й и вязов, расстилалась у ног их. В свете вечернего солнца
виднелись приветные белые домики Бергамо.  Снежные громады  Альп,  казалось,
реяли в  воздухе. Все  было ясно. Только  вдали, почти на самом  краю  неба,
между Тревильо, Кастель Роццоне и Бриньяно, клубилось дымное облачко.
     --  Что это? -- спросил Франческо.  --  Не  знаю,-- ответил Леонардо.--
Может  быть, сражение... Вон,  видишь, огоньки. Как будто пушечные выстрелы.
Не стычка ли французов с нашими?
     В  последние  дни такие  случайные  перестрелки  все  чаще виднелись то
здесь, то там на равнине Ломбардии.
     Несколько мгновений глядели они молча на облачко. Потом, забыв  о  нем,
стали рассматривать добычу последних раскопок.  Учитель взял в руки  большую
кость, острую,  как  игла, еще покрытую  землею,-- должно  быть из  плавника
допотопной рыбы. -- Сколько народов,-- произнес  он задумчиво, как про себя,
и лицо его озарилось тихою  улыбкою,-- СKOльKO царей уничтожило время с  тех
пор,  как  эта  рыба с  дивным  строением тела уснула в  глубоких  извилинах
пещеры, где  мы нашли ее сегодня. Сколько тысячелетий пронеслось  над миром,
какие  перевороты совершились в нем,  пока  лежала она  в тайнике,  отовсюду
закрытом, подпирая тяжелые глыбы земли голыми костями остова, не Нарушенного
терпеливым временем! "ДнО" обвел рукою расстилавшуюся перед ними равнину. --
Все, что ты видишь здесь, Франческо, было  некогда дном океана, покрывавшего
большую часть Европы, Африки и Азии. Морские животные, которых мы находим  в
здешних  горах, свидетельствуют о  тех временах,  когда вершины Апеннин были
островами великого  моря,  равнинами Италии, где  ныне  реют птицы,  плавали
рыбы. Они взглянули  опять на далекий  дымок с  искрами  пушечных выстрелов.
Теперь   показался  он  им  таким  маленькимим  в  бесконечной  дали,  таким
безмятежным и розовым в лампадном сиянии  вечернего солнца,  что трудно было
поверить, что там -- сражение, и люди убивают друг друга.
     стая  птиц пролетела по небу. Следя за ними взором,  Франчeскo старался
вообразить себе рыб, некогда плававших здесь, в волнах великого моря, такого
же глубокого и пустынного, как небо.
     Они молчали. Но в это мгновение оба чувствовали одно и то же: не все ли
равно,  кто  кого победит -- французы  ломбардцев  или  ломбардцы французов,
король  или  герцог,  свои  или  чужие?  Отечество,  политика, слава, война,
падение  царств, возмущение  народов -- все,  что  людям  кажется великим  и
грозным, не похоже ли на это маленькое, в вечернем  свете  тающее облачко --
среди вечной ясности природы?
     На вилле  Ваприо окончил Леонардо  картину,  которую  начал  много  лет
назад, еще во Флоренции.
     Матерь  Божия, среди скал,  в пещере,  обнимая  правою  рукою  младенца
Иоанна Крестителя, осеняет левою -- Сына, как будто желая соединить обоих --
человека и Бога -- в одной любви. Иоанн, сложив благоговейно руки, преклонил
колено перед Иисусом, который  благословляет его  двуперстным  знамением. По
тому, как Спаситель-младенец,  голый  на  голой земле, сидит, подогнув  одну
пухлую   с   ямочками  ножку  под  другую,  опираясь  на  толстую  ручку,  с
растопыренными  пальчиками, видно, что он  еще  не умеет  ходить  --  только
ползает. Но в  лице Его --  уже  совершенная мудрость, которая есть  в то же
время и  детская простота. Коленопреклоненный ангел, одной рукой поддерживая
Господа, другой указывая на  Предтечу,  обращает  к зрителю  полное скорбным
предчувствием  лицо  свое с нежной и странной улыбкой. Вдали, между скалами,
влажное солнце сияет  сквозь  дымку  дождя над  туманно голубыми, тонкими  и
острыми  горами, вида  необычайного, неземного, похожими на  сталактиты. Эти
скалы, как будто изглоданные, источенные соленой волной, напоминают высохшее
дно океана. И в  пещере -- глубокая тень, как под водой. Глаз едва различает
подземный родник, круглые лапчатые  листья  водяных растений, слабые чашечки
бледных ирисов. Кажется, слышно,  как медленные капли сырости падают сверху,
с нависшего свода черных  слоистых скал доломита, прососавшись между корнями
ползучих  трав,  хвощей  и  плаунов.  Только   лицо   Мадонны,  полудетское,
полудевичье,  светится  во мраке, как тонкий алебастр с огнем внутри. Царица
Небесная является людям впервые в  сокровенном сумраке, в подземной  пещере,
быть может, убежище древнего Пана и нимф, у самого сердца природы, как тайна
всех тайн,-- Матерь Богочеловека в недрах Матери Земли.
