из-под полога  туч, как  будто  отрезанного и оставлявшего над
горизонтом узкую  полосу  чистого неба, брызнуло солнце и  осветило грязные,
мокрые улицы, глянцевитые крыши  домов и лица людей медно-желтым, холодным и
грубым  светом.  Дождь  сделался  похожим  на  медную  пыль. И кое-где вдали
засверкали оконные стекла, точно раскаленные уголья.
     Против церкви  Санта-Тринита,  у  моста,  на  углу набережной  и  улицы
Торнабуони,  возвышался   огромный,  из  дикого  коричнево-серого  камня,  с
решетчатыми окнами и  зубцами, напоминавший  средневековую крепость, палаццо
Спини. Внизу,  по стенам  его, как у многих старинных флорентийских дворцов,
тянулись широкие каменные лавки, на которых сиживали граждане всех возрастов
и  званий, играя в кости  или шашки, слушая новости, беседуя о делах,  зимою
греясь на солнце, летом  отдыхая в тени.  С той стороны дворца, что выходила
на  Арно,  над  скамьей устроен  был черепичный  навес  со столбиками, вроде
лоджии.
     Проходя мимо навеса, увидел Леонардо  собрание полузнакомых людей. Одни
сидели, другие стояли.  Разговаривали так оживленно, что не замечали порывов
резкого ветра с дождем.
     --  Мессер,  мессер  Леонардо!  --  окликнули  его.--  Пожалуйте  сюда,
разрешите-ка наш спор. Он остановился.
     Спорили  о  нескольких  загадочных  стихах  "Божественной  Комедии"   в
тридцать  четвертой песне  "Ада",  где  поэт  рассказывает  о великане Дите,
погруженном в лед до середины груди, на самом дне Проклятого Колодца. Это --
главный вождь низвергнутых ангельских полчищ, "Император Скорбного Царства".
Три лица  его -- черное, красное,  желтое --  как  бы дьявольское  отражение
божественных ипостасей Троицы.  И в каждой из трех  пастей  -- по  грешнику,
которого он вечно гложет: в  черной --  Иуда Предатель, в красной -- Брут, в
желтой -- Кассий. Спорили о том, почему Алигьери казнит того, кто восстал на
Человекобога, казнит убийцу Юлия Цезаря и  величайшего из Отступников, того,
кто восстал на Богочеловека, почти одинаковою казнью,-- ибо вся разница лишь
в том, что у Брута  ноги внутри Дитовой пасти, голова --  снаружи, тогда как
ноги Иуды -- снаружи, а голова -- внутри. Одни объясняли это тем, что Данте,
пламенный гибеллин, защитник власти императорской против земного владычества
пап, считал Римскую монархию столь же, или почти столь же священною и нужною
для  спасения  мира,  как  Римскую  церковь.  Другие  возражали,  что  такое
объяснение  отзывается   ересью  и  не   соответствует  христианскому   духу
благочестивейшего   из   поэтов.   Чем  больше  спорили,  тем  неразгаданнее
становилась тайна поэта.
     Пока старый богатый шерстник подробно объяснял художнику предмет спора,
Леонардо,  немного прищурив  глаза от ветра, смотрел вдаль,  в  ту  сторону,
откуда, по набережной Лунгарно Ачайоли, тяжелою, неуклюжею, точно медвежьей,
поступью шел небрежно и бедно одетый человек, сутулый,  костлявый, с большой
головой,  с  черными, жесткими, курчавыми  волосами, с  жидкою и клочковатою
козлиною бородкою, с оттопыренными  ушами,  с широкоскулым и плоским  лицом.
Это был Микеланджело  Буонарроти. Особенное,  почти  отталкивающее  уродство
придавал ему нос, переломленный и расплющенный  ударом  кулака еще в  ранней
молодости, во время драки  с одним  ваятелем-соперником,  которого  злобными
шутками  довел  он до бешенства.  Зрачки маленьких желто-карих глаз отливали
порою  странным  багровым блеском. Воспаленные веки, почти без  ресниц, были
красны, потому что, не довольствуясь днем, работал он и ночью, прикрепляя ко
лбу  круглый  фонарик,  что  делало его похожим на Циклопа с огненным глазом
посередине лба, который копошится в подземной темноте  и с  глухим медвежьим
бормотаньем и лязгом железного молота яростно борется с камнем.
     -- Что скажете, мессере?--обратились к Леонардо спорившие.
