Дмитрий Сергеевич Мережковский.
        Воскресшие боги

---------------------------------------------------------------
     OCR: Tamuh
---------------------------------------------------------------


        "ПЕРВАЯ КНИГА. БЕЛАЯ ДЬЯВОЛИЦА"
     Во Флоренции, рядом с каноникой Орсанмикеле, находились товарные склады
цеха красильщиков.
     Неуклюжие пристройки,  клетки, неровные  выступы  на  косых  деревянных
подпорах лепились к  домам, сходясь вверху черепичными кровлями  так близко,
что от неба оставалась лишь узкая щель, и на улице, даже днем, было темно. У
входа  в лавки  висели на перекладинах образчики  тканей заграничной шерсти,
крашенной  во  Флоренции.  В  канаве  посередине  улицы,  мощенной  плоскими
камнями,  струились  разноцветные жидкости, выливаемые из красильных  чанов.
Над дверями главных  складов  -- фондаков виднелись щиты с  гербом Калималы,
цеха красильщиков: в алом поле золотой орел на круглом тюке белой шерсти.
     В  одном из  фондаков сидел, окруженный  торговыми записями и  толстыми
счетными книгами, богатый флорентийский купец, консул благородного искусства
Калималы- мессер Чиприано Буонаккорзи.
     В  холодном  свете  мартовского  дня,  в  дыхании  сырости, веявшей  из
подвалов,  загроможденных товарами, старик зяб и  кутался в облезлую беличью
шубу с  истертыми локтями. Гусиное перо торчало у  него за ухом,  и слабыми,
близорукими,  но всевидящими глазами он просматривал, как будто небрежно, на
самом  деле  внимательно,   пергаментные  листки  громадной  счетной  книги,
страницы,  разделенные  продольными  и  поперечными графами;  справа "дать",
слева --  "иметь".  Записи товаров сделаны были ровным круглым почерком, без
прописных  букв,  без  точек  и  запятых,  с  цифрами  римскими,  отнюдь  не
арабскими, считавшимися легкомысленным новшеством,  непристойным для деловых
книг. На  первой странице  было написано большими буквами: "Во  имя  Господа
нашего Иисуса Христа и Приснодевы Марии счетная книга сия начинается лета от
Рождества Христова тысяча четыреста девяносто четвертого".
     Окончив просмотр последних записей и тщательно исправив ошибку  в числе
принятых  под  залог  шерстяного  товара  латтов  продолговатого стручкового
перцу,  меккского имбирю  и вязок  корицы,  мессер  Чиприано с усталым видом
откинулся на спинку  стула, закрыл глаза и начал обдумывать деловое  письмо,
которое  предстояло ему послать  главному приказчику на  суконную ярмарку во
Франции, в Монпелье.
     Кто-то  вошел  в  лавку. Старик открыл глаза и увидел  своего  мызника,
поселянина Грилло, который снимал  у него пахотную  землю и  виноградники на
подгорной вилле Сан-Джервазио, в долине Муньоне.
     Грилло   кланялся,   держа  в   руках  корзину  с  яйцами,  старательно
переложенными соломою. У пояса его болтались два  живых молоденьких  петушка
на связанных лапках, хохолками вниз.
     --  А,  Грилло! -- молвил Буонаккорзи со свойственной  ему любезностью,
одинаковой в  обращении  с малыми и великими.--Как Господь милует?  Кажется,
нынче весна дружная?
     -- Нам, старикам,  мессере Чиприано, и весна не в радость: кости ноют-в
могилу просятся.
     --  Вот  к  Светлому  празднику,--прибавил  он,  помолчав,--  яичек  да
петушков вашей милости принес.
     Грилло  с  хитрой  ласковостью  щурил свои зеленоватые глазки,  собирая
вокруг  них мелкие загорелые  морщины, какие бывают  у  людей,  привыкших  к
солнцу и ветру.
     Буонаккорзи, поблагодарив старика, начал расспрашивать о делах.
