наменитым ученым, Марко-Антонио, из древнего  рода  веронских патрициев
делла   Торре,  у   которых  любовь  к   науке  была  наследственной.   Отец
Марко-Антонио преподавал медицину в Падуе, братья также были учеными. Сам он
с отроческих  лет  посвятил себя служению науке, подобно тому,  как  некогда
потомки славных родов посвящали себя рыцарскому служению даме сердца и Богу.
Ни  игры детства,  ни  страсти  юности не отвлекали  его  от этого  строгого
служения. Он полюбил девушку; но, решив, что нельзя служить двум госпожам --
любви и  науке,-- покинул  невесту  и окончательно  отрекся от  мира. Еще  в
детстве расстроил  он  свое  здоровье чрезмерными занятиями. Худое, бледное,
точно у сурового подвижника, но все еще прекрасное  лицо его напоминало лицо
Рафаэля, только с выражением более глубокой мысли и грусти.
     Когда  он  был отроком,  два знаменитых  университета  северной Италии,
Падуанский и  Павийский,  спорили  из-за него. Когда же Леонардо вернулся  в
Милан, двадцатилетний Марко-Антонио считался одним из первых ученых Европы.
     Стремления в  науке  были  у  них,  по-видимому,  общие:  оба  заменяли
схоластическую  анатомию  средневековых  арабских  толкователей Гиппократа и
Галена  опытом  и  наблюдением над  природою,  исследованием строения живого
тела; но под внешним сходством скрывалось и глубокое различие.
     На последних пределах знания художник  чувствовал тайну, которая сквозь
все  явления  мира  притягивала его  к  себе,  как  магнит  и  сквозь  ткань
притягивает железо. Описывая мускулы плеча, он говорил: "Эти мускулы концами
тонких нитей прикреплены  только к  внешнему краю  вместилищ своих:  Великий
Мастер  устроил  так,  дабы  имели они  возможность  свободно расширяться  и
суживаться, удлиняться и  сокращаться, смотря  по  нужде".  В примечаниях  к
рисунку, изображавшему  связки бедренных мускулов, он  писал: "Рассмотри эти
прекрасные мускулы -- и если кажется тебе,  что их много, попробуй,-- убавь,
если  мало -- прибавь, а достаточно,-- воздай хвалу первому Строителю  столь
дивной машины".  Так, последнею целью  всякого знания было для  него великое
удивление  перед  Непознаваемым, перед Божественной Необходимостью  -- волей
Первого Двигателя в механике, Первого Строителя в анатомии.
     Марко-Антонио также чувствовал тайну в явлениях природы, но не смирялся
перед нею, и, не будучи в силах ни отвергнуть, ни победить ее, боролся с нею
и страшился ее. Наука  Леонардо  шла к  Богу; наука  Марко-Антонио -- против
Бога,  и   утраченную  веру  хотел  он  заменить  новою  верою  --  в  разум
человеческий.
     Он был милосерд. Нередко, отказывая богатым, ходил к беднякам, лечил их
даром,  помогал деньгами и готов был отдать  им  все, что имел. У него  была
доброта,  свойственная людям не от мира сего, погруженным  в созерцание.  Но
когда речь  заходила о невежестве монахов и церковников, врагов науки,  лицо
его  искажалось, глаза сверкали неукротимою злобою,  и Леонардо  чувствовал,
что этот милосердный человек, если бы дали ему  власть, посылал бы  людей на
костер во  имя  разума, точно так же,  как  враги его, монахи и  церковники,
сжигали их во имя Бога.
     Леонардо в науке был столь же  одинок,  как  в искусстве; Марко-Антонио
окружен учениками. Он  увлекал  толпу,  зажигал сердца, как  пророк,  творил
чудеса,  воскрешал  больных не  столько  лекарствами, сколько верою.  И юные
слушатели, как все  ученики, доводили до крайности мысли учителя. Они уже не
боролись, а беспечно отрицали тайну мира, думали, что не сегодня, так завтра
наука все победит, все разрешит, не оставит камня на камне от ветхого здания
веры. Хвастали безверием, как дети обновкою, буйствовали, как школьники -- и
победоносная резвость их напоминала визгливую резвость щенят.