     Это было создание великого художника и великого ученого вместе. Слияние
тени  и  света,  законы  растительной  жини,  строение  человеческого  тела,
строение земли,  механика складок, механика женских кудрей,  которые вьются,
как струи водоворотов, так что угол падения равен углу отражения,-- все, что
ученый  исследовал с  "упрямою суровостью",  пытал  и  мерил  с бесстрастною
точностью, Пресекал,  как  безжизненный труп,--  художник  вновь соединил  в
божественное  целое,   превратил  в  живую  прелесть,   в  немую  музыку,  в
таинственный гимн Пречистой Деве, матери Сущего.  С равною любовью и знанием
изобразил  и  тонкие  жилки  в  лепестках  ириса,  и ямочку в пухлом  лобике
младенца, и тысячелетнюю морщину в доломитовом уteсe, и трепет глубокой воды
в подземном источнике, и свет глубокой печали в улыбке ангела. Он знал все и
все любил, потому что великая любовь есть дочь великого познания.
     Алхимик   Галеотто   Сакробоско  задумал  сделать   опыт  с  "Хитростью
Меркурия". Так назывались палки из миртового,  пирамидального,  тамаринового
или какого-либо иного "астрогического"  дерева, имеющего, будто бы, сродство
с металлами. Палки эти  служили  для  указания  в  горах медных,  золотых  и
серебряных жил.
     С  этою  целью отправился он с  мессером Джироламо нa  восточный  берег
озера Лекко, где было много приисков. Леонардо сопровождал их, хотя не верил
в  трость  Меркурия  и  смеялся  над нею  так  же, как над прочими  бреднями
алхимиков.
     Недалеко  от селения Манделло, у подножия горы Каммаионе, был  железный
рудник.  Окрестные  жители  рассказывали,  что  несколько  лет  назад  обвал
похоронил  в нем множество  рабочих,  что в самой  глубине  его  серные пары
взрываются  из щели,  и  камень,  брошенный  в  нее,  летит  с  бесконечным,
постепенно замирающим гулом, не достигая дна, ибо у пропасти нет дна.
     Эти рассказы  возбудили любопытство художника. Он решил,  пока товарищи
будут  заняты  опытами с тростью  Меркурия, исследовать покинутый рудник. Но
поселяне, полагая, что  в нем обитает нечистая сила,  отказывались Проводить
его. Наконец, один старый  рудокоп  согласился.  Крутой,  темный,  наподобие
колодца, подземный ход, с полуразвалившимися скользкими ступенями, спускаясь
по направлению к озеру, вел в шахты. Проводник с фонарем шел впереди; за ним
-- Леонардо,  неся на руках Франческо. Мальчик,  несмотря на  просьбы отца и
отговорки учителя, умолил взять его с собой.
     Подземный  ход становился  все  уже  и  круче. Насчитали более  двухсот
ступеней, а спуск продолжался, и казалось, конца ему  не будет.  Снизу веяло
душною сыростью. Леонардо  ударял заступом в стены,  прислушиваясь  к звуку,
рассматривая камни, слои почвы, яркие слюдяные блестки в жилах гранита. "
     --  Страшно? -- спросил  он с ласковой улыбкой, чувствуя, как Франческо
прижимается  к  нему. --  Нет,  ничего,--  с вами я не  боюсь.  И  помолчав,
прибавил тихо:
     --  Правда  ли, мессер Леонардо,--  отец  говорит, будто  бы  вы  скоро
уедете? -- Да, Франческо. -- Куда?
     -- В Романью, на службу к Чезаре, герцогу Валентине.
     --  В  Романью?  Это  далеко? --  В нескольких днях пути отсюда.  --  В
нескольких днях1-повторил ФРАнческо.-- Значит, мы больше не увидимся?
     -- Нет, отчего же? Я приеду к вам, как только можно будет.