     Леонардо всегда надеялся, что ссора его с Буонарроти кончится миром. Он
мало думал об этой ссоре  во время своего  отсутствия  из  Флоренции и почти
забыл ее. Такая тишина  и  ясность были в сердце его в эту минуту и он готов
был  обратиться к  сопернику с такими  добрыми  словами,  что  Микеланджело,
казалось ему, не мог не понять.
     --  Мессер  Буонарроти-великий  знаток  Алигьери,-- молвил  Леонардо  с
вежливою, спокойною  улыбкою,  указывая  на  Микеланджело.-- Он  лучше  меня
объяснит вам этo место.
     Микеланджело шел, по обыкновению, опустив голову, не глядя по сторонам,
и не заметил, как наткнулся на собрание. Услышав имя  свое  из уст Леонардо,
остановился и поднял глаза.
     Застенчивому и  робкому до дикости,  были  ему  тягостны  взоры  людей,
потому что никогда не забывал он о своем уродстве и мучительно стыдился его:
ему казалось, что все над ним смеются.
     Застигнутый  врасплох,  он в первую  минуту  растерялся:  подозрительно
поглядывал  на  всех  исподлобья  своими  маленькими желто-карими  глазками,
беспомощно моргая  воспаленными  веками,  болезненно  жмурясь  от  солнца  и
человеческих взоров.
     Но  когда увидел ясную  улыбку  соперника  и проницательный  взор  его,
устремленный невольно  сверху  вниз, потому  что  Леонардо  был ростом  выше
Микеланджело,-- робость,  как это часто с ним бывало, мгновенно превратилась
в ярость.  Долго не мог он произнести ни  слова. Лицо его  то  бледнело,  то
краснело неровными пятнами. Наконец, с усилием проговорил глухим, сдавленным
голосом:
     -- Сам объясняй!  Тебе и  книги  в руки,  умнейший  из  людей,  который
доверился каплунам-ломбардцам, шестнадцать лет возился с глиняным Колоссом и
не сумел отлить его из бронзы -- должен был оставить все с позором!..
     Он чувствовал, что  говорит  не  то, что следует,  искал и  не  находил
достаточно обидных слов, чтобы унизить соперника.
     Все притихли,  обратив  на них любопытные  взоры.  Леонардо  молчал.  И
несколько мгновений оба молча смотрели друг другу в глаза  -- один с прежнею
кроткою  улыбкою, теперь удивленной и опечаленной, другой -- с презрительной
усмешкой,  которая  ему  не удавалась, только  искажала лицо  его судорогой,
делая еще безобразнее.
     Перед  яростной силой  Буонарроти  тихая, женственная прелесть Леонардо
казалась бесконечною слабостью.
     У Леонардо был  рисунок, изображавший борьбу двух чудовищ -- Дракона  и
Льва: крылатый змей, царь воздуха, побеждал бескрылого царя земли.
     То, что теперь помимо  сознания и воли их происходило между ними,  было
похоже на эту борьбу.
     И  Леонардо почувствовал,  что мона  Лиза права:  никогда  соперник  не
простит ему "тишины, которая сильнее бури".
     Микеланджело хотел что-то  прибавить, но только  махнул  рукою,  быстро
отвернулся и  пошел дальше своею  неуклюжею, медвежьей  поступью,  с глухим,
неясным бормотаньем,  понурив голову,  согнув  спину, как  будто неимоверная
тяжесть  давила  ему  плечи.  И  скоро  скрылся,  точно  растаял,  в мутной,
огненно-медной пыли дождя и зловещего солнца.
     Леонардо также продолжал свой путь. На мосту догнал его  один из бывших
в  собрании у  палаццо  Спини -- вертлявый и плюгавый человечек,  похожий на
еврея,  хотя  и  чистокровный  флорентинец. Художник  не  помнил,  кто  этот
человечек, и как его имя, только знал, что он злой сплетник.
     Ветер на  мосту  усилился;  свистел в ушах, колол лицо ледяными иглами.
Волны  реки, уходившие вдаль  к  низкому солнцу, под  низким и темным, точно
каменным небом, казались  подземным потоком расплавленной меди. Леонардо шел
по узкому сухому месту, не обращая внимания на спутника, который поспевал за
ним, шлепая по грязи, вприпрыжку, забегая вперед, как  собачонка, заглядывая
в  глаза ему  и  заговаривая  о  Микеланджело. Он, видимо,  желал подхватить
какое-нибудь словцо Леонардо, чтобы тотчас передать сопернику  и разнести по
городу. Но Леонардо молчал.
     -- Скажите, мессере,-- не отставал  от него назойливый человечек,--ведь
вы еще не кончили портрета Джоконды?
