а
старого разорившегося графа Бергамини,  человека  покладистого,  готового на
всякие услуги.
     Беллинчони, вынув из кармана бумажку, подал ее герцогу.
     То был сонет в честь новорожденного -- маленький диалог, в котором поэт
спрашивал  бога  солнца,  почему он  закрывается тучами; солнце  отвечало  с
придворною любезностью, что прячется  от стыда и зависти к новому солнцу  --
сыну Моро и Чечилии.
     Герцог  благосклонно принял сонет, вынул из  кошелька червонец и  подал
стихотворцу.
     --  Кстати,  Бернарде,  ты  не  забыл,  что  в  субботу  день  рождения
герцогини?
     Беллинчони торопливо порылся  в прорехе своего платья, полупридворного,
полунищенского, служившей  ему  карманом, извлек оттуда  целую  кипу грязных
бумажек и,  среди  высокопарных  од  на  смерть охотничьего  сокола  мадонны
Анджелики, на болезнь серой в яблоках венгерской кобылы синьора Паллавичини,
отыскал требуемые стихи.
     -- Целых три,  ваша  светлость,-- на  выбор. Клянусь Пегасом,  довольны
останетесь!
     В  те  времена  государи пользовались своими придворными  поэтами,  как
музыкальными   инструментами,   чтобы   петь   серенады   не  только   своим
возлюбленным, но и своим женам, причем светская мода требовала, чтобы в этих
стихах  предполагалась  между  мужем и женой такая  же неземная любовь,  как
между Лаурою и Петраркою.
     Моро с любопытством просмотрел стихи: он считал  себя тонким ценителем,
поэтом в душе, хотя рифмы ему не давались.  В первом  сонете пришлись ему по
вкусу три стиха; муж говорит жене:
     И где на землю плюнешь ты, Там вдруг рождаются цветы, Как раннею весной
-- фиалки.
     Во втором -- поэт, сравнивая мадонну Беатриче с богиней Дианой, уверял,
что  кабаны и олени испытывают блаженство, умирая  от  руки такАй прекрасной
охотницы.
     Но более  всего понравился его высочеству третий сонет, в котором Данте
обращался к Богу  с просьбою отпустить его на землю, куда будто бы вернулась
Беатриче в образе герцогини Миланской. "О, Юпитер! -- восклицал  Алигьери,--
так  как  ты опять  подарил ее миру, позволь и мне  быть с нею, дабы  видеть
того, кому Беатриче дарует блаженство",-- то есть герцога Лодовико.
     Моро милостиво потрепал  поэта по  плечу  и обещал  ему  сукна на шубу,
причем  Бернарде  сумел  выпросить  и лисьего  меха  на  воротник, уверяя  с
жалобными  и шутовскими  ужимками,  что  старая  шуба  его  сделалась  такою
сквозною и прозрачною, "как вермишель, которая сушится на солнце".
     --  Прошлую  зиму,--  продолжал он  клянчить,-- за недостатком Дров,  я
готов был сжечь не только собственную  лестницу, но и деревянные башмаки св.
Франциска!  Герцог  рассмеялся  и   обещал  ему  дров.   Тогда,   в   порыве
благодарности, поэт мгновенно сочинил и прочел хвалебное четверостишье:
     Когда рабам  своим ты  обещаешь хлеб, Небесную, как Бог,  ты им даруешь
манну,-- Зато все девять муз и сладкозвучный Феб, О, благородный Мавр , поют
тебе осанну! Мавр (итал. Моrо) -- прозвище герцога Лодовико Сфорца.
     -- Ты, кажется, в ударе, Бернарде? Послушай-ка, мне
     нужно  еще одно  стихотворение. -- Любовное? --  Да.  И  страстное.  --
Герцогине?
     --  Нет. Только смотри у меня,  не проболтайся! -- О, синьор,  вы  меня
обижаете. Да разве я когданибудь?.. -- Ну, то-то же. -- Нет, нем, как рыба!
     Бернарде таинственно и почтительно заморгал глазами.
     -- Страстное? Ну, а как? С мольбой или с благодарностью? -- С мольбой.
     Поэт глубокомысленно  сдвинул брови: --  Замужняя? --  Девушка. -- Так.
Надо бы имя. -- Ну вот! Зачем имя?
     --  Если с  мольбою, то  не годится без  имени. -- Мадонна Лукреция.  А
готового нет? -- Есть, да лучше бы свеженькое. Позвольте в соседний покой на
минутку.  Уж чувствую, выйдет недурно: рифмы в голову так и лезут. Вошел паж
и доложил: -- Мессер Леонардо да Винчи.
