хнул  столяр,--я ведь  с  полночи  жду.
Отощал,  в  глазах  темнеет. Маковой росинки во  рту  не было.  Хоть  бы  на
корточки присесть.
     -- Говорил я тебе, Дамьяно, что надо загодя прийти. А теперь от кафедры
вон как далеко. Ничего не услышим.
     -- Ну, брат, услышишь, не бойся. Как закричит, загремит,--тут  тебе  не
только  глухие, но и  мертвые услышат!  -- Нынче,  говорят,  пророчествовать
будет? --  Нет,-- пока  Ноева  ковчега  не достроит...  --  Или  не слышали?
Кончено все  до последней доски.  И  таинственное  дано  истолкование: длина
ковчега -- вера, ширина -- любовь, высота --  надежда.  Поспешайте, сказано,
поспешайте в Ковчег  Спасения,  пока еще двери отверзты!  Се,  время близко,
закроются врата; и восплачут многие, что не покаялись, не вошли...
     -- Сегодня, братцы,  о  потопе,-- семнадцатый  стих шестой главы  книги
Бытия.
     -- Новое, говорят,  было видение о гладе,  море  и войне. -- Коновал из
Валломброзы  сказывал,--  над   селением  ночью  в  небе  несметные  полчища
сражались, слышен был стук мечей и броней...
     -- А правда  ли, добрые люди, будто бы  на лике  Пресвятой Девы,  что в
Нунциате дей-Серви, кровавый пот выступил?
     -- Как же! И у Мадонны на  мосту Рубаконте каждую ночь  слезы капают из
глаз. Тетка Лучия сама видела.
     -- Не к добру это, ой, не к добру! Господи, помилуй нас грешных...
     На  половине  женщин  произошло  смятение:  упала  в  обморок старушка,
стиснутая толпой. Старались поднять ее и привести в чувство.
     -- Скоро ли? Мочи моей  больше нет! -- чуть не плакал тщедушный столяр,
вытирая пот с лица. И вся толпа изнывала в бесконечном  ожидании. Вдруг море
голов всколыхнулось. Послышался шепот. -- Идет, идет, идет! -- Нет, не он.--
Фра Доменико да Пешия.-- Он, он! -- Идет!
     Джованни  увидел,  как на кафедру  медленно  взошел и откинул  куколь с
головы человек в черной и белой доминиканской одежде, подпоясанный веревкой,
с лицом исхудалым  и желтым, как воск, с толстыми губами, крючковатым носом,
низким лбом.
     Левую руку, как  бы в изнеможении, опустил на кафедру, правую поднял  и
протянул,  сжимая  Распятие.  И молча,  медленным взором горящих  глаз обвел
толпу.
     Наступила  такая  тишина, что  каждый  мог слышать  удары  собственного
сердца.
     Неподвижные глаза монаха разгорались все ярче, как уголья. Он молчал,--
и  ожидание  становилось  невыносимым.  Казалось  --  еще миг,  и  толпа  не
выдержит, закричит от ужаса.
     Но сделалось еще тише,  еще  страшнее.  И вдруг  в  этой мертвой тишине
раздался оглушительный, раздирающий, нечеловеческий крик Савонаролы:
     -- Ессе ego adduce aquas super terram! Се Аз низведу воды на землю!
     Дыхание  ужаса, от  которого  волосы дыбом встают на голове, пронеслось
над толпой.
     Джованни  побледнел:  ему почудилось, что земля шатается,  своды собора
сейчас  рухнут и раздавят его. Рядом с ним толстый  котельщик  затрясся, как
лист, и застучал зубами. Столяр весь съежился, вобрал голову  в плечи, точно
под ударом,--сморщил лицо и зажмурил глаза.
     То была  не  проповедь, а  бред, который вдруг охватил  все эти  тысячи
народа, и помчал их, как мчит ураган сухие листья.