     -- Не кончил,-- ответил художник и нахмурился.-- A вам что?
     --  Нет, ничего, так.  Вот  ведь, подумаешь, целых три года бьетесь над
одною картиною, и все еще не кончили.  Нам, непосвященным, она уже  и теперь
кажется таким совершенством, что большего мы и  представить себе не можем!..
И усмехнулся подобострастно. Леонардо посмотрел на него  с отвращением. Этот
плюгавый человечек вдруг сделался ему так ненавистен, что, казалось, если бы
только он дал себе волю, то схватил бы его за шиворот и бросил в реку.
     -- Что  же однако будет  с портретом?--продолжал неугомонный спутник.--
Или вы еще не слышали, мессере Леонардо?..
     Он, видимо, нарочно тянул и мямлил: у него было что-то на уме.
     И вдруг художник,  сквозь  отвращение, почувствовал  животный  страх  к
своему  собеседнику -- словно тело его было скользким и коленчато-подвижным,
как  тело  насекомого.  Должно быть, и тот  уже что-то почуял. Он еще  более
сделался похожим на жида;  руки его затряслись, глазапрыгали.  --  Aх,  Боже
мой,  а ведь  и в  самом  деле, вы только  сегодня утром  приехали  и еще не
знаете. Представьте себе, какое несчастие.  Бедный  мессер Джокондо.  Третий
раз овдовел. Вот уже месяц, как мадонна Лиза волею Божьей преставилась...
     У  Леонардо в глазах потемнело. Одно  мгновение  казалось  ему, что  он
упадет. Человечек так и впился в него своими колючими глазками.
     Но художник сделал  над собой неимоверное усилие -- и лицо его,  только
слегка побледнев, осталось непроницаемым; по крайней мере, спутник ничего не
заметил.
     Окончательно разочаровавшись и увязнув по щиколотку в  грязи на площади
Фрескобальди, он отстал.
     Первою  мыслью  Леонардо,  когда он опомнился,  было то,  что  сплетник
солгал, нарочно выдумал  это известие,  чтобы увидеть, какое впечатление оно
произведет на него, и  потом всюду рассказывать, давая  новую пищу давно уже
ходившим слухам о любовной связи Леонардо с Джокондой.
     Правда  смерти,  как  это  всегда  бывает  в  первую  минуту,  казалась
невероятною.
     Но в тот же вечер  узнал он все:  на возвратном пути  из Калабрии,  где
мессер Франческо выгодно  устроил  дела свои, между прочим,  поставку  сырых
бараньих шкур во Флоренцию,-- в маленьком глухом городке Лагонеро, мона Лиза
Джоконда умерла, одни говорили, от болотной лихорадки, другие -- от заразной
горловой болезни.
     Дело с каналом для отвода Арно от Пизы кончилось постыдною неудачею.
     Во время  осеннего  разлива  наводнение  уничтожило  начатые  работы  и
превратило  цветущую  низменность  в гнилую  трясину, где рабочие умирали от
заразы. Огромный труд, деньги, человеческие жизни -- все пропало даром.
     Феррарские  водостроители  сваливали  вину  на  Содерини,  Макиавелли и
Леонардо. Знакомые на  улицах отворачивались  от них и не кланялись. Никколо
заболел от стыда и горя.
     Года  два  назад  умер  отец  Леонардо: "9-го июля 1504 г., в среду,  в
седьмом часу  ночи,-- записал он с обычною краткостью,-- скончался отец мой,
сире Пьеро да Винчи, нотариус во дворце Подеста.  Ему было восемьдесят  лет.
Он оставил десять человек детей мужского и двух женского пола".
     Сире  Пьеро неоднократно,  при свидетелях,  выражал намерение  завещать
своему  незаконному  первенцу Леонардо  такую же  долю имения, как остальным
детям.  Сам ли  изменил  он перед  смертью  это намерение,  или  сыновья  не
захотели  исполнить  волю  покойного,  но  они  объявили,  что,  в  качестве
побочного  сына, Леонардо в разделе не участвует. Тогда один из ростовщиков,
ловкий  еврей, у  которого  художник брал  деньги под обеспечение ожидаемого
наследства,  предложил  ему  купить  права  его в  тяжбе с братьями.  Как ни
страшился Леонардо семейных и судебных  дрязг, денежные дела его в это время
так  запутались, что  он  согласился.  Началась  тяжба  из-за 300  флоринов,
которой   суждено  было  длиться  шесть  лет.   Братья,  пользуясь  всеобщим
раздражением  против  Леонардо, подливали  масла  в  огонь,  обвиняли его  в
безбожии,  в  государственной измене во  время  службы у  Чезаре  Борджа,  в
колдовстве,  в  кощунстве над христианскими могилами  при откапывании трупов
для анатомических сечений, воскресили и двадцать пять лет назад похороненную
сплетню о противоестественных пороках его, бесчестили память покойной матери
его, Катарины Аккаттабрига.