     Захватив перо и бумагу, Беллинчони юркнул в одну дверь, между тем как в
другую входил Леонардо.
     После  первых  приветствий  герцог  заговорил  с   художником  о  новом
громадном канале, Навильо-Сфорцеско, который должен был соединить реку Сезию
с  Тичино  и,  разветвляясь  в сеть  меньших  каналов,  оросить луга, поля и
пастбища Ломеллины.
     Леонардо управлял  работами  по сооружению  Навильо, хотя  не имел чина
герцогского строителя,  ни даже  придворного живописца, сохраняя,  по старой
памяти, за один давно уж изобретенный им музыкальный прибор, чин  музыканта,
что было немногим выше звания таких придворных поэтов, как Беллинчони.
     Объяснив  с  точностью   планы  и  счеты,  художник   попросил  сделать
распоряжение  о  выдаче денег  для дальнейших работ. -- Сколько?  -- спросил
герцог.
     -- За каждую милю по 566, всего 15.187 дукатов,-- отвечал Леонардо.
     Лодовико поморщился,  вспомнив о  50.000, только  что  назначенных  для
взяток  и подкупа французских вельмож. -- Дорого, мессер Леонардо! Право же,
ты разоряешь меня. Все хочешь невозможного. Ведь вот Браманте тоже строитель
изрядный, а  никогда таких денег не требует. Леонардо пожал плечами. -- Воля
ваша, синьор,  поручите Враманте. -- Ну, ну,  не сердись. Ты знаешь,  я тебя
никому в обиду не дам! Начали торговаться.
     --  Хорошо,  успеем  завтра,--  заключил  герцог, стараясь,  по  своему
обыкновению, затянуть решение дела, и начал перелистывать тетради Леонардо с
неоконченными набросками, архитектурными чертежами и замыслами.
     На  одном  рисунке  изображена   была  исполинская  гробница  --  целая
искусственная  гора, увенчанная многоколонным храмом  с круглым отверстием в
куполе, как в римском Пантеоне, чтобы озарять внутренние покои  усыпальницы,
превосходившей великолепием египетские  пирамиды. Рядом  были точные цифры и
подробный  план  расположения  лестниц, ходов, зал, рассчитанных  на пятьсот
могильных урн.
     -- Что это? --спросил герцог.--Когда и для кого ты задумал?
     -- Так, ни для кого. Мечты...
     Моро с удивлением посмотрел на него и покачал головою.
     -- Странные мечты! Мавзолей для олимпийских богов или титанов. Точно во
сне или в сказке... А ведь еще математик!
     Он заглянул в  другой рисунок,  план города с  двухъярусными улицами --
верхними  для  господ,  нижними  для  рабов,  вьючных  животных и  нечистот,
омываемых водой множества труб и каналов,--  города, построенного согласно с
точным знанием законов природы, но для таких существ, у  которых совесть  не
смущается неравенством, разделением на избранных и отверженных.
     -- А ведь недурно! -- молвил герцог.-- И ты полагаешь, можно устроить?
     -- О, да!-- отвечал  Леонардо, и лицо его оживилось.-- Я давно мечтаю о
том, чтобы когда-нибудь вашей  светлости угодно было  сделать опыт,  хотя бы
только с одним из предместий  Милана. Пять тысяч домов -- на  тридцать тысяч
жителей.  И рассеялось бы это множество людей, которые сидят друг у друга на
плечах, теснятся в грязи,  в  духоте, распространяя семена заразы  и смерти.
Если бы вы исполнили  мой  план, синьор, это был  бы прекраснейший  город  в
мире!.. Художник остановился, заметив, что герцог смеется.
     -- Чудак ты, забавник, мессер Леонардо!  Кажется, дай тебе волю, все бы
вверх дном повернул, каких  бы только в государстве бед не  наделал! Неужели
ты  не  видишь, что  самые  покорные из рабов взбунтовались бы  против твоих
двухъярусных улиц, плюнули бы на хваленую чистоту твою, на водосточные трубы
и  каналы прекраснейшего города в мире,--в старые города свои  убежали бы: в
грязи, мол, в тесноте, да не в обиде.
     -- Ну, а здесь что? -- спросил он, указывая на другой чертеж.
     Леонардо вынужден был объяснить и этот рисунок, оказавшийся планом дома
терпимости.  Отдельные  комнаты, двери и  ходы  расположены  были  так,  что
посетители могли рассчитывать на тайну, не опасаясь встречи друг с другом.
     --  Вот  это  дело!--восхитился  герцог.--Право,  ты  не  поверишь, как
надоели  мне  жалобы   на  грабежи  и  убийства  в  притонах.  А  при  таком
расположении  комнат будет порядок  и безопасность. Непременно устрою дом по
твоему чертежу!