     Для  художника  изуверство  мнимых  служителей  знания  было  столь  же
противно, как изуверство мнимых служителей Бога.
     "Когда наука восторжествует,-- думал он с грустью,-- и  чернь  войдет в
ее святилище,  не осквернит ли она своим признанием и науку, точно  так  же,
как  осквернила  церковь, и  будет  ли  менее пошлым знание толпы,  чем вера
толпы?"
     В  те  времена   добывание  мертвых  тел  для  анатомических   сечений,
воспрещенных  буллою папы Бонифация VIII Extravagantes, было делом трудным и
опасным.  Двести  лет  назад Мундини  деи  Луцци, первый из ученых,  дерзнул
произвести  всенародное  анатомическое  сечение   двух  трупов  в  Болонском
университете. Он  выбрал женщин, как "более  близких к животной природе".  И
тем  не  менее, совесть  мучила  его,  по собственному  признанию, так,  что
анатомировать голову, "обиталище духа и разума", он вовсе не посмел.
     Времена  изменились.  Слушатели  Марко-Антонио  были  менее  робки.  Не
останавливаясь ни перед какими опасностями  и  даже преступлениями, добывали
они  свежие  трупы:  не  только  покупали  за  большие  деньги  у палачей  и
больничных  гробовщиков, но  и силой отнимали, крали с виселиц,  вырывали из
могил  на  кладбищах,  и,  если бы учитель  позволил, убивали бы прохожих по
ночам в глухих предместьях.
     Обилие  трупов делало работу делла Торре особенно важной и  драгоценной
для художника. Он  готовил целый ряд анатомических  рисунков пером и красным
карандашом,  с  объяснениями  и  заметками  на  полях.  Здесь,   в   приемах
исследования, еще более  сказывалась противоположность  исследователей. Один
был  только  ученый, другой  -- и ученый, и  художник  вместе. Марко-Антонио
знал. Леонардо знал  и  люи любовь  углубляла познание. Рисунки его были так
точны и в  то же время так прекрасны,  что трудно было решить, где кончается
искусство и начинается наука: одно входило в другое, одно сливалось с другим
     в неразделимое целое.
     "Тому, кто  мне  возразит,--  писал  он в  этих заметках,--  что  лучше
изучать анатомию на трупах, чем по моим рисункам, я отвечу: это было бы так,
если  бы ты  мог видеть в одном  сечении  все, что  изображает  рисунок; но,
какова бы ни была твоя проницательность, ты увидел и узнал бы лишь несколько
вен. Я же, дабы  иметь совершенное знание, произвел сечения более чем десяти
человеческих   тел  различных  возрастов,  разрушая  все  члены,  снимая  до
последних частиц все мясо, окружавшее вены,

     не  проливая  крови,  разве  только чуть заметные  капли  из  волосяных
сосудов. И когда одного тела не хватало, потому что оно разлагалось во время
исследования,  я  рассекал  столько  трупов,  сколько  требовало совершенное
знание  предмета, и дважды  начинал одно и  то же исследование,  дабы видеть
различия. Умножая рисунки, я даю изображения каждого члена и органа так, как
будто ты имел их  в руках и, повертывая, рассматривал со всех сторон, внутри
и снаружи, сверху и снизу".
     Ясновидение   художника   давало   глазу  и   руке   ученого   точность
математического  прибора.  Никому  неизвестные  разделения  вен,  скрытые  в
соединительных  тканях  или  в  слизистых оболочках,  тончайшие  кровеносные
сосуды и  нервы, разветвленные  в мышцах и  мускулах,  ощупывала скальпелем,
обнажала левая рука  его -- такая  сильная, что гнула подковы, такая нежная,
что улавливала тайну женственной прелести в улыбке Джоконды.
     И Марко-Антонио, не желавший верить  ни во что, кроме разума, испытывал
порой смущение, почти страх перед этим вещим знанием, как перед чудом.
     Иногда  художник говорил себе: "так должно быть, так хорошо". И  когда,
исследуя, убеждался,  что  действительно, так есть,  то  воля  Творящего как
будто отвечала воле созерцающего: красота была истиной, истина -- красотою.
     Чувствуя, что Леонардо  предается и науке, как всему, только на время и
сохраняет свободу для новых увлечений, точно  играя, Марко-Антонио, вместе с
тем, видел, какого бесконечного терпения, какой  "упрямой суровости" требует
работа, казавшаяся в руках учителя игрой и забавою.