     Джованни слушал, едва понимая. До него долетали отдельные слова:
     "Смотрите,  смотрите, вот  уже небеса  почернели.  Солнце багрово,  как
запекшаяся  кровь.  Бегите! Будет  дождь  из  огня  и  серы,  будет град  из
раскаленных камней и  целых утесов! Fuge, о, Sion,  quae habitas apud filiam
Babylonis!" Беги, о, Сион, живущий у дщери Вавилонской) (лат.)
     "О, Италия, придут  казни за казнями! Казнь войны  -- за голодом, казнь
чумы -- за войною! Казнь здесь и там -- всюду казни!"
     "У вас  не хватит живых,  чтобы хоронить  мертвых! Их  будет  столько в
домах,  что  могильщики  пойдут по  улицам  и  станут кричать: "У кого  есть
мертвые? и будут наваливать на телеги до самых  лошадей, и, сложив их целыми
горами, сжигать. И  опять пойдут по улицам, крича:  "у кого  есть мертвые? У
кого есть мертвые?"  И выйдете  вы к ним и  скажете: "вот мой  сын,  вот мой
брат,  вот мой  муж". И  пойдут  они  далее  и будут  кричать: "нет  ли  еще
мертвецов?"
     "О,  Флоренция, о, Рим, о, Италия! Прошло  время песен и праздников. Вы
больны, даже до смерти -- Господи, ты свидетель, что я хотел поддержать моим
словом эту развалину. Но не могу больше, нет моих  сил! Я не хочу больше,  я
не  знаю, что  еще говорить. Мне  остается  только плакать, изойти  слезами.
Милосердия, милосердия. Господи!.. О, мой бедный народ, о, Флоренция!.."
     Он раскрыл объятия и последние слова произнес чуть слышным шепотом. Они
пронеслись над  толпою  и  замерли,  как  шелест  ветра в листьях, как вздох
бесконечной жалости.
     И прижимая помертвелые губы к Распятию, в  изнеможении  опустился он на
колени и зарыдал.
     Медленные,  тяжкие  звуки  органа  загудели,  разрастаясь  все  шире  и
необъятнее, все торжественнее и грознее, подобно рокоту ночного океана.
     Кто-то вскрикнул в толпе женщин пронзительным голосом:
     --  Misericordia!  И  тысячи  голосов  ответили,  перекликаясь.  Словно
колосья в  поле  под ветром,--  волны за волнами, ряды за рядами,-- теснясь,
давя  Друг друга,  как под грозою  овцы  в  испуганном стаде, они падали  на
колени. И  сливаясь  с многоголосым  ревом  и гулом  органа, потрясая землю,
каменные  столбы  и  своды собора,  вознесся  покаянный  вопль народа,  крик
погибающих людей к Богу: -- Misericordia! Misericordia!
     Джованни упал,  рыдая. Он  чувствовал на  спине  своей тяжесть толстого
котельщика, который в тесноте навалился  на него, горячо  дышал ему в  шею и
тоже рыдал.  Рядом тщедушный  столяр странно и беспомощно всхлипывал,  точно
икал,  захлебываясь,   как  маленькие   дети,   и  кричал  пронзительно:  --
Милосердия! Милосердия!
     Бельтраффио вспомнил свою гордыню и мирское любомудрие, желание уйти от
фра Бенедетто и предаться опасной, быть может, богопротивной науке Леонардо,
вспомнил и  последнюю страшную ночь  на Мельничном Холме, воскресшую Венеру,
свой грешный восторг  перед  красотой Белой Дьяволицы -- и протягивая руки к
небу, таким же отчаянным голосом, как все, возопил:
     -- Помилуй, Господи! Согрешил я пред Тобою, прости и помилуй!
     И в то  же мгновение,  подняв  лицо, мокрое  от слез, увидел  невдалеке
Леонардо да Винчи. Художник стоял, опираясь плечом  о колонну, в правой руке
держал  свою  неизменную  записную  книжку,  левой  рисовал  в  ней,  иногда
вскидывая глаза на кафедру,  должно  быть, надеясь  еще  раз увидеть  голову
проповедника.