     -- Однако,-- прибавил он, усмехаясь,-- ты у  меня, я  вижу, на все руки
мастер, ничем не брезгаешь: мавзолей для богов рядом с домом терпимости!
     -- Кстати,-- продолжал он,-- читал я однажды в книге какого-то древнего
историка о так называемом ухе  тирана Дионисия -- слуховой трубе,  скрытой в
толще стен и устроенной так, что государь может слышать из одного покоя все,
что говорятся в другом. Как ты полагаешь,  нельзя ли устроить ухо Дионисия в
моем дворце?
     Герцогу  сначала   было  немного  совестно;  но  он  тотчас  оправился,
почувствовал,  что художника нечего стыдиться. Не смущаясь, даже не помышляя
о  том,  хорошо или дурно Дионисиево ухо, Леонардо  беседовал  о нем, как  о
новом научном приборе, радуясь предлогу исследовать при устройстве этих труб
законы  движения звуковых  волн.  Беллинчони с  готовым сонетом  заглянул  в
дверь. Леонардо простился. Моро пригласил  его к ужину. Когда художник ушел,
герцог подозвал поэта и велел читать стихи.
     -- Саламандра,-- говорилось в сонете,-- живет в  огне, но не большее ли
диво то, что в пламенном сердце моем
     Холодная, как лед, мадонна  обитает, И лед сей девственный в огне любви
не тает?
     Особенно нежными показались герцогу последние четыре стиха:
     Я лебедем пою, пою и  умираю;  Амура  я  молю: о сжалься, я  сгораю! Но
раздувает бог огонь моей души И говорит, смеясь: слезами потуши!
     Перед ужином, в ожидании супруги, которая должна была скоро вернуться с
охоты,  герцог  пошел по хозяйству.  Заглянул в конюшню, подобную греческому
храму, с  колоннадами  и  портиками; в  новую  великолепную  сыроварню,  где
отведал джьюнкаты  -- свежего творожного сыру. Мимо бесконечных  сеновалов и
погребов  прошел  на мызу  и скотный двор. Здесь каждая подробность радовала
сердце хозяина: и  звук молочной струи, цедившейся из  вымени  его любимицы,
красно-пегой лангедокской коровы, и материнское  хрюканье огромной, подобной
горе жира, свиньи,  только  что  опоросившейся,  и  желтая сливочная пена  в
ясеневых кадках маслобойни, и медовый запах в переполненных житницах.
     На лице Моро появилась улыбка тихого счастья: воистину дом его был, как
полная чаша. Он вернулся во дворец и присел отдохнуть в галерее.
     Вечерело. Но до заката было  еще  далеко. С поемных лугов Тичино  веяло
пряною свежестью.
     Герцог окинул  взором свои владения: пастбища,  нивы,  поля,  орошаемые
сетью каналов  и рвов, с правильными насаждениями яблонь, груш,  шелковичных
деревьев, соединенных висячими гирляндами лоз. От Мортары  до Абиатеграссо и
далее, до  самого края неба, где в тумане белели снега Монте  Розы,--великая
равнина Ломбардии цвела, как Божий рай.
     -- Господи,--вздохнул он с умилением и поднял глаза к небу,-- благодарю
Тебя  за все! Чего еще надо? Некогда здесь была пустыня. Я с Леонардо провел
эти каналы, оросил эту землю, и ныне каждый колос, каждая былинка благодарит
меня, как я благодарю тебя, Господи!
     Послышался  лай  борзых,  крики  охотников,   и  над  кустами   лозняка
замелькало красное  вабило  --  чучело  с  крыльями куропатки  для  приманки
соколов.
     Хозяин с  главным дворецким обошел накрытый  стол, осматривая, все ли в
порядке. В залу вошли герцогиня и гости, приглашенные к ужину, среди которых
был Леонардо, оставшийся ночевать на вилле.
     Прочли молитву и сели за стол.
     Подали свежие артишоки, присланные в плетенках ускоренной почтой  прямо
из Генуи, жирных угрей и карпов мантуанских садков, подарок Изабеллы д'Эсте,
и студень из каплуньих грудинок.
     Ели  тремя пальцами и  ножами, без  вилок, считавшихся непозволительной
роскошью;  золотые, с черенками  из  горного хрусталя, подавались они только
дамам для ягод и варенья.
     Хлебосольный  хозяин  усердно  потчевал.  Ели  и  пили много, почти  до
отвала. Изящнейшие дамы и девицы не стыдились голода.
