улся,
приблизил губы свои к самому уху Леонардо и прошептал задыхающимся шепотом:
     -- О вашем двойнике.
     -- О моем двойнике? Что это значит? Ты видел во сне? -- Нет, наяву...
     Леонардо посмотрел на него  пристально, и на  одно мгновение показалось
ему, что Джованни бредит.
     --  Ведь вы, мессер Леонардо, ко мне сюда не заходили  третьего дня, во
вторник,  ночью?  -- Не заходил. Но разве ты сам  не помнишь? --  Нет,  я-то
помню...  Ну, так вот, видите, учитель,--  теперь значит, уже наверное,  это
был он!..
     -- Да откуда ты взял, что у меня ДРОЙНИК? Как это случилось?
     Леонардо  чувствовал,   что  самому  Джованни  хочется   рассказать,  и
надеялся, что признание облегчит его.
     -- Как случилось? А вот как. Пришел он ко мне так же, как вы сегодня, в
этот самый  час, и тоже сел  на край постели,  как вы  теперь сидите,  и все
говорил и  делал, как вы, и лицо у него, как ваше лицо, только в зеркале. Он
не левша.  И  сейчас же  я подумал, что, может быть, это -- новы; и он знал,
что  я это думаю,  но виду не подал,-- притворился, будто мы оба  ничего  не
знаем. Только, уходя, обернулся  ко мне и говорит: "А ты,  Джованни, никогда
не видел моего двойника? Если увидишь, не бойся". Тут я все понял...
     -- И ты до сих пор веришь, Джованни? -- Как же не верить, когда я видел
его, вот как вас теперь вижу?.. И он говорил со мной...

     -- О чем?
     Джованни закрыл лицо руками.
     -- Лучше скажи,-- произнес Леонардо,-- а то будешь думать и мучиться.
     -- Нехорошее,-- молвил Бельтраффио и  с безнадежною мольбою взглянул на
учителя,--ужасное говорил  он/ Будто бы все  в  мире-одна механика, будто бы
все'как этот  страшный паук,  с вертящимися  лапами, который он...  то есть,
нет, не он, а вы -- изобрели...
     -- Какой паук? Ах, да,  да,  помню.  Ты видел у  меня  рисунок  военной
машины?..
     --  И еще говорил  он,-- продолжал  Джованни,-- будто  бы то самое, что
люди  называют Богом, есть вечная сила, которою движется  страшный паук,  со
своими  железными, окровавленными лапами, и что ему все  равно -- правда или
неправда, добро или зло, жизнь  или смерть. И нельзя его умолить, потому что
он-как математика: дважды два не может быть пять...
     -- Ну, хорошо, хорошо. Не мучь себя. Довольно. Я уж знаю...
     --  Нет, мессер Леонардо, погодите, вы  еще не знаете  всего. Вы только
послушайте, учитель! Он говорил, что и Христос напрасно пришел --  умер и не
воскрес, смертью смерть не победил -- истлел в гробу. И когда он это сказал,
я заплакал. Он  меня пожалел и стал утешать:  не плачь, говорит, мальчик мой
бедный,  глупенький,--  нет  Христа,  но есть  любовь;  великая  любовь-дочь
великого познания; кто знает все, тот любит все.--Видите, вашими, все вашими
словами!  --  Прежде, говорит, была  любовь от  слабости, чуда и незнания, а
теперь -- от силы, истины и познания, ибо змий  не солгал:  вкусите от древа
познания и будете как боги.  И  после этих слов  его  я понял,  что он -- от
дьявола, и проклял его, и он ушел, но сказал, что вернется...
     Леонардо слушал с  таким любопытством, как будто  это  был уже  не бред
больного.   Он  чувствовал,  как  взор  Джованни,  теперь  почти  спокойный,
обличительный, проникает в самую тайную глубину сердца его.