     Чуждый  всем,  один  в  толпе,   обуянной  ужасом,  Леонардо   сохранял
совершенное спокойствие.  В  холодных,  бледноголубых глазах его,  в  тонких
губах, плотно сжатых, как у человека, привыкшего к вниманию и точности, была
не  насмешка,  а  то самое  любопытство, с которым он мерил  математическими
приборами тело Афродиты.
     Слезы на глазах Джованни высохли; молитва замерла на губах.
     Выйдя из церкви, он подошел к Леонардо  и попросил позволения взглянуть
на рисунок. Художник сперва не соглашался; но Джованни настаивал с умоляющим
видом, и, наконец, Леонардо отвел его в сторону и подал ему записную книжку.
     Джованни  увидел страшную карикатуру. Это  было  лицо не Савонаролы,  а
старого  безобразного дьявола  в  монашеской  рясе, похожего на  Савонаролу,
изможденного самоистязаниями, но  не  победившего  гордыни и  похоти. Нижняя
челюсть выдавалась вперед,  морщины бороздили щеки  и шею, отвислую, черную,
как на высохшем трупе, вздернутые  брови щетинились, и  нечеловеческий взор,
полный упрямой,  почти злобной мольбы,  устремлен был  в небо.  Все  темное,
ужасное  и  безумное,  что  предавало  брата Джироламо во  власть юродивому,
косноязычному ясновидцу Маруффи, было испытано в этом рисунке, обнажено  без
гнева и жалости, с невозмутимой ясностью знания.
     И  Джованни  вспомнил  слова  Леонардо:  "Душа  художника  должна  быть
подобной зеркалу, которое отражает все  предметы, все движения и цвета, само
оставаясь неподвижным и ясным".
     Ученик фра Бенедетто поднял глаза на Леонардо и  почувствовал, что хотя
бы ему, Джованни, грозила вечная погибель, хотя бы он убедился, что Леонардо
действительно слуга  Антихриста,-- не  может он  уйти от него,  и неодолимая
сила привлекает его к этому человеку: он должен узнать его до конца.
     Немного времени спустя  во Флоренцию пришла весть о том, что Карл VIII,
христианнейший король Франции, во главе несметного войска, выступил  в поход
для завоевания Неаполя и Сицилии, быть может, Рима и Флоренции.
     Граждане были  в ужасе,  ибо видели,  что  пророчества брата  Джироламо
Савонаролы совершаются -- казни идут и меч Божий опускается на Италию.
     Дня через  два во Флоренцию, в дом  мессера Чиприано Буонаккорзи, в это
время  занятого  неожиданным  стечением  торговых дел  и потому не успевшего
перевезти Венеру в город,--прибежал Грилло с горестным известием: приходский
священник,  отец  Фаустино,  покинув  Сан-Джервазио,  отправился в  соседнее
горное селение Сан-Маурицио,  запугал народ  небесными  карами, собрал ночью
отряд поселян,  осадил  виллу  Буонаккорзи, выломал  двери, избил  садовника
Строкко, связал по  рукам и  ногам  приставленных  к  Венере  сторожей;  над
богиней была прочитана сложенная  в древние времена  молитва --oratio  super
offigies vasaque in loco antique reperta; в этой молитве  над  изваяниями  и
сосудами,  находимыми  в  древних гробницах,  служитель церкви  просит  Бога
очистить  вырытые из земли предметы  от  языческой  скверны, обратив  их  на
пользу  душ христианских  во  славу Отца,  Сына  и  Духа  Святого,--ut  omni
iiamunditia depulsa sint fidelibus tius utenda per Cristum  Dominum nostrum.