     Беатриче сидела рядом с Лукрецией.
     Герцог опять залюбовался на обеих: ему было  приятно, что они вместе  и
что жена  ухаживает за его возлюбленною, подкладывает ей на тарелку  лакомые
куски,  что-то  шепчет  на  ухо  и  пожимает  руку  с  порывом той внезапной
нежности,  похожей  на  влюбленность,  которая  иногда  овладевает  молодыми
женщинами.
     Говорили  об охоте. Беатриче  рассказала, как олень едва не выбил ее из
седла, выскочив из леса и ударив лошадь рогами.
     Смеялись над дурачком Диодою, хвастуном и забиякою, который  только что
убил  вместо  кабана домашнюю свинью,  нарочно  взятую  охотниками в  лес  и
пущенную под ноги шуту. Диода рассказывал о своем подвиге и гордился им так,
как  будто  убил  Калидонского  вепря.  Его  дразнили  и,  чтобы  уличить  в
хвастовстве,  принесли тушу  убитой  свиньи. Он  притворился  взбешенным. На
самом  деле  это  был прехитрый плут,  игравший ыгодную роль  дурака: своими
рысьими глазками сумел бы он отличить не только домашнюю от дикой свиньи, но
и глупую шутку от умной.
     Хохот  становился  все громче.  Лица оживлялись и  краснели от обильных
возлияний.  После  четвертого  блюда молоденькие дамы украдкой, под  столом,
распустили туго стянутые шнуровки.
     Кравчие  разносили  легкое  белое  вино  и красное,  кипрское,  густое,
подогретое, заправленное фисташками, корицею и гвоздикою.
     Когда   его   высочество   требовал    вина,   стольники   торжественно
перекликались,  как бы священнодействуя, брали  кубок с поставца, и  главный
сенешаль трижды опускал в чашу  единороговый талисман на  золотой цепи: если
вино  отравлено,  рог  должен  почернеть   и  ороситься   кровью.  Такие  же
предохранительные талисманы --  жабный  камень  и змеиный  язык -- вставлены
были в солонку.
     Граф  Бергамини,  муж  Чечилии, усаженный хозяином  на  почетное место,
особенно веселый в этот вечер, даже как бы резвый, несмотря на свою старость
и подагру, молвил, указывая на единорог:
     -- Полагаю, ваша светлость, что у самого короля французского нет такого
рога. Величина изумительная!
     -- Ки-хи-ки!  Ки-хи-ки! -- закричал горбун Янаки, любимый шут  герцога,
гремя  трещоткой  --  свиным  пузырем,  наполненным  горохом,  и  позвякивая
бубенчиками пестрого колпака с ослиными ушами.
     --   Батька,  а,  батька,--обратился  он  к  Моро,  указывая  на  графа
Бергамини,--  ты  ему верь: он во всяких рогах  толк  разумеет, не только  в
звериных, но и в человечьих. Ки-хи-ки, ки-хи-ки! У  кого  коза, у того рога!
Герцог пальцем погрозил шуту.
     На  хорах грянули серебряные трубы,  приветствуя  жаркое  --  громадную
кабанью  голову,  начиненную  каштанами, павлина  с особою машинкою  внутри,
распускавшего на блюде хвост и бившего крыльями, и, наконец,  величественный
торт,  в виде крепости, из которого сначала послышались звуки военного рога,
а  когда разрезали поджаристую корку, выскочил карлик в  перьях  попугая. Он
забегал  по  столу, его поймали и посадили в  золотую  клетку, где, подражая
знаменитому   попугаю  кардинала   Асканио  Сфорца,   он   стал  уморительно
выкрикивать "Отче наш".
     --  Мессере,-- обратилась герцогиня к мужу,-- какому радостному событию
обязаны мы столь неожиданным и великолепным пиршеством?
     Моро ничего не ответил, только  украдкой любезно переглянулся с  графом
Бергамини: счастливый  муж  Чечилии  понял, что  пиршество устроено в  честь
новорожденного Чезаре.
     Над кабаньей  головой  просидели  без малого  час; времени  на  еду  не
жалели, памятуя пословицу: за столом не состаришься.
     Под конец ужина толстый монах, по имени ТаппонеКрыса, возбудил всеобщее
веселье.
     Не без хитростей и обманов  удалось  Миланскому  герцогу  переманить из
Урбино  этого знаменитого обжору,  изза которого спорили  государи и который
будто  бы  однажды в  Риме, к немалому удовольствию его святейшества, сожрал
целую  треть  камлотового  епископского  подрясника,  изрезанную на  куски и
пропитанную соусом.