     -- И всего страшнее,--прошептал ученик, медленным движением отстраняясь
от учителя и глядя на него в  упор  остановившимся,  пронзительным взором,--
всего  отвратительнее было  то, что он улыбался, когда все это  мне говорил,
улыбался, ну да, да... совсем, как вы теперь... как вы!..
     Лицо  Джованни  вдруг побелело, перекосилось, и, оттолкнув Леонардо, он
закричал  диким, сумасшедшим криком: -- Ты... ты... oбманул.  Притворился...
Именем Бога... сгинь, сгинь, пропади, окаянный!..
     Учитель встал и молвил, посмотрев на него властным взором:
     -- Бог с тобою, Джованни! Я вижу, что, в самом деле, лучше тебе уйти от
меня. Помнишь, сказано в  Писании: боящийся в любви не совершен. Если  бы ты
любил  меня  совершенною  любовью, то  не  боялся бы --  понял  бы, что  все
вто-бред  и  безумие,  что я  не  такой, как  думают люди,  что  нет у  меня
двойника,  что  я, может быть, верую во Христа моего и Спасителя более  тех,
кто называет меня слугою Антихриста. Прости, Джованни!  Господь  да сохранит
тебя. Не бойся,--двойник Леонардо к тебе уже никогда не вернется...
     Голос его  дрогнул от бесконечной, безгневной  печали,  Он встал, чтобы
уйти. "Так ли это? Правду ли я ему говорю?" --подумал он и в то же мгновение
почувствовал,  что,  если ложь  необходима,  чтобы  спасти  то,--  он  готов
солгать. Бельтраффио упал на колени, целуя  руки учителя.  -- Нет, нет, я не
буду!.. Я знаю, что  это безумие... Я верю вам... Вот  увидите, я прогоню от
себя эти страшные мысли... только простите, простите,  учитель, не покидайте
меня!..
     Леонардо  взглянул  на него  с неизъяснимою  жалостью и,  наклонившись,
поцеловал в голову.
     --  Ну,  смотри  же,  помни,   Джованни,--  ты  мне  слово  дал.  --  А
теперь,--прибавил уже обычный спокойным
     голосом,-- пойдем  скорее  вниз. Здесь хол дно. Я больше  нe пущу  тебя
сюда, пока ты совсем не поправишься. Кстати, есть  у меня спешная работа: ты
мне поможешь.
     Он повел  его в спальню, рядом  с мастерскою, раздул  огонь в  очаге и,
когда пламя затрещало, озаряя комнату золотым светом,  сказал, что ему нужно
приготовить доску для картины.
     Леонардо надеялся, что работа успокоит больного.
     Так и случилось. Мало-помалу Джованни увлекся. С видом сосредоточенным,
как  будто  это  было  самое  любопытное  и  важное  дело,  помогал  учителю
пропитывать доску ядовитым  раствором  для предохранения  от  червоточин  --
водкою с двусернистым мышьяком и сулемою.
     Потом стали  они  наводить первый слой паволоки,  заделывая пазы и щели
алебастром,  кипарисовым  лаком,  мастикою,  ровняя   шероховатости  плоским
железным скребком.  Дело, как всегда,  спорилось, кипело и казалось  игрою в
руках  Леонардо. В то  же  время давал  он советы,  учил,  как вязать кисти,
начиная от самых толстых,  жестких, из  свиной  щетины в  свинцовой  оправе,
кончая самыми тонкими  и мягкими, из беличьих  волос, вставленных в  гусиное
перо; или, как для того, чтобы протрава  скорее сохла, следует  прибавлять к
ней венецианской яри с красной железистой охрой.
     По   комнате   распространился   приятный,   напоминавший   о   работе,
летуче-свежий запах скипидара  и мастики. Джованни изо  всей силы  втирал  в
доску замшевою тряпочкою  горячее льняное масло.  Ему сделалось жарко. Озноб
совсем прошел.
     На минуту остановившись, чтобы перевести дух, с  раскрасневшимся лицом,
оглянулся на учителя.
