ртанным криком: арри! арри!
     Вереница слепых с посохами и поводырем пела жалобную "Intemerata".
     Уличный  шарлатан-зубодер,  с  ожерельем зубов  на  выдровой  шапке,  с
быстрыми и ловкими движениями фокусника, стоя позади человека,  сидевшего на
земле, и сжимая ему голову коленями, выдергивал зуб громадными щипцами.
     Мальчишки показывали жиду свиное ухо и пускали траттолу-волчок под ноги
прохожих.  Самый отчаянный  из шалунов,  черномазый,  курносый  Фарфаниккио,
принес мышеловку, выпустил мышь и начал охотиться за нею с метлою в руках, с
пронзительным гиком и свистом: "Вот она,  вот она!" Убегая от  погони,  мышь
бросилась под  широчайшие юбки мирно вязавшей  чулок  толстогрудой,  дебелой
зеленщицы Барбаччи. Она  вскочила, завизжала,  как ошпаренная, и, при  общем
хохоте,  подняла  платье,  стараясь  вытряхнуть  мышь.  --   Погоди,  возьму
булыжник, разобью тебе обезьянью башку, негодяй! --кричала в бешенстве.
     Фарфаниккио издали показывал язык и прыгал от восторга.
     На  шум обернулся носильщик  с громадною свиною тушей на голове. Лошадь
доктора,  мессера  Габбадео,  испугалась,  шарахнулась,  понесла,  задела  и
уронила  целую груду кухонной  посуды  в лавчонке торговца  старым  железом,
Ополовники,  сковороды, кастрюли, терки,  котлы  посыпались  с оглушительным
грохотом.  Перетрусивший  мессер Габбадео скакал,  отпустив поводья и вопил:
"Стой, стой. чертова перечница!"
     Собаки лаяли. Любопытные лица высовывались из окон.
     Хохот,  ругань,  визг, свист, человечески"  крик  и  оглушительный  рев
стояли над площадью.
     Любуясь на это зрелище, башмачник думал с кроткой улыбкой:
     "А славно было  бы  жить на свете, если  б  не жены, которые едят мужей
своих, как ржавчина ест железо!"
     Заслонив  глаза от  солнца  ладонью,  взглянул он вверх  на исполинское
неоконченное  строение,  окруженное  плотничьими  лесами.  То   был   собор,
воздвигаемый народом во славу Рождества Богородицы.
     Малые и великие принимали участие в  созидании храма. Королева Кипрская
прислала драгоценные  воздухи,  тканные  золотом; бедная старушка-лоскутница
Катерина положила на главный  алтарь, как приношение Деве Марии, не  думая о
холоде предстоящей зимы,  ветхую единственную шубенку свою, ценой в двадцать
сольдов.
     Корболо, с детства привыкший следить за постройкой, в  это утро заметил
новую башню и обрадовался ей.
     Каменщики   стучали  молотками.  С  выгрузной  пристани  в   Лагетто  у
Сан-Стефано,  неподалеку  от   Оспедале  Маджоре,  где  причаливали   барки,
подвозились  огромные искрящиеся  глыбы  белого  мрамора  из  Лагомаджорских
каменоломен.  Лебедки  скрипели  и скрежетали цепями. Железные пилы визжали,
распиливая  мрамор. Рабочие  ползали по лесам, как муравьи. И великое здание
росло, высилось бесчисленным
     множе ством сталактитоподобных стрельчатых  игл.  колоколен  и башен из
чистого белого мрамора, в голубых небесах,-- вечная хвала народа  Деве Марии
Рождающейся.
     Корболо  спустился   по  крутым  ступеням   в   прохладный,  сводчатый,
установленный винными бочками, погреб немца-харчевника Тибальдо.
     Вежливо   поздоровался  с   гостями,  подсел   к   знакомому  утильщику
Скарабулло, спросил  себе кружку вина и  горячих миланских пирожков с тмином
-- офэлэтт, не спеша Хлебнул, закусил и сказал:
     -- Если хочешь быть умным, Скарабулло, никогда не женись! -- Почему?