     Мальчик  задумался; потом  вдруг обеими  руками с  порывистою нежностью
обнял шею Леонардо, прижался к нему еще крепче и прошептал:
     --  О,  мессер Леонардо, возьмите, возьмите меня  с собой.  -- Что  ты,
мальчик? Разве тебе можно? Там  война...  -- Пусть война! Я же говорю, что с
вами ничего Не боюсь!.. Вот ведь, как страшно здесь, а если  и еще страшнее,
я  не  боюсь!..  Я буду вашим слугою,  платье буду чистить,  комнаты  мести,
лошадям корм  задавать, еще,  вы знаете, я раковины умею находить и растения
углем печатать на  бумаге. Ведь вы  же сами  намедни говорили,  что я хорошо
печатаю. Я все, все, как большой, буду делать, что вы прикажете... О, только
возьмите меня, мессер Леонардо, не покидайте!..
     -- А  как же мессер Джироламо? Или,  ты думаешь,  он  тебя  отпустит со
мной?..
     -- Отпустит, отпустит! Я  упрошу его. Он добрый.  Не откажет, если буду
плакать... Ну,  а не отпустит, так я потихоньку уйду... Только скажите,  что
можно... Да? -- Нет, Франческо,-- я ведь знаю, ты только так говоришь, а сам
не уйдешь от отца. Он старый, бедный, и ты его жалеешь...
     -- Жалею, конечно я  жалею... Но ведь и вас. О, мессер Леонардо,  вы не
знаете, думаете,  я  маленький. А я  все знаю! Тетка  Бона говорит,  что  вы
колдун, и школьный учитель дон  Лоренцо тоже говорит, будто вы злой и с вами
я душу  могу погубить. Раз, когда  он  нехорошо говорил  о вас,  я ему такое
ответил,  что он меня чуть  не  высек. И все  они боятся вас.  А я не боюсь,
потому что вы лучше всех, и я хочу всегда быть с вами!..
     Леонардо молча гладил его по голове, и  почему-то вспоминалось ему, как
несколько лет назад также нес он в объятиях  своих того маленького мальчика,
который изображал Золотой Век на празднике Моро.
     Вдруг  ясные  глаза  Франческо  померкли,  углы  губ опустились,  и  он
прошептал:
     -- Ну, что же? И  пусть, пусть! Я ведь знаю,  почему вы не хотите взять
меня с собой. Вы не любите... А я... Он зарыдал неудержимо.
     -- Перестань, мальчик. Как тебе  не стыдно? Лучше послушай,  что я тебе
скажу. Когда ты вырастешь, я возьму тебя в ученики, и славно заживем  вместе
и уже никогда не расстанемся.
     Франческо поднял на него  глаза,  с еще блестевшими на длинных ресницах
слезами, и посмотрел пытливым, долгим взором.
     -- Правда, возьмете? Может быть, вы только так  говорите, чтобы утешить
меня, а потом  забудете?.. -- Нет,  обещаю тебе,  Франческо.  -- Обещаете? А
через   сколько   лет?  --   Ну,   через  восемь-девять,  когда  тебе  будет
пятнадцать...
     --  Девять,--  пересчитал  он по пальцам.-- И мы уж  больше никогда  не
расстанемся?
     -- Никогда, до самой смерти.
     -- Ну, хорошо,-- если наверное, только уж наверное -- через восемь лет?
-- Да, будь спокоен.
     Франческо улыбнулся  ему  счастливой улыбкой,  ласкаясь  особенной,  им
изобретенной, лаской, которая состояла в том, чтобы тереться, как это делают
кошки, о лицо его щекою.
     -- А  знаете, мессер Леонардо,  как это  удивительно! Мне  снилось раз,
будто  я  спускаюсь в темноте по  длин  ным, длинным  лестницам, вот  так же
точно, как теперь, и будто это всегда было и будет, и нет им конца. И кто-то
несет меня на руках. Лица я не вижу. Но знаю,  что это матушка. Ведь я ее не
помню:  она  умерла, когда я был очень маленький. И вот теперь --  этот  сон
наяву. Только -- вы, а не матушка. Но с вами мне так же хорошо, как с нею. И
не страшно... Леонардо взглянул  на него с бесконечною нежностью. В  темноте
глаза  ребенка  сияли  таинственным  светом.  Он  протянул к нему свои  губы
доверчиво,  точно  в самом  деле  к матери. Учитель поцеловал  их --  и  ему
казалось, что в этом поцелуе Франческо отдает ему душу свою.
     Чувствуя, как у  сердца его бьется сердце  ребенка,-- твердым шагом,  с
неутолимою пытливостью, за  тусклым фонарем, по страшной  лестнице железного
рудника, Леонардо спускался все ниже и ниже в подземный мрак.
     Возвратившись  домой,  обитатели  Ваприо были  встревожены вестью,  что
французские войска приближаются.