     -- Ну, что, готовы ли работники на мызе? Успеем ли кончить до свету?
     Грилло тяжело вздохнул и задумался, опираясь на палку, которую держал в
руках.
     --  Все готово, и  работников  довольно. Только вот  что  я вам доложу,
мессере: не лучше ли подождать?
     --  Ты  же сам,  старик,  намедни  говорил, что ждать  нельзя,--  может
кто-нибудь раньше догадаться.
     -- Так-то оно так, а все-таки страшно. Грех! Дни нынче святые, постные,
а дело наше неладное...
     --  Ну, грех  я  на свою душу беру.  Не бойся, я тебя не выдам.--Только
найдем ли что-нибудь?
     -- Как  не найти! На то  приметы есть. Отцы и  деды  знали  о холме  за
мельницей у Мокрой Лощины.  По ночам на Сан-Джиованни огоньки  бегают.  И то
сказать: у  нас  этой  дряни всюду  много. Вот, говорят,  недавно, как  рыли
колодец в винограднике у Мариньолы, целого черта вытащили из глины... -- Что
ты говоришь? Какого черта?
     --  Медного, с рогами. Ноги шершавые,  козлиные,-- на концах  копыта. А
рыльце   забавное,--точно   смеется;  на   одной   ноге   пляшет,   пальцами
прищелкивает. От старости весь позеленел, замшился. -- Что же с ним сделали?
     -- Колокол отлили для новой часовни Архангела Михаила.
     Мессер Чиприано едва  не рассердился; -- Зачем же ты об  этом раньше не
сказал мне, Грилло?
     -- Вы в Сиену по делам уезжали.
     -- Ну, написал бы. Я бы прислал  кого-нибудь. Сам  приехал  бы, никаких
денег  не пожалел  бы,  десять  колоколов отлил  бы  им.  Дураки! Колокол-из
пляшущего Фавна,-- быть может, древнего эллинского ваятеля Скопаса...
     -- Да,  уж  подлинно --  дураки.  Только  не извольте гневаться, мессер
Чиприано. Они  и так  наказаны: с  тех  пор, как новый колокол повесили, два
года червь в садах яблоки  и  вишни  ест, да  на  оливы неурожай.  И голос у
колокола нехороший. -- Почему же нехороший?
     --  Как  вам сказать?  Настоящего звука  нет.  Сердца христианского  не
радует.  Так  что-то  болтает  без толку. Дело известное: какой же  из черта
колокол!  Не во  гнев  будь сказано вашей  милости,  мессере,  священник-то,
пожалуй,  прав:  из всей этой нечисти,  что  выкапывают,  ничего доброго  не
выходит. Тут надо вести дело с осторожностью, с оглядкою. Крестом и молитвою
ограждаться, ибо силен дьявол и хитер, собачий сын,-- в одно ухо  влезет,  в
Другое  вылезет! Вот хотя  бы с этой мраморной рукой,  что  в  прошлом  году
Дзакелло у Мельничного Холма вырыл,--  попутал нас нечистый, нажили мы с ней
беды,  не дай Бог,-- и  вспомнить  страшно. --  Расскажи-ка,  Грилло, как ты
нашел ее?  --  Дело было  осенью, накануне  св. Мартина. Сели мы ужинать,  и
только  что  хозяйка поставила на стол  тюрю из хлеба,--  вбегает в  горницу
работник,  кумов племянник,  его  оставил,  у  Мельничного Холма,  оливковую
корчагу  выворачивать,--  коноплею  то  место  хотел  засеять.  "Хозяин,  а,
хозяин!"-лопочет Дзакелло, и лица на нем нет: весь  трясется, зуб на зуб  не
попадает. "Господь  с  тобой, малый!"-"Недоброе,--говорит,--в поле творится:
покойник из-под корчаги вылезает. Если не верите, пойдите, сами посмотрите".
Взяли мы фонари и пошли.