     -- Видишь  ли,  друг,--продолжал  башмачник глубокомысленно,-- жениться
все равно, что запустить руку в  мешок со  змеями,  чтобы вынуть угря. Лучше
иметь подагру, чем жену, Скарабулло!
     За   столиком  рядом,   краснобай  и   балагур,  златошвей   Маскарелло
рассказывал  голодным   оборванцам  чудеса  о  неведомой  земле  Берлинцоне,
блаженном крае,  именуемом  Живи-Лакомо, где  виноградные лозы подвязываются
сосисками, гусь идет  за  грош да еще с гусенком в придачу. Есть там гора из
тертого сыру, на которой живут люди и ничем другим не занимаются, как только
готовят макароны и клецки, варят их в отваре из каплунов и бросают вниз. Кто
больше  поймает, у того больше бывает. И поблизости течет река  из верначчяо
-- лучшего вина никто не пивал, и нет в нем ни капли воды.
     В   погреб   вбежал   маленький    человек,   золотушный,   с   глазами
подслеповатыми, как  у щенка, не совсем прозревшего,-- Горгольо, выдувальщик
стекла, большой сплетник и любитель новостей.
     -- Синьоры,--приподымая запыленную  дырявую шляпу и вытирая пот с лица,
объявил он торжественно,-- синьоры, я только что от французов!
     --  Что  ты говоришь, Горгольо?  Разве  они уже здесь?  -- Как  же,-- в
Павии...  Фу,  дайте  дух перевести,  запыхался.  Бежал, сломя голову.  Что,
думаю, если кто-нибудь раньше меня поспеет...
     -- Вот тебе кружка, пей и рассказывай: что за народ французы?
     -- Бедовый, братцы, народ, не  клади  им  пальца  в  рот.  Люди буйные,
дикие,  иноплеменные,  богопротивные,   звероподобные-одно  слово,  варвары!
Пищали и аркебузы восьмилоктевые, ужевицы медные, бомбарды чугунные с ядрами
каменными,  кони,  как  чудища   морские,--  лютые,  с   ушами,  с  хвостами
обрезанными.
     -- А  много  ли  их?  -- спросил Мазо. -- Тьмы  тем! Как  саранча,  всю
равнину кругом  обложили, конца краю не видать. Послал нам Господь  за грехи
черную немочь, северных дьяволов!
     -- Что же ты бранишь их, Горгольо,-- заметил Маскарелло,--ведь они  нам
друзья и союзники?
     -- Союзники! Держи карман!  Этакий  друг  хуже  врага,--  купит рога, а
съест быка.
     -- Ну, ну, не растарабарывай, говори толком: чем французы нам враги? --
допрашивал Мазо.
     -- А тем  и враги, что нивы наши топчут, деревья рубят, скотину уводят,
поселян грабят, женщин насилуют.  Король-то фраяцузский  плюгавый  -- в  чем
душа  держится, а  на  женщин лих.  Есть  у него  книга с  портретами  голых
итальянских  красавиц. Ежели, говорят они,  Бог нам поможет,--  от Милана до
Неаполя ни одной девушки невинной не оставим.
     -- Негодяи! -- воскликнул  Скарабулло, со всего размаха  ударяя кулаком
по столу так, что бутылки и стаканы зазвенели.
     --  Моро-то  наш  на  задних лапках  под  французскую  дудку  пляшет,--
продолжал Горгольо.-- Они нас и за людей не считают.--Все вы,  говорят, воры
и убийцы.  Собственного  законного  герцога  ядом  извели, отрока  невинного
уморили.  Бог вас за это наказывает  и землю вашу нам передает.-- Мы-то  их,
братцы,  от  доброго  сердца потчуем, а они угощение  наше  лошадям отведать
дают:  нет ли,  мол,  в пище  того яда, которым герцога  отравили? -- Врешь,
Горгольо!