     Разгневанный  король  в отмщение  за измену и  бунт  отдавал  Милан  на
разграбление наемникам. Кто мог, спасался  в горы. По дорогам тянулись возы,
нагруженные  скарбом, с  плачущими  детьми и женщинами. Ночью из окон  виллы
виднелись на  равнине  "красные петухи" --  зарево пожаров. Со  дня на  день
ожидали  сражения  под  стенами Новары,  которое  должно  было решить участь
Ломбардии.
     Однажды  фра  Лука  Пачоли,  вернувшись на  виллу из города,  сообщил о
последних страшных событиях.
     10  апреля назначена была битва. Утром, когда герцог,  выйдя из Новары,
уже в виду неприятеля строил войска, главная сила его, швейцарские наемники,
подкупленные  маршалом  Тривульцио,  отказались  идти в  сражение. Герцог со
слезами умоЛял их не губить его и клялся отдать им,  в  случае победы, часть
своих владений. Они остались непреклонны.  Моро  переоделся  монахом и хотел
бежать. Но один швейцарец из Люцерна,  по имени Шаттенхальб,  указал на него
французам. Герцога схватили  и отвели к маршалу, который заплатил швейцарцам
тридцать тысяч дукатов -- "тридцать сребреников Иудыпредателя".
     Людовик XII поручил сиру де  ла Тремуйлю доставить пленника во Францию.
Того, кто, по выражению придворных поэтов, "первый после Бога правил колесом
Фортуны, кормилом вселенной", повезли  на  телеге,  в решетчатой клетке, как
пойманного зверя.  Рассказывали,  будто бы герцог просил  у  тюремщиков, как
особой милости,  позволения  взять с собой во Францию "Божественную Комедию"
Данте.
     Пребывание  на  вилле  с  каждым  днем  становилось  опаснее.  Французы
опустошали  Ломеллину,   ландскнехты   --  Сеприо,  венецианцы  --   область
Мартезаны.   Разбойничьи  шайки   бродили  по  окрестностям  Ваприо.  Мессер
Джироламо с Франческо и теткою Боною собирался в Киавенну.
     Леонардо  проводил  последнюю  ночь  на  вилле Мельци.  По обыкновению,
отмечал он  в дневнике все, что слышал и видел  любопытного  в течение  дня.
"Когда хвост у птицы маленький,-- писал он в  ту ночь,-- а крылья широкие,--
она сильно взмахивает  ими, развертываясь так, чтобы ветер дул ей  прямо под
крылья и подымал ее вверх, как я  наблюдал это в полете молодого ястреба над
каноникой Ваприо, слева от дороги в Бергамо, утром 14  апреля  1500 года". И
рядом на той же странице:
     "Моро потерял государство, имущество, свободу, и все дела его кончились
ничем".
     Более  ни  слова  --  как  будто  гибель  человека, с которым провел он
шестнадцать  лет,  низвержение  великого Сфорца для него были  менее важны и
любопытны, чем пустынный полет хищной птицы.
        "ОДИННАДЦАТАЯ КНИГА. БУДУТ КРЫЛЬЯ"
     В Тоскане, между  Пизой  и  Флоренцией, недалеко от  города  Эмполи, на
западном склоне Монте-Альбано находилось селение Винчи -- родина Леонардо.
     Устроив  дела свои во Флоренции,  художник  пожелал,  перед  отъездом в
Романью на службу к Чезаре Борджа, посетить это селение, где жил старый дядя
его, сире Франческо да Винчи, брат отца, разбогатевший на шелковом промысле.
Один из  всей  семьи любил он племянника. Художнику хотелось повидать его и,
если  возможно,  поселить  в доме сире  Франческо  ученика  своего, механика
Зороастро да Перетола, который все еще не оправился от последствий страшного
падения. Ему грозила опасность остаться на всю жизнь калекою. Горный воздух,
сельская тишина  и  спокойствие, надеялся  учитель, помогут  больному  лучше
всякого лечения.
     Леонардо  выехал  из Флоренции,  один,  верхом  на  муле, через  ворота
Аль-Прато, вниз  по течению Арно. У  города  Эмполи,  покинув долину реки  с
большою  Пизанскою  дорогою, свернул на  узкую проселочную, извивавшуюся  по
невысоким однообразным холмам.
     День был не жаркий,  облачный. Мутно-белое, заходившее в тумане солнце,
с жидким рассеянным светом, предвещало северный ветер.