Потом   мраморное  изваяние  разбили,  осколки  бросили   в  печь,  обожгли,
приготовили  известь  и  обмазали  ею  недавно  выведенную  стену  сельского
кладбища.
     При  этом рассказе  старого Грилло, который едва не плакал от жалости к
идолу, Джованни почувствовал решимость. В тот же день пошел он к Леонардо  и
попросил, чтобы художник принял его  учеником  в свою мастерскую. И Леонардо
принял его.

        "ВТОРАЯ КНИГА. ЕССЕ DEUS-ECCE HOMO"

                  Се Бог -- се человек (лат.).


     "Если тяжелый орел  на крыльях  держится в редком воздухе, если большие
корабли на парусах движутся по морю,-- почему не  может и человек,  рассекая
воздух крыльями, овладеть ветром и подняться на высоту победителем?"
     В одной из своих старых тетрадей прочел Леонардо  эти слова, написанные
пять лет назад. Рядом был  рисунок:  дышло,  с прикрепленным к нему  круглым
железным стержнем, поддерживало крылья, приводимые в движение веревками.
     Теперь машина эта казалась ему неуклюжей и безобразной.
     Новый  прибор напоминал  летучую  мышь.  Остов  крыла  состоял  из пяти
пальцев,  как  на руке  скелета,  многоколенчатых, сгибающихся  в  суставах.
Сухожилие  из  ремней дубленой  кожи  и  шнурков сырого  телка, с рычагом  и
шайбой,  в виде  мускула,  соединяло пальцы.  Крыло поднималось  посредством
подвижного стержня и шатуна.  Накрахмаленная тафта, не пропускавшая воздуха,
как перепонка на гусиной лапе, сжималась и распускалась. Четыре крыла ходили
крест-накрест, как ноги лошади. Длина их --  сорок локтей, высота подъема --
восемь.  Они откидывались  назад,  давая  ход вперед, и опускались,  подымая
машину вверх. Человек, стоя, вдевал ноги в стремена,  приводившие в движение
крылья посредством шнуров, блоков и рычагов.  Голова управляла большим рулем
с перьями, наподобие птичьего хвоста.
     Птица,  прежде чем  вспорхнуть  с земли, для первого  размаха  крыльев,
должна приподняться  на лапках:  каменный стриж, у которого  лапки короткие,
положенный на  землю, бьется  и не может взлететь. Две  тростниковые лесенки
заменяли в приборе птичьи лапки.
     Леонардо   знал   по   опыту,   что   совершенное   устройство   машины
сопровождается  изяществом  и  соразмерностью  всех  частей:  уродливый  вид
необходимых лесенок смущал изобретателя.
     Он погрузился в математические  выкладки: искал ошибку и не мог  найти.
Вдруг со злобой зачеркнул страницу, наполненную мелкими тесными рядами цифр,
на  полях  написал:  "неверно!"  и  сбоку  прибавил  ругательство  большими,
яростными буквами: "К черту!"
     Вычисления становились все запутаннее; неуловимая ошибка разрасталась.
     Пламя  свечи неровно мигало, раздражая глаз.  Кот,  успевший выспаться,
вспрыгнул на рабочий  стол, потянулся,  выгнул спину и начал играть лапкою с
изъеденным  молью  чучелом  птицы,  подвешенным   на  бечевке  к  деревянной
перекладине,--прибором для  определения центра  тяжести при изучении полета.
Леонардо толкнул кота, так что он едва не упал со стола и жалобно мяукнул.
     -- Ну, Бог с тобой, ложись, где хочешь,--только не мешай.
     Ласково провел  рукою  по  черной шерсти. В  ней  затрещали искры.  Кот
поджал бархатные  лапки,  важно  улегся, замурлыкал  и устремил  на  хозяина
неподвижные зеленоватые зрачки, полные негой и тайною.