     -- Лопни глаза мои, отсохни язык! И послушайте-ка, мессеры, как они еще
похваляются: завоюем, говорят,  сначала все народы  Италии, все моря и земли
покорим, великого  Турку полоним, Константинополь возьмем, на Масличной Горе
в Иерусалиме крест водрузим, а потом опять к вам вернемся. И тогда суд Божий
совершим над вами. И если вы нам не покоритесь, самое имя ваше сотрем с лица
земли.
     -- Плохо, братцы,--  молвил златошвей  Маскарелло,-- ой, плохо!  Такого
еще никогда не бывало... Все притихли.
     Брат  Тимотео, тот самый монах,  что спорил  в соборе с братом Чипполо,
воскликнул торжественно, воздевая руки к небу:
     -- Слово великого пророка Божьего, Джироламо Савонаролы: се грядет муж,
который завоюет Италию, не вы нимая меча из ножен. О, Флоренция! о, Рим!, о,
Милан! --  время  песен  и праздников миновало. Покайтесь! Покайтесь!  Кровь
герцога  Джан-Галеаццо,  кровь  Авеля,  убитого  Катом, вопиет  о  мщении  к
Господу!
     -- французы! Французы! Смотрите!  -- указывал Горгольо на  двух солдат,
входивших в погреб.
     Один -- гасконец, стройный молодой человек с рыжими усиками, с красивым
и наглым лицом, был  сержант французской  конницы, по имени Бонивар. Товарищ
его -- пикардиец, пушкарь Гро-Гильош, толстый, приземистый  старик с  бычьей
шеей,  с лицом, налитым кровью, с выпуклыми рачьими глазами и медною серьгой
в ухе. Оба навеселе.
     --  Найдем  ли мы, наконец,  в этом  анафемском  городе кружку  доброго
вина?--хлопая  по  плечу  Гро-Гильоша,  молвил   сержант.--  От  ломбардской
кислятины горло дерет, как от уксуса!
     Бонивар с брезгливым, скучающим видом развалился за одним из  столиков,
высокомерно  поглядывая на  прочих посетителей, постучал оловянной кружкой и
крикнул на ломаном итальянском языке:
     -- Белого, сухого, самого старого! Соленой червеллаты на закуску.
     -- Да, братец,-- вздохнул Гро-Гильош,-- как вспомнишь родное бургонское
или драгоценное бом,  золотистое, точно волосы моей Лизон,-- сердце от тоски
защемит! И  то сказать: каков  народ,  таково  вино.  Выпьем-ка, дружище, за
милую Францию!
     Du grand Dieu soit mauldit  a --utrance, Qui mal  vouldroit  au royaume
(ie  France!  ' Да  будет  беспощадно  проклят  Богом  тот, кто пожелает зла
французскому королевству! (франц.)
     -- О чем они? --  шепнул Скарабулло на ухо Горгольо. -- Привередничают,
наши вина бранят, своя похваливают.
     -- Вишь,  хорохорятся  петухи  французские! -- проворчал, нахмурившись,
лудильщик.-- Зудит у меня рука, ой, зудит проучить их, как следует!
     Тибальдо, хозяин-немец, с толстым брюхом, на тонких ножках, с громадной
связкой ключей за широким кожаным поясом, нацедил из бочки полбренты и подал
французам в запотевшем от  холода глиняном кувшине, недоверчиво  посматривая
на  чужеземных  гостей. Бонивар  одним  духом  выпил  кружку  вина,  которое
показалось ему превосходным, плюнул и выразил на лице своем отвращение.
     Мимо него прошла дочь хозяина,  Лотта,  миловидная белокурая девушка, с
такими же добрыми голубыми глазами, как у Тибальдо.