     -- Ну, ну, скорее,  не зевай! -- торопил Леонардо.-- Простынет,  так не
впитается.
     И, выгнув спину, расставив ноги, плотно сжав  губы, ' Джованни с  новым
усердием  продолжал  работу.  --   Что,  как  ты  себя  чувствуешь?--спросил
Леонардо. -- Хорошо,--ответил Джованни с веселой улыбкой, Собрались и другие
ученики  в  этот  теплый,  светлый  угол  громадного  кирпичного,  покрытого
бархатисто-черной сажей, ломбардского очага, откуда приятно было слушать вой
ветра и шум дождя. Пришел озябший, но, как всегда, беспечный Андреа Салаино,
одноглазый циклоп кузнец, Зороастро да Перетола,  Джакопо и Марко  д'Оджоне.
Лишь Чезаре да Сесто, по обыкновению, не было в их дружеском кружке.
     Отложив  доску,  чтобы  дать ей просохнуть, Леонардо показал  им лучший
способ добывания чистого масла для красок.  Принесли большое глиняное блюдо,
где отстоявшееся  тесто орехов,  моченных в  шести  переменах воды, выделило
белый  сок, с густым, всплывшим на поверхности, слоем  янтарного  жира. Взяв
хлопчатой  бумаги  и  скрутив  из  нее  длинные косицы,  наподобие лампадных
светилен, одним концом опустил он их в блюдо, другим -- в жестяную  воронку,
вставленную в горлышко стеклянного сосуда. Впитываясь  в  хлопчатую  бумагу,
масло стекало в сосуд золотисто-прозрачными каплями.
     -- Смотрите,  смотрите,-- восхищался  Марко,--  какое чистое! А у  меня
всегда  муть,  сколько ни процеживаю!  -- Должно быть,  ты верхней  кожицы с
орехов не снимаешь,--  заметил Леонардо,-- она потом на полотне выступает, и
краски  от  нее   чернеют.  --   Слышите?--торжествовал   Марко.--Величайшее
произведение  искусства от  этакой  дряни  -- от ореховой  шелухи  погибнуть
может! А вы  еще смеетесь, когда  я  говорю, что  правила должно соблюдать с
математическою точностью...
     Ученики,  внимательно следившие за приготовлением масла, в то же  время
болтали  и шалили. Несмотря  на поздний час, спать никому не хотелось, и, не
слушая ворчания Марко, дрожавшего над каждым поленом, то и дело подбрасывали
дров.  Как  иногда  бывает  в  таких  неурочных  собраниях,  всеми  овладела
безотчетная веселость.
     --  Давайте рассказывать сказки!--предложил Салаино и первый представил
в лицах новеллу о священнике, который в Страстную субботу ходил по домам  и,
зайдя в  мастерскую живописца,  окропил святой водою картины. "Зачем  ты это
сделал?"-спросил его художник.--"Затем,  что желаю тебе  добра, ибо сказано:
сторицею воздается вам свыше за доброе дело". Живописец промолчал; но  когда
патер ушел, подстерег его, вылил ему  на голову  из окна чан холодной воды и
крикнул: "вот тебе сторицею свыше за  добро, которое ты мне сделал, испортив
мои картины!"
     Посыпались новеллы за  новеллами, выдумки  за выдумками -- одна нелепее
другой. Все утешались несказанно, но более всех Леонардо.
     Джованни  любил наблюдать,  как  он  смеется: в  это  время  глаза  его
суживались,     делались    как    щелки,    лицо     принимало    выражение
детски-простодушное,  и,  мотая  головою,  вытирая  слезы,  проступавшие  на
глазах,  заливался  он  странным для  его  большого роста и  могущественного
телосложения, тонким смехом, в котором звучали те же визгливые женские ноты,
как и в гневных криках его.
     Около полуночи  почувствовали голод. Нельзя было Лечь,  не закусив, тем
более, что и поужинали впроголодь, ибо Марко держал их в черном теле.