     Стемнело.  Месяц  встал из-за  рощи.  Видим  --  корчага;  рядом  земля
разрыта, и что-то в ней белеет. Наклонился, смотрю -- рука из земли  торчит,
белая и  пальцы красивые, тонкие, как у девушек городских. "Ах, пострел тебя
возьми,--думаю,--это что за чертовщина?" Опустил фонарь в  яму,  чтобы лучше
рассмотреть, а рука-то зашевелилась, пальчиками манит. Тут уж  я не стерпел,
закричал,  ноги подкосились.  А  мона Бонда, бабушка,--она у нас  знахарка и
повитуха,  бодрая,  хоть  и  древняя  старушка:  "Чего  вы  все  испугались,
дураки,--  говорит,--  разве  не  видите-рука  не  живая  и  не  мертвая,  а
каменная". Ухватилась, дернула и вытащила из земли, как репу. Повыше кисти в
суставе  рука  была  сломана.  "Бабушка,--кричу,--  ой,  бабушка, оставь, не
тронь, зароем поскорее  в  землю, а  то как бы беды  не  нажить".--  "Нет,--
говорит,-- так  не ладно, а надо сначала в церковь священнику отнести, пусть
он заклятие прочтет". Обманула меня старуха: священнику руки не отнесла, а в
свой ларь в углу спрятала, где у нее всякая рухлядь -- тряпочки, мази, травы
и  ладанки.  Я  бранился,  чтобы руку отдала, но  мона Бонда заупрямилась. И
стала с  тех пор бабушка  чудесные  творить  исцеления.  Заболят ли  у  кого
зубы-идольской рукой прикоснется к щеке, и опухоль опадет. От лихорадки,  от
живота,  от  падучей помогала.  Ежели  корова  мучится,  не может отелиться,
бабушка ей на брюхо каменную  руку положит,  корова замычит,  и  смотришь --
теленочек уже в соломе копошится.
     Молва  по окрестным селениям  пошла.  Много денег в  то  время  набрала
старуха. Только  проку не  вышло. Священник,  отец  Фаустино, не  давал  мне
спуска: в  церковь  пойду-он  меня  на  проповеди  при  всех укоряет.  Сыном
погибели  называл,  слугою  дьявола,   епископу   грозил  пожаловаться,  Св.
Причастия лишить.  Мальчишки  за  мною по улице бегали, пальцами  указывали:
"Вот идет Грилло, сам Грилло колдун, а бабушка у него ведьма, оба душу черту
продали".  Верите  ли, даже по  ночам  не было  покоя:  все  мраморная  рука
мерещится,.будтобы подбирается, тихонько за шею берет, точно ласкает, пальцы
холод  ные,  длинные, а  потом  как  вдруг схватит,  стиснет  горло,  начнет
душить,--хочу крикнуть и не могу.
     Э,  думаю, шутки-то плохи. Встал я раз до свету, и  как бабушка на лугу
по росе пошла травы собирать, выломал замок у ларя,  взял  руку и вам отнес.
Хотя  старьевщик  Лотто  десять  сольдов давал,  а от  вас получил  я только
восемь, ну, да для  вашей милости мы не  то что двух сольди, а живота своего
не  пожалеем,-- пошли вам Господь всякого благовремения, и мадонне Анжелике,
и деткам, и внукам вашим.
     -- Да, судя  по  всему,  что ты  рассказываешь,  Грилло,  мы что-нибудь
найдем в Мельничном Холме,-- произнес мессер Чиприано в раздумьи.
     -- Найти-то найдем,-- продолжал старик, опять тяжело вздохнув,-- только
вот как бы отец Фаустино не пронюхал. Ежели узнает -- расчешет он мне голову
без  гребня так, что не поздоровится, да  и  вам помешает:  народ взбунтует,
работы  кончить не  даст.  Ну,  да  Бог  милостив.  Только уж и  вы меня  не
оставьте, благодетель, замолвите словечко у судьи.
     -- Это насчет того куска земли, который у тебя мельник хочет оттягать?