     Гасконец лукаво  подмигнул товарищу закрутил свой рыжий ус; потом выпив
еще, с ухарством затянул солдатскую песенку о Карле VIII:
     Charles fera si grandes battailles, Qu'il conquerra les Itailles,
     En Jerusalem entreg Et mont  des Oliviers montera В великих битвах Карл
завоюет  всю Италию,  Войдет  в  Иерусалим И  поднимется  на  Масличную гору
(франц.).
     Гро-Гильош  подпевал  сиплым голосом. Когда Лотта,  возвращаясь,  опять
проходила мимо  них,  скромно  потупив глаза, сержант  обнял ее  стан, желая
посадить девушку к себе на колени.
     Она  оттолкнула  его,  вырвалась  и убежала.  Он  вскочил, поймал ее  и
поцеловал в щеку губами, мокрыми от вина.
     Девушка  вскрикнула, уронила на  пол  глиняный кувшин, который разбился
вдребезги, и, обернувшись, со  всего  размаха ударила француза  по лицу так,
что тот на мгновение опешил. Гости захохотали. -- Ай да девка! -- воскликнул
златошвей,  --  клянусь  святым  Джервазио,  от  роду  не  видывал  я  такой
здоровенной пощечины! Вот так утешила!
     -- Ну ее, брось, не связывайся!--удерживал ГроГильош Бонивара.
     Гасконец не  слушал.  Хмель  сразу  ударил ему  в голову. Он  засмеялся
насильственным смехом и крикнул:
     -- Подожди же, красавица,-- теперь уж я не в щеку, а прямо в губы!
     Бросился за нею, опрокинул стол,  догнал и хотел поцеловать. Но могучая
рука лудильщика Скарабулло схватила его сзади за шиворот.
     --  Ах  ты,  собачий  сын,  французская  твоя  рожа  бесстыжая!--кричал
Скарабулло,  встряхивая Бонивара и сдавливая ему  шею все крепче,--  Погоди,
намну я тебе  бока,  будешь помнить, как оскорблять миланских  девушек!.. --
Прочь,   негодяй!   Да   здравствует  Франция!  --завопил  в  свою   очередь
рассвирепевший Гро-Гильош.
     Он  замахнулся шпагой  и  вонзил  бы ее  в  спину лудильщику,  если  бы
Маскарелло, Горгольо, Мазо и другие собутыльники не подскочили и не удержали
его за руки.
     Между опрокинутыми столами, ска1мейками, бочонками, черепками  разбитых
кувшинов и лужами вина произошла
     свалка.
     Увидев  кровь, оголенные  шпаги и ножи, испуганный Тибальдо выскочил из
погреба и закричал на всю площадь:
     --  Смертоубийство!  Французы грабят! Ударили в  рыночный  колокол. Ему
ответил другой,  на Бролетто.  Осторожные купцы запирали лавки. Лоскутницы и
овощницы уносили лотки с товарами.
     --  Святые  угодники, заступники  наши,  Протавио, Джервазио!--голосила
Барбачча. -- Что там такое? Пожар, что ли? -- Бейте, бейте французов!..
     Маленький   Фарфаниккио   прыгал  от   восторга,   свистел   и   визжал
пронзительно: -- Бейте, бейте французов!
     Появились городские стражники -- берровьеры с аркебузами и алебардами.
     Они подоспели  вовремя,  чтобы предупредить убийство и  вырвать из  рук
черни Бонивара и Гро-Гильоша. Забирая кого  попало,  схватили  и  башмачника
Корболо.
     Жена, прибежавшая на шум, всплеснула руками и завыла:
     -- Смилуйтесь,  отпустите муженька  моего, отдайте  его мне! Я уж с ним
расправлюсь  по-свойски,  вперед  в  уличную  свалку не  полезет!  Право  же
синьоры, этот дурак и веревки не стоит, на которой его повесят!
     Корболо печально и стыдливо потупил глаза,  притворяясь,  что не слышит
угроз жены, и спрятался от нее за спину городских стражников.
