рижила она,  в восемнадцатилетней связи  с  дьяволом,  нескольких
оборотней. Эта несчастная  во  время  страшных пыток  то молилась, то  лаяла
собакой,  то коченела  от боли, немея, и  делалась бесчувственной,  так  что
должны были  насильно  открывать  ей  рот особым  деревянным снарядом, чтобы
заставить говорить; наконец, вырвавшись из рук палачей,  бросилась на судей,
с неистовым воплем: "Я  отдала  душу  мою  дьяволу  и буду принадлежать  ему
вовеки!" -- и пала бездыханною.
     Нареченная  тетка  Кассандры,  мона  Сидония, также  схваченная,  после
долгих мучений,  однажды  ночью, чтобы  избегнуть  пыток, подожгла в  тюрьме
соломенную подстилку, на которой лежала, и задохлась в дыму.
     Полоумную старушку-лоскутницу уличили в том, что каждую ночь  она ездит
на  шабаш  верхом на  своей  собственной дочери,  с  искалеченными руками  и
ногами, которую, будто бы, черти подковывают. Добродушно и лукаво подмигивая
судьям, как  будто  они  были ее сообщниками  в  заранее  условленной шутке,
старушка охотно соглашалась со  всеми обвинениями, которые  взводили на нее.
Она  была  очень  зябкою.  "Огонек!  Огонек!  --  пролепетала она  радостно,
захлебываясь  от  смеха, как очень  маленькие  дети, и потирая  руки,  когда
подвели  ее  к  пылавшему  костру,  чтобы  сжечь,--  дай вам  Бог  здоровья,
миленькие: наконец-то  я погреюсь!" Девочка лет десяти  без стыда  и  страха
рассказывала  судьям,  как  однажды  вечером,  на   скотном  дворе,  хозяйка
коровница, дала ей кусок хлеба с  маслом,  посыпанный чем-то  кисло-сладким,
очень вкусным. Это был черт. Когда она съела хлеб, подбежал к ней черный кот
с  глазами, горевшими,  как  уголья, и  начал  ластиться, мурлыкая и выгибая
спину колесом. Она вошла с ним в ригу и здесь на соломе отдалась ему и много
раз,  шаля, не  думая,  что  это  дурно, позволяла ему  все, что  он  хотел.
Коровница сказала ей: "Видишь, какой у тебя жених!" -- И потом родился у нее
большой,  величиной с грудное дитя, белый червь с черной головой. Она зарыла
его в навоз. Но  кот явился к ней, исцарапал ее И человеческим голосом велел
кормить   ребенка,   прожорливого   червяка,  парным   молоком.--  Все   это
рассказывала  девочка так точно и подробно,  глядя  на  инквизиторов  такими
невинными глазами, что трудно было решить, лжеч ли  она странной, бесцельной
ложью, иногда свойственной  детям, или бредит.  Но  особенный,  незабываемый
ужас  возбудила  в  Джованни шестнадцатилетняя ведьма  необычайной  красоты,
которая на все  вопросы и  увещевания судей отвечала одним и тем же упорным,
непреклонно умоляющим крикOM: "Сожгите! сожгите меня!" Она уверяла, будто бы
дьявол "прохаживается в теле  ее, как в собственном доме", когда "он бегает,
катается внутри  ее  спины,  словно  крыса  в  подполье", на  сердце  у  нее
становится так жутко, так темно, что, если бы в это время ее  не держали  за
руки  или не связывали  веревками, она размозжила бы себе голову об стену. О
покаянии и прощении не хотела слышать, потому что считала себя беременной от
дьявола,  невозвратно  погибшею,  осужденною  еще  при  жизни вечным судом и
молила,  чтобы сожгли ее прежде,  чем родится чудовище.  Она  была сирота  и
очень  богата.  После смерти ее огромное имение  должно было перейти  в руки
дальнего  родственника,  скупого  старика. Святые отцы  знали,  что  если бы
несчастная  осталась в  живых,  то  пожертвовала бы  свои  богатства на дело
Инквизиции,  и  потому старались ее спасти, но тщетно.  Наконец,  послали ей
духовника,   который  славился   искусством   умягчать  сердце   закоренелых
грешников. Когда начал он уверять ее, что нет и быть не  может такого греха,
которого бы Господь  не искупил  Своею Кровью,  и  что  Он  все  пустит, она
отвечала своим страшным  криком: "Не простит, не простит,--  я знаю. Сожгите
меня, или  я сама наложу  на себя руки!" По выражению фра Микеле,  "душа  ее
алкала святого огня, как раненый олень -- источника водного".