     -- Точно так, мессере. Мельник -- жила и пройдоха. Знает,  где  у черта
хвост. Я, видите ли, телку судье подарил, и он ему -- телку, да стельную. Во
время тяжбы она возьми и  отелись. Перехитрил меня, плут. Вот я и боюсь, как
бы судья не решил в  его  пользу,  потому  что телка-то  бычком отелилась на
грех. Уж заступитесь,  отец родной!  Я ведь это только для вашей  милости --
Мельничным Холмом стараюсь,-- ни для кого такого греха на душу не взял бы...
     -- Будь покоен, Грилло. Судья -- мой приятель, и я за тебя похлопочу. А
теперь  ступай.  На кухне тебя  накормят и вином угостят.  Сегодня ночью  мы
вместе едем в СанДжервазио.
     Старик, низко кланяясь, поблагодарил и ушел, а мессер Чиприано удалился
в  свою  маленькую  рабочую  комнату,  рядом  с  лавкой,  куда никто не имел
позволения входить.
     Здесь,  как в музее,  расставлены и  развешаны были по стенам мраморы и
бронзы.  Древние монеты  и  медали  красовались на досках,  обшитых  сукном.
Обломки   статуй,  еще   не   разобранные,  лежали  в   ящиках.  Через  свои
многочисленные торговые конторы  выписывал он древности  отовсюду, где можно
было их  найти: из Афин, Смирны и  Галикарнасса, с Кипра, Левкозии и Родоса,
из глубины Египта и Малой Азии.
     Оглянув  сокровища  свои, консул  Калималы  снова погрузился в строгие,
важные мысли о таможенном налоге на шерсть и, все окончательно обдумав, стал
сочинять письмо доверенному в Монпелье.
     В  это время, в глубине склада, где тюки товара, наваленные до потолка,
и днем освещались только лампадою, мерцавшею перед Мадонной, беседовали трое
молодых  людей:  Доффо,   Антонио  и   Джованни.  Доффо,  приказчик  мессера
Буонаккорзи, с рыжими волосами, курносый и  добродушно-веселый,  записывал в
книгу число локтей  смеренного сукна. Антонио да Винчи, старообразный юноша,
со  стеклянными рыбьими глазами, с упрямо  торчавшими космами жидких  черных
волос,  проворно  мерил   ткань  флорентийскою  мерою  --  канною.  Джованни
Бельтраффио, ученик  живописи, приехавший из Милана, юноша лет девятнадцати,
робкий и застенчивый, с большими, невинными и печальными, серыми  глазами, с
нерешительным выражением лица, сидел на готовом тюке, закинув ногу на ногу и
внимательно слушал.
     --  Вот до чего,  братцы, дожили,-- говорил Антонио тихо  и  злобно: --
языческих богов из земли стали выкапывать!
     -- Шотландской шерсти с  ворсом, коричневого  --  тридцать  два  локтя,
шесть пяденей, восемь ончий,-- прибавил он, обращаясь к Доффо, и тот записал
в  товарную  книгу.  Потом, свернув  смеренный  кусок,  Антонио  бросил  его
сердито, но  ловко, так  что  он попал  как раз  туда, куда нужно, и, подняв
указательный палец с пророческим видом, подражая брату Джироламо Савонароле,
воскликнул: -- Gladius Dei super terrain cito et velociter! Меч Господень на
земле действует  быстро и скоро! (лат.) Св. Иоанну на Патмосе  было видение:
ангел  взял  дракона, змия древнего,  который  есть дьявол, и сковал  его на
тысячу лет, и низверг в бездну,  и заключил, и положил над ним  печать, дабы
не прельщал народы, доколе не кончится тысяча лет, время и полвремени.  Ныне
сатана  освобождается  из  темницы.  Окончилась  тысяча  лет.  Ложные  боги,
предтечи и слуги Антихриста, выходят из  земли, из-под  печати  ангела, дабы
обольщать народы. Горе живущим на земле и на море!.. -- Желтого, брабантской
шерсти, гладкого-семнадцать  локтей, четыре пядени,  девять ончий. -- Как же
вы   разумеете,   Антонио,--  произнес   Джованни   с  боязливым  и   жадным
любопытством,-- все эти знaмeния свидетельствуют?..