     Ко всем  этим  неприятностям присоединилась  неудача с картиной в  зале
Совета.
     Так  сильна была  привычка  Леонардо  к  медлительности, допускаемой  в
стенописи   масляными  красками,  и  отвращение  к   поспешности,  требуемой
водяными, что,  несмотря на предостерегающий опыт с Тайной Вечерей, решил он
и   Битву    при   Ангиари   писать,   хотя   другими,   как   он   полагал,
усовершенствованными,  но  все же масляными Красками. Когда половина  работы
была исполнена, развел большой  огонь на  железных жаровнжл  перед картиною,
чтобы  по новому,  изобретенному  им  способу,  ускорить впитывание красок в
известь; но  скоро убедился,  что  жар  действует  только  на  нижнюю  часть
картины, между тем как в верхней, удаленной от жара, лак и краски не сохнут.
     После многих  тщетных усилий  понял он окончательно, что второй опыт  с
масляной стенописью  будет столь же неудачен, как первый:  Битва при Ангиари
так  же погибнет, как Тайная  Вечеря;-  и опять, по выражению Буонарроти, он
"должен был оставить все с позором".
     Картина в зале Совета опостылела ему еще больше, чем  дело  с Пизанским
каналом и тяжба с братьями.
     Содерини  мучил его  требованиями канцелярской  точности  в  исполнении
заказа, торопил окончанием работы к назначенному сроку, грозил неустойкою и,
видя,  что  ничего  не  помогает,  начал открыто обвинять  в  нечестности, в
присвоении казенных денег. Когда  же, заняв у  друзей, Леонардо хотел отдать
ему все,  что получил из казны, мессер Пьеро отказался  принять, а между тем
во Флоренции  ходило по  рукам  распространяемое друзьями  Буонарроти письмо
гонфалоньера  к  флорентийскому  поверенному  в Милане, который хлопотал  об
отпуске  художника к наместнику французского  короля в  Ломбардии,  сеньору,
Шарлю д'Амбуазу:
     "Действия Леонардо  неблаговидны,--  говорилось,  между прочим,  в этом
письме.-- Забрав большие деньги вперед и едва  начав работу, бросил он все и
поступил в этом деле с Республикой, как изменник".
     Однажды зимою ночью сидел Леонардо один в своей рабочей комнате.
     Вьюга выла  в трубе  очага. Стены дома вздрагивали от ее порывов; пламя
свечи  колебалось;  подвешенное  к  деревянной  перекладине  в  приборе  для
изучения полета  чучело птицы на крыльях,  изъеденных молью, качалось, точно
собираясь взлететь,  и  в углу,  над  полкою с  томами  Плиния  Натуралиста,
знакомый паук  тревожно бегал в своей паутине.  Капли дождя или талого снега
ударяли в оконные стекла, словно кто-то тихонько стучался.
     После дня, проведенного в житейских заботах, Леонардо почувствовал себя
усталым,  разбитым,  как  после  ночи,  проведенной  в бреду.  Пытался  было
приняться  за  давнишнюю  работу  -- изыскания  о  законах  движения  тел по
наклонной  плоскости;  потом  --  за  карикатуру  старухи  с  маленьким, как
бородавка,  вздернутым  носом,  свиными  глазками  и  гигантскою,  чудовищно
оттянутою  книзу, верхнею губой; пробовал читать; -- но все валилось из рук.
А спать не хотелось, и целая ночь была впереди.
     Он взглянул на груды старых, пыльных книг,  на колбы,  реторты, банки с
бледными уродцами в спирту, на  медные квадранты, глобусы, приборы механики,
астрономии,  физики,   гидравлики,  оптики,  анатомии   --  и   неизъяснимое
отвращение наполнило ему душу.
     Не был ли сам он --  как  этот старый  паук в темном углу над пахнущими
плесенью книгами,  костями  человеческих остовов и  мертвыми членами мертвых
машин?  Что  предстояло ему  в  жизни,  что  отделяло  от  смерти  --  кроме
нескольких листков  бумаги, которые покроет  он  значками никому не понятных
письмен?