     Над лесами неоконченного собора, по узкой веревочной лестнице влезал на
одну  из тонких колоколен, недалеко от  главного купола,  молодой каменщик с
маленьким  изваянием  св.   великомученицы  Екатерины,   которое  надо  было
прикрепить на самом конце стрельчатой башни.
     Кругом подымались, как  будто  реяли  сталактитоподобные, остроконечные
башни, иглы, ползучие арки, каменное  кружево из небывалых цветов, побегов и
листьев,  бесчисленные пророки, мученики,  ангелы, смеющиеся рожи  дьяволов,
чудовищные  птицы, сирены, гарпии, драконы с колючими крыльями, с разинутыми
пастями, на  концах  водосточных  труб.  Все  это  --  из  чистого  мрамора,
ослепительно белого,  с  тенями голубыми, как  дым,-- походило  на громадный
зимний лес, покрытый сверкающим инеем.
     Было тихо. Только ласточки с криком  проносились над головой каменщика,
из толпы на площади долетал  к нему,  как слабый шелест муравейника. На краю
бесконечной зеленой Ломбардии сияли снежные громады  Альп, такие  же острые,
белые,  как вершины  собора. Порой снизу  чудились  отзвуки  органа, как  бы
молитвенные вздохи из внутренности храма, из глубины eго каменного сердца --
и тогда казалось, что все великое здание живет, дышит, растет и возносится к
небу,  как вечная хвала Марии  Рождающейся, как радостный  гимн всех веков и
народов Деве Пречистой, Жене, облеченной в солнце.
     Вдруг шум  на площади усилился. Послышался набат. Каменщик остановился,
посмотрел вниз, и голова  его закружилась, в глазах потемнело: ему казалось,
что  исполинское  здание шатается  под  ним, тонкая  башня,  на  которую  он
взлезал, гнется, как тростник.
     -- Кончено, падаю!--подумал он с ужасом.--Господи, прими душу мою!
     С  последним отчаянным усилием уцепился за  веревочную ступень,  закрыл
глаза  и  прошептал:  --  Ave,   dolce  Maria,  di  grazia  piena!  Радуйся,
благодатная Мария) (итал.) Ему стало легче.
     С высоты повеяло прохладным дуновением. Он перевел дыхание, собрал силы
и продолжал путь, не слушая более земных голосов, подымаясь все  выше и выше
к тихому, чистому небу, повторяя с великою радостью: -- Ave, dolce Maria, di
grazia piena.
     В это время  по мраморной широкой  почти плоской крыше собора проходили
члены строительного совета, зодчие  итальянские  и чужеземные,  приглашенные
герцогом для совещания о тибурио -- главной башне над куполом храма.
     Среди них был  Леонардо  да Винчи. Он предложил  свой замысел, но члены
совета  отвергли  его,  как  слишком  смелый,  необычайный  и  вольнодумный,
противоречащий преданиям церковного зодчества.
     Спорили и не могли придти к соглашению. Одни доказывали, что внутренние
столбы недостаточно прочны. "Если бы,-- говорили они -- тибурио и башни были
окончены, то  скоро  здание  рухнуло  бы,  так  как постройка  начата людьми
невежественными". По мнению других, собор простоит вечность.
     Леонардо по обыкновению, не принимая участия в споре, стоял, одинокий и
молчаливый,  в  стороне.  Один из рабочих подошел к нему  и подал письмо. --
Мессере, внизу на площади ожидает вашей милости верховой из Павии.
     Художник распечатал писвмо  и прочел: "Леонардо, приезжай поскорее. Мне
нужно тебя видеть. Герцог Джан-Галеаццо. 14 октября".
     Он извинился перед  членами  совета, сошел  на  площадь,  сел на коня и
отправился в  Кастелло ди  Павия, замок, который был в нескольких часах езды
от Милана.
     Каштаны, вязы  и  клены  громадного  парка  сияли на  солнце  золотом и
пурпуром осени. Порхая как бабочки, падали мертвые листья. В заросших травою
фонтанах не била вода. В запущенных цветниках увядали астры.