     Кругозор по  обеим сторонам  дороги  ширился. Холмы незаметно и плавно,
как  волны,  подымались.  За ними чувствовались  горы. На  лужайках росла не
густая  и  не  яркая весенняя  трава.  И  все  кругом было не яркое,  тихое,
зеленовато-серое,  простое,  почти  бедное,  напоминающее  север,--  поля  с
бледными колосьями, бесконечные виноградники с каменными стенами и, в равном
расстоянии одна от другой, оливы с коленчатыми, крепкими стволами, бросавшие
на землю тонкие, переплетенные, паукообразные тени. Кое-где,  перед одинокою
часовнею, пустынным загородным домом с гладкими  желтыми стенами, с редкими,
неправильно расположенными  решетчатыми окнами  и  черепичными  навесами для
земледельческих  орудий,   на  тихой  ровной  дали  уже  показавшихся,  тоже
сероватых   гор,   резко   и   стройно   выделялись   ряды   угольно-черных,
кругло-острых, как веретена, кипарисов,  подобных тем, какие можно видеть на
картинах старых флорентийских мастеров.
     Горы вырастали. Чувствовался медленный, но непрерывный подъем. Дышалось
легче.  Путник  миновал  Сантузано, Калистри, Лукарди, капеллу Сан-Джованни.
Темнело.  Облака рассеялись. Замигали звезды. Ветер свежел. Это было  начало
пронзительно-холодного и звонко-ясного северного ветра -- трамонтано.
     Вдруг, за  последним крутым поворотом, сразу  открылось  селение Винчи.
Тут уже  почти не было ровного  места.  Холмы  перешли в горы, равнина --  в
холмы. И к одному  из них, небольшому, острому, прилепилось  каменное тесное
селение.  На  сумеречном небе  тонко  и легко подымалась черная башня старой
крепости. В  окнах домов мерцали огни. У подножия горы, на перекрестке  двух
дорог,  лампада освещала  в  углублении стены  с  детства знакомое художнику
изваяние  Божьей  Матери  из  глины,  покрытой  глянцевитой  белой  и  синей
глазурью. Перед Мадонной стояла на коленях, согнувшись и закрыв лицо руками,
женщина в бедном темном платье, должно быть, поселянка.
     --  Катарина,-- прошептал Леонардо  имя  своей  покойной  матери,  тоже
простой  поселянки из Винчи. Переехав через мост над быстрою горною  речкою,
взял вправо, узкою тропинкою между  садовыми оградами. Здесь было уже совсем
темно. Ветвь розового куста, свешивавшаяся через ограду, тихонько задела его
по лицу, как будто поцеловав в темноте, и пахнула душистою свежестью.
     Перед ветхими деревянными воротами в стене он спешился, поднял камень и
ударил в  железную  скобу.  Это был  дом, некогда  принадлежавший  деду его,
Антонио да Винчи --  ныне  дяде Франческо, где Леонардо провел свои  детские
годы.
     Никто   не   откликнулся.   В   тишине    слышалось   журчание   потока
Молине-ди-Гатте,  на дне оврага.  Наверху,  в селении,  разбуженные  стуком,
собаки залаяли. Им ответил на дворе хриплым, надтреснутым лаем, должно быть,
очень дряхлый пес.
     Наконец, вышел с фонарем седой сгорбленный старик.  Он был туг на ухо и
долго не мог  понять, кто такой Леонардо. Но когда узнал его, то заплакал от
радости, едва не  выронил фонарь, кинулся целовать  руки господина, которого
лет  сорок  или более  назад носил  на  собственных руках,-- и  все повторял
сквозь слезы: "О, синьор, синьор, мой Леонардо!" Дворовый пес лениво, видимо
только   из    угождения   старому   хозяину,   вилял   опущенным   хвостом.
Джан-Баттиста,-- так  звали старика садовника,-- сообщил, что сире Франческо
уехал  в  свой  виноградник  у  Мадонны  дель'Эрта.   откуда  хотел  быть  в
Марчильяну, где знакомый монах  лечил его  от боли в  пояснице златотысячной
настойкой, и что вернется  он  дня через  два. Леонардо решил подождать, тем
более, что  на  следующий день  утром  должны  были  приехать  из  Флоренции
Зороастро и Джованни Бельтраффио.
     Старик  повел  его в  дом, где  в  это  время  никого не  было,--  дети
Франческо  жили  во  Флоренции,--  засуетился, позвал  хорошенькую белокурую
шестнадцатилетнюю  внучку и  начал  заказывать  ужин. Но  Леонардо  попросил
только винчианского вина, хлеба и родниковой  воды, которой славилось имение
дяди. Сире Франческо, несмотря  на достаток, жил так же, как отец его, дед и
прадед,  с  простотою,  которая  могла  бы   казаться   бедностью  человеку,
привыкшему к удобствам больших городов.
     Художник вступил  в столь ему  знакомую н