     И  вспомнилось  ему,  как  в детстве,  на Монте-Альбано,  слушая  крики
журавлиных  станиц,  вдыхая  запах  смолистых  трав,  глядя  на   Флоренцию,
прозрачно-лиловую в  солнечной дымке,  словно аметист, такую маленькую,  что
вся она умещалась между двумя цветущими золотистыми ветками поросли, которая
покрывает склоны этих гор весною,-- он был  счастлив, ничего  не зная,  ни о
чем не думая.
     Неужели  весь  труд его жизни -- только обман, и великая  любовь --  не
дочь великого познания?
     Он прислушивался к вою, визгу, грохоту вьюги. И ему приходили на память
слова Макиавелли:  "самое страшное  в жизни не заботы, не бедность, не горе,
не болезнь, даже не смерть,-- а скука".
     Нечеловеческие голоса  ночного ветра говорили  о понятном человеческому
сердцу, родном  и  неизбежном  -- о последнем одиночестве в страшной, слепой
темноте, в лоне отца всего  сущего, древнего Хаоса --  о беспредельной скуке
мира.
     Он встал, взял  свечу, отпер соседнюю комнату, вошел в нее, приблизился
к  стоявшей  на  треножном  поставе  картине,  завешанной тканью с  тяжелыми
складками,  подобной  савану,--  и  откинул ее.  Это  был портрет  моны Лизы
Джоконды. Он не открывал его с тех пор, как работал над ним в последний раз,
в последнее свидание. Теперь казалось ему, что он видит его впервые. И такую
силу  жизни почувствовал он  в  этом лице,  что  ему  сделалось жутко  перед
собственным  созданием. Вспомнил суеверные  рассказы о  волшебных портретах,
которые,  будучи проколоты  иглою,  причиняют  смерть  изображенному, здесь,
подумал,--  наоборот: у живой отнял он жизнь,  чтобы дать ее  мертвой. Все в
ней было  ясно, точно -- до последней  складки  одежды, до  крестиков тонкой
узорчатой  вышивки,  обрамлявшей  вырез  темного  платья  на  бледной груди.
Казалось, что, всмотревшись  пристальнее, можно видеть, как дышит грудь, как
в ямочке под горлом бьется кровь, как выражение лица изменяется. И, вместе с
тем, была она призрачная, дальняя, чуждая, более древняя в своей бессмертной
юности,  чем  перВозданные  глыбы базальтовых  скал,  видневшиеся  в глубине
картины -- воздушно-голубые, сталактитоподобные горы как  будто  нездешнего,
давно угасшего мира. Извилины  потоков между скалами напоминали извилины губ
ее  с вечной улыбкой. И  волны волос падали из-под прозрачно-темной дымки по
тем же законам божественной механики, как волны воды.

     Только теперь --  как будто смерть открыла  ему глаза --  понял он, что
прелесть  моны  Лизы была все,  чего искал он в  природе с таким  ненасытным
любопытством,-- понял, что тайна мира была тайной моны Лизы.
     И уже  неон  ее, а она  его  испытывала.  Что  значил взор  этих  глаз,
отражавших душу его, углублявшихся в ней, как в зеркале -- до бесконечности?
     Повторяла ли она то, чего  не договорила  в последнее  свидание:  нужно
больше,  чем любопытство, чтобы  проникнуть в самые глубокие и, может  быть,
самые чудные тайны Пещеры?
     Или  это  была равнодушная улыбка всеведения, с которою мертвые смотрят
на живых?
     Он знал, что  смерть ее -- не случайность: он мог бы спасти ее, если бы
хотел. Никогда еще, казалось ему, не заглядывал он так прямо и близко в лицо
смерти. Под холодным и ласковым взором Джоконды невыносимый ужас леденил ему
душу.
     И  первый  раз в  жизни отступил он перед бездною, не смея  заглянуть в
нее,-- не захотел знать.
     Торопливым, как будто воровским,  движением опустил на лицо ее покров с
тяжелыми складками, подобный савану.
     Весною,  по просьбе французского  наместника  Шарля  д'Амбуаза, получил
Леонардо отпуск из Флоренции на три месяца и отправился в Милан.
     Он был так же рад покинуть родину  и таким  же  бесприютным изгнанником
увидел снежные громады  Альп над зеленою  равниною Ломбардии,  как  двадцать
пять лет назад.
        "ПЯТНАДЦАТАЯ КНИГА. СВЯТЕЙШАЯ ИНКВИЗИЦИЯ"
     Во время  первого пребывания в Милане, будучи на службе  Моро, Леонардо
занимался анатомией вместе с одним  еще очень молодым, лет  восемнадцати, но
уже з