     "И  ежели ты  имеешь  любовь к  науке,--  обращался  Леонардо  в  своих
заметках к читателю,-- не помешает ли тебе чувство  брезгливости? И ежели ты
преодолеешь  брезгливость -- не овладеет ли тобою страх в  ночные часы перед
мертвецами, истерзанными, окровавленными? И если  победишь ужас, окажется ли
у  тебя  совершенно ясный  предварительный замысел,  необходимый для  такого
изображения тел? И  ежели  есть у  тебя  замысел,  обладаешь  ли  ты знанием
перспективы? И ежели оно есть у тебя, владеешь ли ты приемами геометрических
доказательств  и потребными  сведениями  в  механике  для  измерения  сил  и
напряжения мускулов? И наконец, хватит ли у тебя самого главного -- терпения
и точности? Насколько я обладаю всеми этими качествами, покажут сто двадцать
книг
     анатомии, которые я  сочинил. И  причина  того, что я  не привел  труда
моего  к желанному концу -- не корысть  или небрежность, а только недостаток
времени".  "Точно  так же,  как  до  меня  Птоломей  описывал  мир  в  своей
Космографии, я  описываю человеческое тело -- эту маленькую вселенную -- мир
в  мире". Он предчувствовал, что труды  его,  если  б были  узнаны и  поняты
людьми,  произвели бы  величайший переворот в науке, ждал  "последователей",
"преемников",  которые  могли  бы  оценить  в  его   рисунках  "благодеяние,
оказанное им человеческому роду".
     "Пусть книга  о  началах механики,--  писал он,--  предшествует  твоему
исследованию законов движений и сил человека и других животных, дабы ты мог,
ссылаясь  на  механику, доказывать  всякое  положение  анатомии  с  ясностью
геометрическою".
     Он рассматривал члены людей  и животных как живые рычаги. Корни всякого
знания  погружались  для него  в механику, которая  была воплощением "дивной
справедливости Первого Двигателя". И благая воля Первого  Строителя вытекала
из правосудной воли Первого Двигателя -- тайны всех тайн.
     Рядом с математической точностью у Леонардо были догадки, предчувствия,
пророчества,  которые  пугали  Маркоантонио своею  смелостью,  казались  ему
невероятными,  подобно  тому,  как  человеку,  видящему горы в  первый  раз,
далекие вершины кажутся облаками, висящими в воздухe, и трудно ему поверить,
что у этих призраков -- корни гранитные, уходящие к сердцу земли. Изучая  на
трупах  беременных женщин последовательно ступени развития зародыша в матке,
Леонардо поражен  был сходством в строении тел  людей и  животных,  нетолько
четвероногих, но и рыб и птиц. "Сравни человека,-- писал он,-- с обезьяною и
многими другими  животными почти той же породы. Сравни внутренности человека
с внутренностями  обезьяны,  и  льва, быка, и  рыб,  и  птиц. Сравни  пальцы
человеческой руки с пальцами медвежьей  лапы, с хрящами рыбьих  плавников, с
кистями птичьих крыльев и крыльев летучей мыши".
     "Тому, кто  обладает совершенным знанием строения  человеческого  тела,
легко быть всеобъемлющим, ибо члены вСех животных сходствуют".
     В многообразии  телесных  строений прозревал он единЫй  закон развития,
единый  связующий  замысел природы. Марко-Антонио спорил, горячился, называл
догадки  эти  бреднями,  не  достойными  ученого  и противными  духу точного
знания; но иногда, побежденный, как бы очарованный, умолкал и слушал. В  эти
минуты детски-нежное и монашески-строгое лицо его было прекрасно. И, глядя в
глубокие,  всегда  печальные  глаза  его,  Леонардо  чувствовал,  что   этот
затворник науки --  не только жрец ее, но и  жертва: для него великая скорбь
была "дочь великого познания".
     По  ходатайству  наместника,  Шарля  д'Амбуаза и  французского  короля,
художник получил от Флорентийской Синьории отпуск на неопределенное время, а
в  следующем  1507  году,  перейдя  окончательно  на  службу  Людовика  XII,
поселился в Милане и  только изредка по делам  наезжал во Флоренцию.  Прошло
четыре года.