     -- Да, да.  Не иначе. Бодрствуйте! Время близко. И теперь уже не только
древних  богов выкапывают,  но  и новых  творят наподобие древних.  Нынешние
ваятели и живописцы  служат Молоху,  то есть  дьяволу.  Из  церкви Господней
делают храм  сатаны. На иконах, под видом мучеников и святых, нечистых богов
изображают, коим пОКЛОНЯЮТСЯ: вместо  Иоанна  Предтечи-Вакха,  вместо Матери
Божьей --блудницу Венеру. Сжечь бы такие картины и по ветру пепел развеять!
     В тусклых глазах благочестивого приказчика вспыхнул зловещий огонь.
     Джованни молчал, не  смея возражать, с беспомощным усилием мысли сжимая
свои тонкие детские брови. -- Антонио,--молвил он, наконец,--слышал я, будто
бы ваш двоюродный брат,  мессер Леонардо да Винчи, принимает иногда учеников
в свою мастерскую. Я давно хотел...
     --  Если  хочешь,--  перебил  его  Антонио, нахмурившись,--если хочешь,
Джованни, погубить душу своюступай к мессеру Леонардо. -- Как? Почему?
     -- Хотя он  и  брат мне,  и старше меня  на двадцать лет, но в  Писании
сказано: еретика, после первого  и второго  вразумления, отвращайся.  Мессер
Леонардо  -- еретик  и безбожник.  Ум  его  омрачен  сатанинскою  гордостью.
Посредством  математики   и  черной  магии  мыслит  он  проникнуть  в  тайны
природы...
     И,  подняв  глаза к  небу,  привел  он слова  Савонаролы  из  последней
проповеди:
     -- "Мудрость века сего -- безумие  пред Господом. Знаем мы этих ученых:
все грядут в жилище сатаны!"
     --  А  слышали  вы, Антонио,-- продолжал  Джованни еще  более  робко,--
мессер Леонардо теперь здесь, во Флоренции? Только что приехал из Милана. --
Зачем?
     -- Герцог  прислал,  чтобы  разведать, нельзя  ли  купить некоторые  из
картин, принадлежавших покойному ЛоренЦО Великолепному.
     -- Здесь,  так здесь. Мне все  равно,--  перебил Антонио, еще  усерднее
принимаясь отмеривать на канне сукно. В церквах зазвонили к повечерию. Доффо
радостно потянулся  и захлопнул книгу. Работа была кончена. Лавки запирались
джованни  вышел на улицу.  Между  мокрыми  крышами было серое  небо  с  едва
уловимым розовым оттенком репера. В безветренном воздухе сеял мелкий дождь.
     Вдруг из открытого окна в соседнем переулке послышалась песня: О, vaghe
montanine е pastorelle. О, девы гор, о, милые пастушки.
     Голос был молодой и звонкий.  ДжоВанни догадался, по равномерному звуку
подножки, что поет ткачиха за станком.
     вспомнил,  что теперь  весна,  и  почувствовал  как  сердце  бьется  от
беспричинного умиления  и  грусти.  -- Нанна! Нанна! Да  где же  ты, чертова
девка? Оглохла что ли? Ужинать ступай! Лапша простынет.
     Деревянные  башмаки -- цокколи -- бойко застучали по кирпичному полу --
и все умолкло.
     ДЖованни  стоял  еще  долго, смотрел на пустое окно, в ушах его  звучал
весенний напев,  подобный переливам далекой свиРели -- О, vaghe montanine  е
pastorelle.
     пoтoM тихо вздохнул, вошел в  дом консула Калималы по крутой лестнице с
гнилыми,  шаткими перилами,  изъеденными  червоточиной,  поднялся  в большую
комнату,  служившую  библиотекой,  где  сидел,  согнувшись   за   письменным
поставцом, Джордже Мерула, придворный летописец миланского герцога.