     Главный инквизитор, фра Джордже да  Казале был старичок, сгорбленный, с
худеньким,  бледным личиком,  добрым, тихим и простым, напоминавшим лицо св.
Франциска.  По  словам близко знавших его, это  был "кротчайший  из людей на
земле", великий  бессребреник,  постник,  молчальник и  девственник.  Порою,
когда Джованни вглядывался в это лицо,  ему казалось, что, в самом деле, нет
в  нем злобы  и хитрости,  что он  страдает  больше своих  жертв  и мучит, и
сжигает  их из жалости,  потому что верит,  что нельзя  иначе  спасти  их от
вечного пламени.
     Но  иногда, особенно  во  время  самых утонченных  пыток  и  чудовищных
признаний, в глазах фра Джордже мелькало вдруг такое выражение, что Джованни
не мог бы решить, кто страшнее, кто безумнее -- судьи или подсудимые?
     Однажды  старая колдунья, повивальная бабка, рассказывала инквизиторам,
как, нажимая большим  пальцем, продавливала темя новорожденным  и  умертвила
этим способом более двухсот  младенцев, без всякой  цели, только потому, что
ей нравилось,  как мягкие  детские  черепа хрустят, подобно яичной скорлупе.
Описывая эту забаву, она  смеялась таким смехом,  от которого мороз пробегал
по спине Джованни.-- И вдруг почудилось ему, что у старого инквизитора глаза
горят точно таким же сладострастным огнем, как у ведьмы. И  хотя в следующее
мгновение подумал, что  ему только померещилось,  но  в  душе  его  осталось
впечатление невысказанного ужаса.
     В  другой раз, со  смиренным  сокрушением, признался  фра  Джордже, что
больше всех грехов мучит совесть его то, что много  лет назад велел он,  "из
преступного    милосердия,    внушенного    дьяволом",   семилетних   детей,
заподозренных в блудном смешении с инкубами и суккубами, вместо того,  чтобы
сжечь,  только бить плетьми на  площади перед кострами, где горели отцы их и
матери.
     Безумие,  которое  царствовало  в  застенках  Инквизиции среди  жертв и
палачей, распространялось  по городу.  Здравомыслящие  люди верили тому, над
чем  в  обыкновенное  время  смеялись  как   над  глупыми   баснями.  Доносы
умножались.  Слуги  показывали  на господ  своих, жены  на  мужей,  дети  на
родителей.  Одну старуху сожгли только, за то,  что она сказала: "Да поможет
мне черт, если не  Бог!" Другую объявили  ведьмой,  потому что корова ее, по
мнению соседок, давала втрое больше молока, чем следует. В женский монастырь
Санта-Мария делла Скала  чуть  не каждый день после Ave Maria повадился черт
под видом собаки  и осквернял по очереди всех монахинь, от  шетнадцатилетней
послушницы до  дряхлой игуменьи, не только в кельях, но и в церкви, во время
службы. Сестры Санта-Мария так привыкли  к  черту,  что уже не  боялись и не
стыдились его. И длилось это в течение  восьми лет. В горных селениях  около
Бергамо нашли сорок одну  ведьму-людоедку,  сосавших кровь и пожиравших мясо
некрещеных   младенцев.  В   самом  Милане  уличили  тридцать   священников,
крестивших детей "не во  имя  Отца, Сына и  Духа Святого, а во имя дьявола";
женщин, которые нерожденных детей своих обрекали сатане; девочек и мальчиков
от шести до трех лет, соблазненных  дьяволом, продавшихся с ним несказанному
блуду: опытные инквизиры узнавали этих  детей по  особенному блеску глаз, по
темной улыбке  и влажным,  очень красным губам. Спасти их нельзя было ничем,
кроме огня.
     И всего  страшнее  казалось  то, что,  по  мере  возраставшей  ревности
отцов-инквизиторов, бесы не только не прекращали, а напротив, умножали козни
свои, как будто входили во вкус и резвились.
     В  покинутой лаборатории мессера Галеотто  Сакробоско  нашли необычайно
толстого, мохнатого черта, одни уверялi-живого, другие-только что издохшего,
но отлично сохранившегося, заключенного, будто бы, в хрустальную чечевицу, и
хотя, по  исследовании, оказалось, что это был  не черт,  а  блоха,  которую
алхимик  рассматривал сквозь увеличительное стекло, многие все-таки остались
при убеждении, что это был подлинный черт, но превратившийся в блоху в руках
инквизиторов, дабы надругаться на ними.