     В конце 1511 Джованни Бельтраффио, в то время уже  считавшийся искусным
мастером, работал над стенописью в новой церкви Сан-Маурицио, принадлежавшей
старинной, построенной на развалинах древнеримского  цирка и храма  Юпитера,
женской обители  Маджоре.  Рядом, за высокой  оградой,  выходившей на  улицу
Делла  Винья, находился  запущенный сад и  некогда  великолепный,  но  давно
покинутый и полуразвалившийся дворец владетельного рода Карманьола.
     Монахини сдавали внаймы эту землю  и дом алхимику Галеотто Сакробоско и
его  племяннице,  дочери  Галеоттова  брата,  мессера  Луиджи,   знаменитого
собирателя древностей, моне Кассандре, которые недавно вернулись в Милан.
     Вскоре  после первого  нашествия  французов  и разграбления  маленького
домика повивальной бабки моны Сидонии у Катаранской  плотины за Верчельскими
воротами уехали они  из  Ломбардии и  девять  лет  провели  в  скитаниях  по
Востоку, Греции, островам Архипелага, Малой Азии, Палестине, Сирии. Странные
слухи  ходили о  них: одни  уверяли, будто бы алхимик нашел камень мудрецов,
превращающий  олово в  золото;  другие  -- будто бы  он выманил  у  диодария
Сирийского  для опытов огромные деньги, и, присвоив их, бежал; третьи -- что
мона  Кассандра,  по договору  с дьяволом и по  записи отца своего, откопала
древний  клад,  зарытый на  месте  финикийского  храма  Астарты;  четвертые,
наконец,-- что она  ограбила в  Константинополе  старого, несметно богатого,
смирнского купца, которого  очаровала и  опоила приворотными зельями. Как бы
то ни было, уехав из Милана нищими, они вернулись богачами.
     Бывшая ведьма, ученица Деметрия Халкондилы,  воспитанница старой ведьмы
Сидонии,   Кассандра   сделалась   Или,   по   крайней   мере,  притворилась
благочестивой дочерью церкви; строго  соблюдала все обряды и посты, посещала
церковные  службы  и  щедрыми вкладами  заслужила особое  покровительство не
только сестер  монастыря Маджоре, приютивших ее на своей земле, но  и самого
владыки,  архиепископа  Миланского. Злые  языки  утверждали, впрочем  (может
быть,  только из свойственной людям зависти к внезапному  обогащению), будто
бы  она  вернулась из  своих далеких странствий  еще большей язычницей,  что
ведьма с  алхимиком  должны  были  бежать  из  Рима,  спасаясь  от Святейшей
Инквизиции, и что, рано или поздно, не миновать им костра.
     Перед  Леонардо мессер Галеотто все также благоговел и считал его своим
учителем --  обладателем  "сокровенной  мудрости  трижды великого  Гермеса".
Алхимик  привез  с собой из путешествия много  редких  книг, большею  частью
александрийских ученых времен Птоломеев, по математическим  наукам. Художник
брал у него эти книги, за которыми обыкновенно посылал Джованни, работавшего
по  соседству в  церкви Сан-Маурицио. Через некоторое  время Бельтраффио, по
старой  привычке,  стал  заходить  к  ним  все  чаще  и  чаще  под какимлибо
предлогом, в действительности же только для того, чтобы видеть Кассандру.
     Девушка  была с ним в  первые свидания настороже, притворялась кающейся
грешницей, говорила о своем желании постричься; но, мало-помалу, убедившись,
что бояться нечего, стала доверчивей.
     Они  вспоминали беседы свои десять лет назад, когда были  почти детьми,
на  пустынном  пригорке  над  Катаранской  плотиной,  у  стен монастыря  св.
Редегонды; вспоминали вечер с бледными  зарницами,  с душным запахом  летней
воды из канала, с  глухим,  точно подземным, ворчанием грома, и  то, как она
предрекала ему воскресение олимпийских богов, и как звала на шабаш ведьм.