     Опять  потянулись  цифры,  скобки,  дроби,   уравнения,   кубические  и
квадратные корни.  Вторая бессонная  ночь пролетала незаметно. Вернувшись из
Флоренции  в Милан,  Леонардо провел  целый месяц, почти никуда не выходя, в
работе над летательной машиной.
     В открытое  окно заглядывали ветки  белой акации, иногда  роняя на стол
нежные,  сладко-пахучие  цветы.  Лунный  свет,  смягченный дымкой  рыжеватых
облаков с  перламутровым  отливом,  падал  в комнату, смешиваясь  с  красным
светом заплывшей свечи.
     Комната  была загромождена машинами  и приборами по астрономии, физике,
химии, механике, анатомии. Колеса, рычаги, пружины, винты,  трубы,  стержни,
дуги, поршни и  другие части машин -- медные, стальные, железные, стеклянные
-- как члены чудовищ или громадных насекомых, торчали из мрака, переплетаясь
и  путаясь.  Виднелся  водолазный колокол,  мерцающий  хрусталь  оптического
прибора, изображавшего глаз в больших размерах, скелет

     лошади, чучело  крокодила,  банка  с человеческим зародышем  в  спирту,
похожим на бледную огромную личинку, острые лодкообразные  лыжи для хождения
по  воде,  и  рядом, должно  быть,  случайно  попавшая  сюда  из  мастерской
художника, глиняная головка девушки или ангела с лукавой и грустной улыбкой.
     В глубине, в темном зеве  плавильной печи с кузнечными мехами, розовели
под пеплом угли.
     И надо всем  от  полу до потолка распростирались крылья машины  -- одно
еще  голое, другое  затянутое перепонкою. Между ними на полу, развалившись и
закинув голову,  лежал  человек,  должно  быть,  уснувший во время работы. В
правой  руке его была  рукоять закоптелого  медного черпака,  откуда на  пол
вылилось олово.  Одно из крыльев нижним концом тростникового  легкого остова
касалось груди спящего и от его дыхания тихонько вздрагивало, двигалось, как
живое, шуршало о потолок острым верхним концом.
     В неверном сиянии луны и свечки машина, с  человеком между  раскинутыми
крыльями, имела вид гигантского нетопыря, готового вспорхнуть и улететь.
     Луна  закатилась.  С  огородов, окружавших  дом  Леонардо в  предместии
Милана между  крепостью  и  монастырем Мария делле  Грацие, повеяло  запахом
овощей и  трав  --  мелиссы, мяты,  укропа. В  гнезде над  окном  защебетали
ласточки. В сажалке утки брызгались и весело крякали.
     Пламя свечи померкло. Рядом, в мастерской, послышались голоса учеников.
     Их  было  двое --  Джованни  Бельтраффио  и  Андреа  Салаино.  Джованни
срисовывал   анатомический   слепок,  сидя  перед  прибором   для   изучения
перспективы -- четырехугольной деревянной рамой с веревочной сеткой, которая
соответствовала  такой  же  сетке   из  пересекавшихся   линий   на   бумаге
рисовальщика.
     Салаино  накладывал  алебастр  на липовую доску  для  картины.  Это был
красивый  мальчик  с  невинными  глазами  и  белокурыми  локонами,  баловень
учителя, который писал с него ангелов.
     --  Как  вы думаете, Андреа,-- спросил  Бельтраффио,-- скоро  ли мессер
Леонардо кончит машину?
     -- А Бог его  знает,--ответил  Салаино, насвистывая песенку и поправляя
атласные, шитые серебром, отвороты
     новых башмаков.--  В  прошлом  году  два  месяца просидел, и  ничего не
вышло, кроме смеха. Этот  косолапый медведь Зороастро пожелал лететь, во что
бы то ни  стало.  Учитель его отговаривал, но тот  заупрямился. И представь,
взобрался-таки чудак  на крышу,  обмотал себя по всему  телу связанными, как
четки, бычачьими  да свиными пузырями, чтобы  не  разбиться,  если упадет,--
поднял крылья и сначала вспорхнул,  ветром  его  понесло, что  ли,  а  потом
сорвался, полетел вверх ногами --  и  прямо в навозную кучу. Мягко  было, не
расшибся, а только все пузыри на нем сразу лопнули, и такой был гром, как от
пушечного  выстрела,--  даже  галки  на  соседней  колокольне  испугались  и
улетели. А новый-то наш  Икар ногами болтает в воздухе,  вылезть не может из
навозной кучи!