     Все казалось возможным:  исчезла  граница  между  явью и бредом. Ходили
слухи о  том, что  фра Джордже открыл в  Ломбардии  заговор  12.000 ведьм  и
колдунов, поклявшихся произвести в течение  трех лет  такие неурожаи по всей
Италии, что люди принуждены будут пожирать друг друга, как звери.
     Сам главный  инквизитор, опытный полководец войска  Христова, изучивший
козни   древнего  Врага,  испытывал  недоумение,   почти  страх  перед  этим
небывалым, возрастающим натиском сатанинского полчища.
     --  Я  не  знаю,  чем  это  кончится,--  сказал  однажды фра  Микеле  в
откровенной беседе с Джованни.--. Чем больше  мы  сжигаем их,  тем больше из
пепла рождается новых.
     Обычные  пытки  --  испанские  сапоги,  железные  колодки,   постепенно
сжимаемые   винтами,   так  что   кости  жертв  хрустели,  вырывание  ногтей
раскаленными  добела  клещами  --  казались  игрою  в   сравнении  с  новыми
утонченными  муками,  изобретаемыми  "кротчайшим  из людей", фра  Джордже,--
например,  пыткою бессоницей  -- tormentum insomniae, состоявшею в  том, что
подсудимых, не давая им уснуть, в течение нескольких дней и  ночей гоняли по
переходам тюрьмы, так что ноги их покрывались язвами, и несчастные впадали в
умоисступление.--  Но и над этими  муками Враг смеялся, ибо он был настолько
сильнее голода, сна, жажды, железа и огня, насколько дух сильнее плоти.
     Тщетно прибегали судьи  к хитростям: вводили  ведьм  в  застенок задом,
чтобы  взгляд их не очаровал судью и не внушил ему преступной жалости; перед
пыткою женщин  и девушек раздевали донага  и брили,  не оставляя  на теле ни
волоса,  дабы  удобнее  было  отыскивать   "дьявольскую  печать"  --  stigma
diabolicum,  которая,  скрываясь  под  кожею  или в  волосах, делала  ведьму
бесчувственной; поили  и кропили их святою  водою;  окуривали ладаном орудия
пытки, освящали  их  частицами Проскомидийного  Агнца  и  мощей;  опоясывали
подсудимых полотняною лентою, длиной  тела Господня, подвешивали им бумажки,
на которых начертаны были слова, произнесенные на кресте Спасителем.
     Ничто не помогало: враг торжествовал над всеми святынями.
     Монахини, каявшиеся  в блудном сожительстве с дьяволом,  уверяли, будто
бы  он входит  в них между двумя  Ave Maria, и даже имея Святое Причастие во
рту,  чувствовали  они, как проклятый  любовник оскверняет их бесстыднейшими
ласками. Рыдая, сознавались несчастные, что тело их принадлежит ему вместе с
душою". Устами ведьм в судилище издевался Лукавый над инквизиторами, изрыгал
такие богохульства, что у самых бестрепетных вставали дыбом волосы, и смущал
докторов  и   магистров  теологии  хитросплетенными  софизмами,   тончайшими
богословскими противоречиями  или  же  обличал их  вопросами, полными такого
сердцеведения,  что  судьи   превращались  в  подсудимых,  обвиненные  --  в
обвинителей. Уныние граждан достигло крайней степени, когда распространилась
молва   о  полученном,   будто   бы,   папою   доносе,   с   неопровержимыми
доказательствами того, что волк в шкуре овечьей, проникший в ограду Пастыря,
слуга  дьявола,  притворившийся  гонителем  его, дабы  вернее  побить  стадо
Христово,  глава  сатанинского полчища есть  не  кто иной,  как сам  великий
инквизитор Юлия II -- фра Джордже да Кааале.
     По словам и действиям судей Бельтраффио мог заключить, что сила дьявола
кажется  им равной силе Бога и  что вовсе еще неизвестно, кто кого одолеет в
этом  поединке. Он  удивлялся  тому, как эти два учения --  инквизитора  фра
Джордже  и  ведьмы  Кассандры -- сходятся в своих крайностях, ибо для  обоих
верхнее небо равно нижнему,  смысл  человеческой  жизни заключался в  борьбе
двух бездн в человеческом сердце --  с тою лишь разницею, что ведьма все еще
искала, может быть, недостижимого примирения,  тогда как инквизитор раздувал
огонь этой вражды и углублял ее безнадежность.