     Астро принес все, что было в кладовой: скудные  остатки окорока,  сыра,
десятка четыре маслин и краюху черствого пшеничного хлеба; вина не было.
     -- Наклонял ли ты бочку, как следует? --спрашивали его товарищи.
     -- Да уж наклонял, небось, во все стороны поворачивал: ни капли. -- Aх,
Марко, Марко, что же ты с нами делаешь! Как же быть без вина?
     -- Ну,  вот, наладили -- Марко да Марко.  Я-то  чем вИноват, коли денег
нет?
     -- Деньги есть, и вино будет1  -- крикнул Джакопо,  подбросив на ладони
золотую монету.
     -- Откуда у  тебя,  чертенок?  Опять  украл!  Погоди, выдеру я  тебя за
уши!--погрозил ему пальцем Леонардо.
     -- Да  нет  же,  мастер,  не украл,.  ей-Богу. Чтоб  мне на  этом месте
провалиться, отсохни  язык моя,  если я  в кости  не выиграл] -- Ну, смотри,
коли воровским вином нас угостишь...  Сбегав в  соседний  логребок  Зеленого
Орла, еще не запертый, так как всю ночь гуляли  в нем  швейцарские наемники,
Джакопо вернулся с двумя оловянными кружками.
     От вина сделалось еще веселее. Мальчик  разливал его, подобно Ганимеду,
высоко держа  сосуд, так что красное  пенилось  розовою, белое -- золотистою
пеною, и в  восхищении  при  мысли, что  он  угощает на свои  деньги, шалил,
дурачился,  прыгал,  неестественно  хриплым  голосом,  в  подражание  пьяным
гулякам, напевал то удалую песенку монаха-расстратя:
     К  черту  рясу. куколь,  четки!  Хи-хи-хи,  да  у-ха-хаОй,  вы  девушки
красотки, Долго ль с вами до греха!
     то  важный  гимн  из  латинской   шутовской  Обедни  Вакху,  сочиненной
школярами-бродягами:
     Те, кто воду пьет с вином, Вымокнут, -- и верьте, В пасти ада над огнем
Высушат их черти.
     Никогда, казалось Джованни, не  едал и не пивал он так  вкусно,  как за
этой нищенской  трапезой  Леонардо,  с  окаменелым  сыром, черствым хлебом и
подозрительным, быть может, воровским вином Джакопо.
     Пили за здоровье учителя, за  славу его  мастерской, за  избавление  от
бедности и друг за друга.
     В заключение Леонардо, оглянув учеников, сказал с улыбкой:
     --  Я слышал, друзья  мои, что  св.  Франциск Ассизский называл  уныние
худшим из пороков и утверждал, что, если кто желает угодить Богу, тот должен
быть всегда веселым. Выпьемте же  за мудрость Франциска -- за вечное веселье
в Боге.
     Все немного удивились, но Джованни понял, что хочет сказать учитель.
     --  Эх, мастер,--укоризненно покачал головою  Астро,--веселье, говорите
вы;-да какое же может  быть веселье, пока мы по земле козявками ползаем, как
черви  мобильные?  Пусть  другие  пьют  за  что   угодно,   а  я-за   крылья
человеческие, за летательную машину! Как взовьются крылатые люди под  облака
--  тут  только и начнется веселье.  И чтоб черт  побрал  всякую тяжесть  --
законы механики, которые мешают нам...
     --  Ну,  нет, брат,  без механики  далеко  не  улетишь!-- остановил его
учитель, смеясь.
     Когда  все  разошлись, Леонардо  не отпустил Джованни наверх; помог ему
устроить постель  у  себя  в  спальне, поближе к  потухающим ласковым  углям
камина, и, отыскав небольшой рисунок,  сделанный цветными карандашами, подал
ученику.