     По  знаку  герцога  поставили перед фра Таппоне гробовидный  сотейник с
бузеккио  -- требухою, начиненною яблоками  айвы. Перекрестившись  и засучив
рукава,  монах принялся  уписывать  жирную  снедь  с  быстротой и  жадностью
неимоверною.
     --  Если  бы  такой молодец  присутствовал  при  насыщении народа пятью
хлебами и двумя рыбами, остатков не хватило бы и на  двух собак!--воскликнул
Беллинчони.
     Гости захохотали. Все  эти люди заражены были смехом, который от каждой
шутки, как от искры, готов был разразиться оглушительным взрывом.
     Только  лицо  одинокого  и  молчаливого  Леонардо  сохраняло  выражение
покорной скуки: он, впрочем, давно привык к забавам своих покровителей.
     Когда  на серебряных  блюдцах  подали  золоченые апельсины, наполненные
душистой  мальвазией, придворный  поэт Антонио Камелли  да Пистойя, соперник
Беллинчони, прочел оду, в  которой искусства и  науки говорили герцогу:  "мы
были  рабынями,  ты  пришел и освободил нас;  да  здравствует  Моро!" Четыре
стихии-земля,  вода,  огонь  И воздух-пели: "да здравствует  тот, кто первый
после  Бога  правит рулем вселенной,  колесом  фортуны!" Прославлялись также
семейная любовь и  согласие  между  дядей  Моро и племянником Джан-Галеаццо,
причем  поэт  сравнивал  великодушного опекуна  с пеликаном,  кормящим детей
своей собственной плотью и кровью.
     После  ужина хозяева  и  гости  перешли  в  сад,  называвшийся  Раем --
Парадизо, правильный, наподобие  геометрического чертежа,  с  подстриженными
аллеями буксов,  лавров и мирт,  с крытыми  ходами, лабиринтами, лоджиями  и
плющевыми беседками. На  зеленый луг, обвеваемый свежестью фонтана, принесли
ковры и шелковые подушки.  Дамы  и кавалеры расположились  в  непринужденной
свободе перед маленьким домашним театром.
     Сыграли одно действие  "Miles  Gloriosus" '  Плавта. "Хвастливый  воин"
(лат.).  Латинские  стихи  наводили  скуку,  хотя  слушатели  из  суеверного
почтения  к  древности   притворялись  внимательными.   Когда  представление
кончилось, молодые  люди  отправились на более просторный луг играть  в мяч,
лапту,  жмурки, бегая,  ловя  друг  друга,  смеясь  как дети, между  кустами
цветущих роз и апельсинными  деревьями.  Старшие играли в кости, в тавлею, в
шахматы.   Донзеллы,  дамы  и  синьоры,  не  принимавшие  участия  в  играх,
собравшись  в  тесный  круг на мраморных ступенях фонтана,  рассказывали  по
очереди новеллы, как в "Декамероне" Боккаччо.
     На соседней  лужайке  завели хоровод  под  любимую песню  рано умершего
Лоренцо Медичи: Quant'e bella giovinezza,  Ма  si  fugge tuttavia; Chi  vuol
esse' lieto, sia: Di donna' non c'e certezza. О, как молодость прекрасна, Но
мгновенна!  Пой же, смейся,--  Счастлив будь, кто счастья хочет, И на завтра
не надейся.
     После  пляски дондзелла Диана с бледным и нежным лицом, под тихие звуки
виолы,  запела унылую жалобу, в которой говорилось о том, сколь великое горе
любить, не будучи любимым.
     Игры и  смех прекратились. Все слушали в глубокой задумчивости. И когда
она кончила,  долго никто не хотел прерывать  тишины.  Только фонтан журчал.
Последние лучи солнца облили розовым  светом черные  плоские вершины пиний и
высоко взлетавшие брызги фонтана.
     Потом опять начались говор, хохот, музыка, и до позднего вечера, пока в
темных  лаврах не загорелись  лучиолысветляки и  в темном  небе  тонкий серп
молодого  месяца,--   над  блаженным  Парадизо,   в   бездыханном   сумраке,
пропитанном запахом апельсинных цветов, не умолкали звуки хороводной песни:
     Счастлив будь, кто счастья хочет, И на завтра не надейся.
     На одной из четырех башен дворца Моро увидел огонек: главный придворный
звездочет Миланского герцога, сенатор и член тайного совета, мессер Амброджо
да Розате, засветил одинокую лампаду над  своими астрономическими приборами,
наблюдая предстоявшее в  знаке Водолея соединение  Марса, Юпитера и Сатурна,
которое должно было иметь великое значение для дома Сфорца.
     Герцог что-то вспомнил, простился с