     И  в образе  дьявола,  с которым так беспомощно боролся  фра Джордже, в
образе   змееподобного,    пресмыкающегося,   лукавого,   узнавал   Джованни
помраченный,  словно  в  муутном искажающем  зеркале,  образ  Благого  Змия,
Крылатого,  Офиоморфа, Сына верховной освобождающей  мудрости, Светоносного,
подобного  утренней  звезде,  Люцифера,   или  титана  Прометея.  Бессильная
независимость  врагов  его, жалких  слуг  Иальдаваофовых,  была как бы новой
песнью  победною  Непобедимому.  В  это  время фра  Джордже  объявил  народу
назначенное через  несколько  дней на страх врагам,  на радость верным чадам
Церкви Христовой, великолепное празднество- сожжение на площади Бролетто ста
тридцати девяти колдунов и ведьм.
     Услышав  об  этом от фра  Микеле, Джованни произнес, бледнея: -- А мона
Кассандра?
     Несмотря  на притворную сообщительность монаха, Джованни до сих пор еще
не узнал о ней ничего.
     -- Мона Кассандра,--  отвечал доминиканец,-- осуждена вместе с другими,
хотя достойна злейшей казни. Фра Джордже полагает, что это --  самая сильная
ведьма  из  всех,  каких   он   когда-либо  видел.  Столь  непобедимы   чары
бесчувственности,  которые ограждают ее во время пыток, что, не говоря уже о
признании или раскаянии, мы так и не добились  от  нее ни слова, ни стона --
даже звука голоса ее не слышали.
     И  сказав  это,  посмотрел  в  глаза Джованни  глубоким взором, как  бы
чего-то ожидая. У Бельтраффио  мелькнула мысль покончить сразу -- донести на
себя, сознаться, что он сообщник моны  Кассандры, чтобы погибнуть с нею.  Он
этого не сделал  не  из  страха,  а  из равнодушия -- странного  оцепенения,
которое все более овладевало  им в  последние  дни и  было  похоже  на "чары
бесчувственности", ограждавшие ведьму от пыток. Он был спокоен, как спокойны
мертвые.
     Поздно  вечером,  накануне  дня,  назначенного  для  сожжения  ведьм  и
колдунов, сидел  Бельтраффио  в рабочей  комнате  учителя.  Леонардо  кончил
рисунок, изображавший сухожилия,  мускулы  верхней  части руки  и плеча, тем
более для него любопытные, что ими должны были приводиться в движение рычаги
летательной  машины.  Лицо  его  в этот  вечер  казалось  Джованни  особенно
прекрасным.  Несмотря  на  первые,   недавно,  после   смерти   моны   Лизы,
углубившиеся морщины, в нем была совершенная тишина и ясность созерцания.
     Иногда, подымая глаза от работы, он взглядывал на ученика. Оба молчали.
Джованни давно уже ничего не ждал от учителя и ни на что не надеялся.
     Для  него не могло  быть сомнения  в том, что Леонардо знает  об ужасах
Инквизиции, о предстоящей казни моны Кассандры  и других несчастных, об его,
Джованни,  собственной  гибели.. Часто спрашивал  он себя, что обо всем этом
думает учитель.
     Окончив  рисунок,  сбоку  на том же  листе,  над  изображением  мышц  и
мускулов плеча,  Леонардо  сделал надпись:  "И ты, человек,  в этих рисунках
созерцающий дивные создания природы, если считаешь преступным уничтожить мой
труд,--  подумай,  насколько  преступнее  отнять  у  человека жизнь, подумай
также,  что телесное  строение, кажущееся  тебе таким совершенным,  ничто  в
сравнении  с душою, обитающей в этом строении, ибо она, чем бы ни была, есть
все-таки нечто божественное. И,  судя по тому, как неохотно расстается она с
телом, плач и скорбь ее Не без  причины. Не мешай же ей  обитать в созданном
теле, сколько сама  она  пожелает, и  пусть коварство  лИ твое  или злоба не
разрушают этой жизни, столь прекрасной, что воистину -- кто ее не ценит, тот
ее не  стоит". Пока учитель  писал,  ученик с  такой же  безнадежною отрадою
смотрел на тихое лицо его, как заблудившийся в пустыне, умирающий  от зноя и
жажды путник смотрит на снежные горы.
     На  следующий день  Бельтраффио  не выходил  из  комнаты.  Ему  с  утра
недомогалось, болела голова. До вечера пролежал в постели, в полузабытьи, ни
о чем не думая.
     Когда стемнело, послышался над городом необычайный, не  то  похоронный,
не то  праздничный, перезвон колоколов, и  в воздухе распространился слабый,
но упорный  и отвратительный запах  гари. От этого запаха у него еще сильнее
разболелась голова и стало тошнить. Он вышел на улицу.