     В  мастерскую  вошел  третий  ученик  Чезаре  да   Сесто,  человек  уже
немолодой, с болезненным желчным лицом,  с  умными и злыми глазами.  В одной
руке держал он кусок хлеба с ломтем ветчины, в другой -- стакан вина.
     -- Тьфу, кислятина 1-плюнул он, поморщившись.-- И ветчина, как подошва.
Удивляюсь: жалованья две тысячи дукатов в год-и кормит людей такою дрянью!
     -- Вы бы из  другого бочонка,  что под  лестницей, в  чулане,--  молвил
Салаино.
     -- Пробовал. Еще хуже. Что это у тебя, опять обновка?--посмотрел Чезаре
на щегольской берет Салаино из пунцового  бархата.-- Ну и хозяйство  у  нас,
нечего  сказать.  Собачья жизнь!  На  кухне второй месяц свежего  окорока не
могут купить.  Марко божится, что  у самого мастера ни гроша --  все  на эти
крылья окаянные просаживает,  в черном теле держит  всех,-- а деньги-то, вот
они где!  Любимчиков  задаривает! Бархатные шапочки! И  как тебе  не стыдно,
Андреа, от чужих людей подачки принимать? Ведь мессер Леонардо тебе не отец,
не брат, и ты уже не маленький...
     -- Чезаре,--  сказал Джованни, чтобы переменить  разговор,-- намедни вы
обещали мне объяснить одно правило перспективы, помните?  Учителя мы, видно,
не дождемся. Он так занят машиною...
     --  Да,  братцы, погодите,--  ужо все  в  трубу вылетим с этой машиною,
чтобы черт ее побрал! А, впрочем, не одно, так другое. Помню, однажды, среди
работы над Тайной Вечерей,  мастер  вдруг увлекся  изобретением новой машины
для приготовления миланской червеллаты --  белой колбасы из мозгов. И голова
апостола Иакова Старшего так и осталась неоконченной, ожидая совершенства

     колбасного крошила. Лучшую из своих  Мадонн забросил  он  в угол,  пока
изобретал  самовращающийся  вертел,  чтобы   равномерно  жарить  каплунов  и
поросят. А это великое открытие  щелока из куриного помета для стирки белья!
Верите ли,-- нет  такой  глупости, которой  бы мессер Леонардо не предался с
восторгом, только бы отделаться от живописи!
     Лицо  Чезаре  передернулось  судорогою, тонкие  губы сложились  в  злую
усмешку.
     -- И зачем только  Бог дает  таким людям  талант! -- прибавил он тихо и
яростно.
     А Леонардо все еще сидел, согнувшись над рабочим столом.
     Ласточка влетела в  открытое окно  и  закружилась в  комнате, задевая о
потолок и стены; наконец попала в крыло летательного прибора, как в западню,
и запуталась в сетке веревочных сухожилий своими маленькими живыми крыльями.
     Леонардо  подошел, освободил пленницу, бережно, так, чтобы не причинить
ей боли, взял в руку, поцеловал в шелковисто-черную головку и пустил в окно.
     Ласточка взвилась и потонула в небе с радостным криком.
     --  Как  легко,  как  просто!  -- подумал он, проводив ее  завистливым,
печальным взором. Потом  с брезгливым  чувством взглянул на свою машину,  на
мрачный остов исполинской летучей мыши. Человек, спавший на полу, проснулся.
Это был по