     Лицо юноши, изображенное на рисунке, казалось Джованни  таким знакомым,
что он  сначала принял его  за портрет: было сходство  и  с братом Джироламо
Савонаролой,--   только,   должно   быть,   в  ранние  годы   юности,   и  с
шестнадцатилетним сыном богатого  миланского ростовщика, ненавидимого всеми,
старого  жида Барукко -- болезненным,  мечтательным  отроком,  погруженным в
тайную  мудрость Кабалы,  воспитанником  раввинов,  по  словам  их,  будущим
светилом Синагоги.
     Но,   когда  Бельтраффио  внимательнее  вгляделся  в  этого  еврейского
мальчика, с густыми рыжеватыми  волосами, низким лбом, толстыми губами,-- он
узнал Христа, не так, как узнают Его на иконах, а как будто сам видел, забыл
и теперь вдруг вспомнил Его.
     В   голове,  склоненной,  как  цветок  на  слишком  слабом  стебле,   в
младенчески-невинном взоре  опущенных глаз  было  предчувствие той последней
скорби  на горе Елеонской,  когда Он,  ужасаясь  и тоскуя,  сказал  ученикам
своим:  "душа моя скорбит смертельно",--  и отошел на вержение камня, пал на
лицо Свое и говорил: "Авва отче! все  возможно  Тебе. Пронеси чашу  сию мимо
Меня.  Впрочем,  не Моя воля, но Твоя  да будет". И еще второй  и третий раз
говорил: "Отче Мой, если не  может чаша сия миновать Меня, чтобы Мне не пить
ее, да будет воля Твоя". И находясь в борении, прилежнее  молился, и был пот
его подобен каплям крови, падающим на землю.
     "О чем  Он молился?--подумал Джованни.--Как  же  просил,  чтобы не было
того, что не могло не быть, что было  Его собственной волею,--для чего Он  в
мир пришел? Неужели  и Он изнемогал, как я, и Он до кровавого пота боролся с
теми же страшными двоящимися мыслями?"
     -- Ну, что? -- спросил Леонардо, вернувшись в комнату, из которой вышел
ненадолго.-- Да ты, кажется, опять?..
     -- Нет, нет, учитель! О, если бы вы знали, как мне хорошо и спокойно...
Теперь все прошло...
     -- И  слава Богу,  Джованни! Я ведь говорил,  что  пройдет. Смотри  же,
чтобы больше никогда не возвращалось...
     --  Не вернется, не бойтесь! Теперь я вижу,-- он указал на рисунок,-- я
вижу, что вы так его любите, как никто из людей...
     --  И если ваш двойник,-- прибавил он,-- опять  придет  ко мне, я знаю,
чем прогнать его: я только напомню ему об этом рисунке.
     Джованни  слышал  от Чезаре,  что Леонардо  оканчивает лик  Господень в
Тайной Вечере,  и ему хотелось увидеть его.  Много  раз  просил  он  об этом
учителя; тот все обещал, но откладывал.
     Наконец, однажды  утром, повел его в трапезную Марии делле Грацие и  на
месте, столь ему знакомом, которое оставалось пустым  в  течение шестнадцати
лет, между Иоанном и Иаковом Заведеевым, в четырехугольнике  открытого окна,
на тихой дали вечереющего неба и холмов Сиона, увидел он лик Господа.
     Спустя   несколько  дней,   вечером,   глухими  пустырями,   по  берегу
Кантаранского  канала,  возвращался  Джованни  домой  от  алхимика  Галеотто
Сакробоско: учитель послал  его  к  нему  за  редкой  книгой, сочинением  по
математике.
     После ветра и оттепели сделалось тихо и морозно.  Лужи в грязных колеях
дороги подернулись иглами хрупкого  льда. Низкие тучи как будто цеплялись за
голые лиловые верхушки лиственниц с растрепанными галочьими гнездами. Быстро
темнело. Только по  самому  краю неба  тянулась длинная медно-желтая  полоса
унылого заката. Вода в незамерзшем канале, тихая, тяжкая, черная, как чугун,
казалась бездонно-глубокою.