     День  был душный,  с воздухом сырым и теплым  как в  бане, один из  тех
дней,  какие бывают в  Ломбардии во  время сирокко,  поздним летом и  ранней
осенью. Дождя не  было. Но с  крыш  и с  деревьев капало. Кирпичная Мостовая
лоснилась.  И под открытым небом, в мутно-желTOM  липком тумане  еще сильнее
пахло зловонною гарью. Несмотря на  позднее время, на улицах было людно. шли
с  одной  стороны --  с  площади  Бролетто.  Когда вглядывался в  лица,  ему
казалось,  что встречные в таком же полузабытьи, как он,-- хотят и  не могут
проСнуться.
     Толпа гудела смутным тихим гулом. Вдруг, по случайно долетевшим до него
отрывочным  словам о только что  сожженных  ста тридцати девяти  колдунах  и
ведьмах, о  моне Кассандре, он понял  причину  страшного запаха, который его
преследовал: это был смрад обгорелых человеческих тел.
     Ускорил шаг,  почти  побежал,  сам не  зная куда,  натыкаясь  на людей,
шатаясь,  как  пьяный, дрожа от озноба  И  чувствуя, как  зловонная  гарь, в
мутно-желтом, липком  тумане, гонится за  ним, окутывает, душит, проникает в
легкие, сжимает виски тупо-ноющей болью и тошнотою.

     Не  помнил, как доплелся до обители Сан-Франческо и вошел в  келью  фра
Бенедетто. Монахи пустили, но фра Бенедетто не было -- уехал в Бергамо.
     Джованни запер дверь, зажег свечу и в изнеможении упал на постель.
     В  этой  смиренной обители, столь ему знакомой, все по-прежнему  дышало
тишиной  и святостью.  Он  вздохнул свободнее: не было страшного зловония, а
был  особенный монастырский  запах постной оливы, церковного  ладана, воска,
старых кожаных книг, свежего  лаку и тех легких, нежных красок, которыми фра
Бенедетто,  в  простоте сердечной, пренебрегая суетным знанием перспективы и
анатомии, писал своих Мадонн с детскими лицами, праведников, осиянных горнею
славою,  ангелов  с  радужными  крыльями, с кудрями, золотыми  как солнце, в
туниках голубых  как небо. Над изголовьем  постели, на гладкой белой  стене,
висело  черное Распятие и над ним  подарок Джованни, засохший венчик из алых
маков  и темных фиалок,  собранных в  памятное  утро  в кипарисовой роще, на
высотах Фьезоле,  у ног Савонаролы,  в то время, как братья  Сан-Марко пели,
играли на виолах и плясали вокруг учителя, как маленькие дети или ангелы.
     Он  поднял  глаза  на  Распятие.  Спаситель  все  так  же  распростирал
пригвожденные руки,  как будто призывая мир в Свои объятия: "придите ко мне,
все труждающиеся  и  обремененные".--  Не единая  ли это, не совершенная  ли
истина? -- подумал Джованни.-- Не  упасть ли к ногам Его, не воскликнуть ли:
Ей, Господи, верую, помоги моему неверию!
     Но молитва замерла на губах его.  И он почувствовал, что если бы вечная
гибель грозила ему, он не  мог  бы солгать, не  знать того, что  знал,--  ни
отвергнуть, ни примирить двух истин, которые спорили в сердце его.
     В  прежнем  тихом отчаянии  отвернулся  он  от  Распятия  --и в  то  же
мгновение почудилось ему, что смрадный туман, страшный запах  гари проникает
и сюда, в последнее убежище. Закрыл лицо руками.
     И ему представилось  то, что он видел недавно, хотя не мог бы  сказать,
было ли  то во сне  или  наяву:  в  глубине  застенка,  в отблеске  красного
пламени, среди орудий пытки и палачей, среди  окровавленных человеческих тел
-- обнаженное тело Кассандры, охраняемое чарами Благого Змия,  Освободителя,
бесчувственное под орудиями пытки, под железом, огнем и взорами мучителей --
нетленное, неуязвимое, как девственно-чистый и твердый мрамор изваяний.
     Очнувшись,  понял по догорающей  свече  и  числу  колокольных ударов на
монастырской башне, что несколько часов прошло в забытьи и что теперь уже за
полночь. Было тихо. Туман, должно быть, рассеялся. Смрадного запаха не было;
но  сделалось еще  жарче. В окне мелькали  бледно-голубые зарницы, и, как  в
памятную  грозовую  ночь  у К