     Мерула  приехал во Флоренцию, по поручению государя  для покУпки редких
сочинений из книгохранилища Лоренцо МеДИЧИ и, как всегда, остановился в доме
друга  своего  такого  же,  как  он,  любителя  древностей, мессера Чиприано
Буонаккорзи. С Джованни  Бельтраффио ученый историк познакомился случайно на
постоялом  дворе,  по пути из Милана, и, под  тем предлогом, что ему, Меруле
нужен хороший писец, а у Джованни почерк красивый и четкий, взял его с собой
в дом Чиприано.
     Когда   Джованни  входил  в  комнату,  Мерула   тщательно  рассматривал
истрепанную  книгу,  похожую  на церковный требник или  псалтырь.  Осторожно
проводил  влажною  губкою  по  тонкому  пергаменту, самому нежному, из  кожи
мертворожденного ирландского  ягненка,--  некоторые  строки  стирал  пемзою,
выглаживал  лезвием  ножа  и  лощилом,  потом опять рассматривал, подымая  к
свету.
     --   Миленькие!  --  бормотал  он   себе   под  нос,  захлебываясь   от
умиления.--Ну-ка, выходите, бедные, выходите на свет Божий... Да какие же вы
длинные, красивые!
     Он  прищелкнул двумя  пальцами и  поднял от  работы плешивую  голову, с
одутловатым лицом, с мягкими, подвижными морщинами, с багрово-сизым носом, с
маленькими  свинцовыми глазками,  полными  жизни  и  неугомонной  веселости.
Рядом,  на  подоконнике, стоял  глиняный кувшин и кружка. Ученый  налил себе
вина,  выпил,  крякнул  и  хотел  опять  погрузиться в работу, когда  увидел
Джованни.
     -- Здравствуй, монашек! --  приветствовал его старик шутливо:  монашком
называл  он  Джованни  за скромность.--  Я по тебе  соскучился.  Думаю,  где
пропадает? Уж не влюбился ли, чего доброго? Девочки-то во Флоренции славные.
Влюбиться не грех. А я тоже времени даром не теряю. Ты этакой забавной штуки
от роду, пожалуй, не видывал. Хочешь покажу? Или нет-еще разболтаешь. Я ведь
у жида, старьевщика, за грош купил,--  среди хлама нашел. Ну, да уж куда  ни
шло,  тебе одному покажу! Он поманил  его пальцем: -- Сюда, сюда,  поближе к
свету!
     И  указал   на   страницу,  покрытую  тесными,  остроугольными  буквами
церковного  письма.  Это  были  акафисты,  молитвы,   псалмы  с  громадными,
неуклюжими нотами для пения.
     Потом взял у него книгу, открыл на другом месте, поднял к  свету, почти
в уровень с его глазами,-- и Джованни заметил, как там, где Мерула соскоблил
церковные  буквы,  появились   иные,  почти  неуловимые  строки,  бесцветные
отпечатки  древнего письма,  углубления  в пергаменте -- не буквы,  а только
призраки давно исчезнувших букв, бледные и нежные.
     --  Что? Видишь,  видишь?--повторял Мерула  с  торжеством.--  Вот  они,
голубчики. Говорил я тебе, монашек, веселая штучка!
     --  Что  это? Откуда?--спросил  Джованни. -- Сам еще не знаю.  Кажется,
отрывки из древней антологии. Может  быть, и новые, неведомые миру сокровища
эллинской  музы. А ведь если бы не я, так бы и не увидеть  им света Божьего!
Пролежали бы до  скончания веков  под антифонами и  покаянными псалмами... И
Мерула объяснил  ему, что какой-нибудь средневековый монах-переписчик, желая
воспользоваться  драгоценным пергаментом, соскоблил древние языческие строки
и написал по ним новые.
     Солнце, не разрывая дождливой пелены, а только  просвечивая,  наполнило
комнату