     Джованни, хотя самому себе не признавался в этих мыслях и гнал их прочь
с  последним усилием  разума,  думал  о двух  Леонардовых  изображениях лика
Господня.  Стоило ему закрыть глаза, чтобы  оба  они вместе стали перед ним,
как  живые: один --  родной,  полный человеческою немощью,  лик Того, Кто на
горе Елеонской скорбел до кровавого пота и молился детскою молитвою о  чуде;
другой -- нечеловечески спокойный, мудрый, чуждый и страшный.
     И  Джованни  думал  о  том,  что,  может  быть,  в  своем  неразрешимом
противоречии -- оба они истинны.
     Мысли его путались, как в бреду. Голова горела.  Он  сел  на камень над
водой узкого  черного канала,  в  изнеможении склонился и опустил голову  на
руки.
     -- Что ты здесь  делаешь? Точно тень влюбленного  на берегу  Ахерона,--
молвил насмешливый голос. Он  почувствовал руку на плече  своем,  вздрогнул,
обернулся и увидел Чезаре.
     В зимних сумерках, пыльно-серых, как паутина, под голыми лилово-черными
лиственницами  с  растрепанными  галочьими  гнездами,--  длинный,  тощий,  с
длинным  бледно-серым больным  лицом,  закутанный  в  серый плащ, сам Чезаре
казался похожим на зловещий призрак.
     Джованни  встал,  и  они  молча  продолжали путь;  только сухие  листья
шуршали под ногами.
     -- Знает он, что мы намедни рылись в его бумагах? -- спросил,  наконец,
Чезаре. -- Знает,-- ответил Джованни.
     -- И, конечно,  не сердится. Я  так и думал. Всепрощение! -- рассмеялся
Чезаре злобным, насильственным смехом.
     Опять замолчали. Ворон, хрипло каркнув, перелетел через канал.
     -- Чезаре,-- произнес Джованни  тихо,-- видел ты лик Господень в Тайной
Вечере? -- Видел.
     -- Ну, что?..как?
     Чезаре быстро обернулся к нему. -- А тебе  как? --  спросил он. -- Я не
знаю... Мне, видишь ли, кажется...  -- Говори прямо:  не нравится, что ли?..
--  Нет. Но  я не знаю.  Мне  приходит на ум,  что,  может  быть,  это -- не
Христос... -- Не Христос? А кто же? Джованни не ответил, только замедлил шаг
и опустил
     голову.
     Послушай,--продолжал  он в глубоком  раздумье,--  видел  ли  ты  другой
рисунок, тоже для головы  Христа,  цветными карандашами,  где  Он  изображен
почти ребенком?
     -- Знаю, еврейским мальчиком, рыжим, с толстыми  губами,  с низким лбом
-- лицо как у этого  жиденка, сына старого Барукко. Ну, так что же? Тебе Тот
больше нравится?
     -- Нет... А  только я думаю, как Они непохожи друг  на  друга,  эти два
Христа!
     --  Непохожи? --удивился  Чезаре.--Помилуй, да это одно  лицо! В Тайной
Вечере Он старше лст на пятнадцать...
     -- А впрочем,-- прибавил он,-- может быть,  ты и прав. Но если это даже
два Христа, все-таки Они похожи друг на друга, как двойники.
     -- Двойники! -- повторил Джовании,  вздрогнув,  и остановился.--Как  ты
это сказал, Чезаре,--двойники?
     -- Ну, да.  Чего же  ты так испугался? Разве  ты сам этого не  заметил?
Опять пошли, молча.
     -- Чезаре! -- воскликнул вдруг Бельтраффио, с неудержимым порывом,--как
же  ты не  видишь?  Неужели Тот,  всемогущий  и всезнающий.  Кого  изобразил
учитель в Тайной  Вечере, неужели  мог Он  тосковать  на горе  Елеонской, на
вержении камня, до кровавого  пота,  и молиться нашей челове