     Подходя  к   замку,  Леонардо   увидел  карлика.  Это  был  старый  шут
Джан-ГалеацЦо,  оставшийся верным своему  господину, когда  все прочие слуги
покинули умирающего герцога.
     Узнав Леонардо, ковыляя и подпрыгивая, карлик побежал ему навстречу.
     -- Как здоровье герцога?  -- спросил художник.  Тот  ничего не ответил,
только безнадежно махнул рукою.
     Леонардо пошел было  главной  аллеей. -- Нет, нет,  не сюда!--остановил
его карлик.--Тут  могут увидеть. Их  светлость просили, чтобы тайно... А то,
если  герцогиня  Изабелла  узнает,--  пожалуй не  пустят. Мы лучше обходцем,
боковой дорожкою...
     Войдя  в угловую  башню, поднялись по  лестнице  и  миновали  несколько
мрачных покоев, должно быть, некогда великолепных, теперь  необитаемых. Обои
из кордуанской златотисненой кожи содраны  были со стен; герцогское седалище
под  шелковым  навесом заткано паутиною.  Сквозь  окна с разбитыми  стеклами
ветер осенних ночей занес из парка желтые листья.
     -- Злодеи, грабители!--ворчал себе под нос карлик, указывая спутнику на
следы  запустения.-- Верите  ли,  глаза бы не  смотрели  на  то,  что  здесь
творится! Убежал бы на край света, если бы не герцог, за которым и ухаживать
то некому, кроме меня, старого урода... Сюда, сюда пожалуйте.
     Притворив дверь, он  впустил  Леонардо  в  пропитанную запахом лекарств
душную темную комнату.
     Кровопускание, согласно с  правилами врачебного  искусства, делали  при
свечах и закрытых ставнях. Помощник цирюльника держал медный  таз, в который
стекала  кровь. Сам брадобрей, скромный старичок, засучив рукава, производил
надрез  вены.  Врач,  растер физикий,  с  глубокомысленным лицом, в очках, в
докторском  наплечнике  из  темно-лилового  бархата  на  беличьем  меху,  не
принимая  участия  в  работе цирульника,.--  прикосновение  к  хирургическим
орудиям считалось унизительным для достоинства врача,-- только наблюдал.
     -- Перед ночью снова  извольте пустить кровь,-- сказал он повелительно,
когда рука была перевязана, и больного уложили на подушки.
     -- Domine magister,-- произнес  брадобрей учтиво и  робко,--не лучше ли
подождать? Как бы чрезмерная потеря крови...
     Врач  посмотрел на  него  с  презрительной  усмешкой:  --  Постыдитесь,
любезнейший!  Пора  бы  вам  знать, что  из  двадцати четырех фунтов  крови,
находящихся  в  человеческом  теле,  можно  выпустить двадцать,  без  всякой
опасности  для  жизни и  здоровья.  Чем больше берете  испортившейся воды из
колодца, тем больше остается свежей. Я пускал кровь  грудным  младенцам,  не
жалея, и, благодаря Богу, всегда помогало.
     Леонардо,  слушавший  этот разговор  внимательно,  хотел возразить,  но
подумал, что спорить с врачами столь же бесполезно, как с алхимиками.
     Доктор и цирюльник удалились.  Карлик поправил подушки  и  окутал  ноги
больного одеялом.
     Леонардо  оглянул  комнату.  Над  постелью висела  клетка  с  маленьким
зеленым попугаем. На круглом столике валялись карты,  игральные кости, стоял
стеклянный сосуд,  наполненный водой, с золотыми  рыбками. В ногах у герцога
спала,  свернувшись, белая собачка. Все  это были последние  забавы, которые
верный слуга придумывал для развлечения своего господина.
     -- Отправил письмо?--проговорил  герцог, не открывая глаз.  -- Да, ваша
светлость,--заторопился  карлик,--мы-т