу, как перечить, собака!
   - Моя знай, - упрямо повторил тот. Но Видга уродился в отца: с рабами
долгих  споров   не   затевал.   Невольник   кувырком   полетел   прочь,
напутствуемый умелым пинком:
   - Хозяина приведи, желтомордый... я ее куплю!
   Старик проворно поднялся и  отбежал  в  сторонку,  плюясь  и  бормоча
что-то на неведомом языке. Приказания  Видги  он  так  и  не  понял,  но
намерения чужеземца были ясны. Он ушел,  оглядываясь  и  хромая.  А  сын
хевдинга нагнулся к девчонке и поставил ее на ноги. И спрятал  за  спину
руки, надолго запомнившие, как легли в них ее остренькие теплые локти...
   - Ты кто? - спросил он, сообразив  наконец,  что  говорить  следовало
по-гардски.
   У нее уже набухал на щеке свежий синяк.
   - Смиренкой зовут... - ответила она, утирая с лица слезы и  грязь.  -
Боярина Вышаты Добрынича раба.
   Вид у нее был жалкий и какой-то погасший, губы дрожали.
   - Смэрна, - примерился Видга  к  непривычному  имени.  Он  глядел  на
Смирену и только теперь явственно увидел все то, чего не заметил в лесу.
   Рваную-прерваную одежду, детские руки в недетских  грубых  мозолях...
глаза, красные от слез и работы впотьмах... Рабыня! Но,  странное  дело,
память  знай  подсовывала  ему  не  малодушного  Гриса,  а   Рагнара   с
Адельстейном.  И  еще  славную  тир,  любимицу   пращура   Халля,   мать
пра-пра-прадеда... Сзади приблизились трое Олавссонов.
   - Вестейн ярл! - почесывая в бороде,  недовольно  повторил  Бьерн.  -
Мало нам хлопот с Вестейном ярлом! .
   Гуннар потрогал перевязанную  шею  и  промолчал.  А  Сигурд  дружески
заулыбался Смирене.  Вспомнил,  верно,  свою  черноглазую  Унн,  недавно
пообещавшую ему нового сына.
   Тут со стороны города приблизился всадник, по виду -  слуга.  Второго
коня он вел  в  поводу.  Подъехав  к  четверке  урман,  он  остановился,
помедлил, явно не зная, с кем заговорить, и наконец  сказал  сразу  всем
четверым - сами разберутся:
   - Вышата Добрынич на раба нерадивого просит  не  сердиться.  В  гости
зовет, на беседу и угощение...
   Видга шагнул к коню. Ездил он  хорошо,  привык  еще  дома.  И  указал
Смиренке место впереди себя:
   - Полезай!
   У нее снова дрогнули просохшие было ресницы, а за ресницами и губы:
   - Куда же я, княжич... воды-то принести...
   Видга сдвинул брови, но ничего не сказал. Не его Смэрна,  не  выкупил
он ее еще у гардского ярла. Не ему и распоряжаться, что ей делать и куда
идти.
   Так, хмурым, и проехал он полгорода, а  потом,  не  видя  кланяющихся
трэлей, минул ворота боярского двора.
   И вот тут-то едва не раскрыл рта. То, что гардцы  умели  строить,  он
знал - на то она и Гардарики, Страна городов. Видал и  высокий  конунгов
дом. Это когда их, по здешнему обычаю,  водили  на  роту  -  клясться  в
непреступлении законов стейннборгского тинга... Тогда  и  еще  после,  у
конунга на свадебном пиру. И  не  только  Видгу,  всех  поразила  высота
бревенчатых стен, гордые светлые окна  покоя  для  советов,  красивая  и
непривычная резьба. Никак не думал Видга увидеть  дом  лучше,  чем  тот.
Увидел. С улицы-то эти палаты смотрелись совсем не так,  как  со  двора.
Двор у боярина был все же поуже княжеского - тесен, не разворачивались к
улице деревянные плечи хором. Но зато вблизи  хоть  у  кого  валилась  с
головы шапка. У тех, кто в простых избах жил,  -  от  зависти,  у  мужей
нарочитых - от ревности...
   Вспомнился  и  Видге  родительский  дом.  Показался  беднее  и  проще
убранством. Но не устыдил... Кому выпряли  норны  судьбу  почетнее,  чем
сэконунгу, хозяину моря? Никому. А его дом -  палуба  длинного  корабля.
Морской конунг редко сходит на берег. На что ему такой дом?
   Навстречу боярину Видга пошел с поднятой головой.
   Вышата Добрынич урманского княжича встретил ласковее не придумаешь.
   Заметив его любопытство, сам повел по дому, показывая зимние и летние
спальни-ложницы, просторные сени на затейливых резных  столбах...  Честь
невиданная! Показал даже островерхий терем, в котором  изредка  принимал
званых гостей.
   Видга дивился про себя, но не слишком. Где тот  драккар,  на  котором
ярл добыл все эти сокровища? Нету у него  драккара,  и,  значит,  ничего
нет.
   Потом боярин кликнул детей - познакомиться.
   На красавицу Нежелану Видга посмотрел равнодушно. Отметил бусы у  нее
на шее - радуга да и только, - и еще дорогое, нарядное платье. Снять  бы
с нее все это да надеть на Смэрну. Небось стала бы не хуже.
   А Любим - да что Любим! Ни парень, ни девка, плюнуть не на что. Очень
не любил Видга Вестейна ярла, но сына не поставил бы не то что  рядом  с
ним - даже поблизости...
   Вслух он,  понятно,  ничего  этого  не  сказал.  Знакомясь,  переврал
гардские имена и сам посмеялся. А о себе услышал ставшее уже  привычным:
Витенег.
   Ярл велел нести на стол угощение. Странный обычай был в этой земле  -
еду и питье здесь подавали к приходу гостей,  а  потом  убирали,  вместо
того чтобы просто вынести столы.
   - У меня дома лежит кошель, - ска