     Теперь жила она отшельницей;  была  или  казалась больною и  почти  все
время, свободное от служб церков
     ных, проводила в уединенной комнате, куда никого не пускала, в одном из
немногих уцелевших  покоев  старого  дворца -- мрачной зале  со стрельчатыми
окнами,  выходившими  в  заглохший сад, где  безмолвной  оградою возвышались
кипарисы,  и  яркий  влажный мох покрывал стволы  дуплистых вязов. Убранство
этой комнаты напоминало  музей и книгохранилище. Здесь находились древности,
привезенные ею с Востока,-- обломки эллинских статуй,  псоглавые боги Египта
из гладкого черного  гранита,  резные  камни гностиков  с  волшебным  словом
Абраксас,  изображающим триста  шестьдесят  пять горних  небес, византийские
пергаменты,  твердые,  как  слоновая  кость,  с  обрывками навеки утраченных
произведений   греческой   поэзии,   глиняные   черепки   с   клинообразными
ассирийскими  надписями,  книги  персидских магов, закованные  в  железо,  и
прозрачно-тонкие, как лепестки цветов, мемфисские папирусы.
     Она рассказывала  ему  о  своих  странствиях,  о  виденных  чудесах,  о
пустынном величии  храмов  из  белого мрамора  на черных,  изъеденных морем,
утесах, среди вечно голубых, пахнущих солью, как будто свежестью голого тела
Пенорожденной богини. Ионических волн,-- о неимоверных трудах  своих, бедах,
опасностях. И однажды, когда он спросил, чего она искала в этих странствиях,
зачем  собирала эти  древности, претерпевая столько  мучений,-- ответила ему
словами отца своего, мессера Луиджи Сакробоско:
     -- Чтобы воскресить мертвых!
     И  глаза  ее загорелись  огнем,  по  которому узнал он  прежнюю  ведьму
Кассандру.
     Она  мало  изменилась.  У  нее было  все  то  же лицо, чуждое  печали и
радости, неподвижное, как у древних изваяний,-- широкий, низкий лоб, прямые,
тонкие  брови, строго  сжатые губы, на которых  нельзя было представить себе
улыбки,-- и  глаза,  как  янтарь,  прозрачно-желтые.  Но теперь,  утонченное
болезнью или  единой, чрезмерно обострившейся,  мыслью,  лицо  это, особенно
нижняя часть, слишком узкая, маленькая, с нижнею губою,  немного  выдавшейся
вперед,-- еще яснее  выразило суровое  спокойствие и  в то  же время детскую
беспомощность.  Сухие,  пушистые  волосы,  живые,  живее всего  лица,  точно
обладавшие отдельной  жизнью, как  змеи Медузы, окружали бледное лицо черным
ореолом, от которого казалось оно еще бледнее и неподвижнее, алые губы ярче,
желтые глаза прозрачнее.  И  еще неотразимее, чем десять лет назад, влекла к
себе Джованни прелесть этой девушки, возбуждавшая в нем любопытство, страх и
жалость.  Во время  путешествия  по Греции  посетила Кассандра  родину своей
матери,  унылый,  маленький  городок Мистру, близ развалин  Лакедемона,  меж
пустынных, выжженных холмов Пелопоннеса, где полвека назад умер последний из
учителей эллинской мудрости, Гемистос Плетон. Собрала неизданные отрывки его
сочинений, письма, благоговейные предания учеников, которые верили, что душа
Платона, еще раз сойдя с Олимпа, воплотилась в Плетоне. Рассказывая Джованни
об  этом  посещении, повторила она пророчество,  уже слышанное им от  нее, в
одну  из их прошлых  бесед  у  Катаранской плотины  и с  тех  пор  часто ему
вспоминавшееся,--   слова   Плетона,   сказанные,    будTO   бы,   столетним
старцем-философом за три года до смерти:
     "Немного лет спустя после кончины моей,  над всеми племенами и народами
земными  воссияет единая  истина,  обратятся  все во единую веру". Когда  же
спрашивали его -- в  какую,  во Христову или Магометову,-- он отвечал: "Ни в
ту, ни в другую, но в новую веру, от древнеязычества не отличную".
     Прошло уже более  полвека  со  смерти Плетона,-- возразил Джованни,-- а
пророчество не исполняется. Неужели вы все еще верите, мона  Кассандра?.. --
Истины  совершенной,-- молвила она спокойно,--  сие  было  у  Плетона. Он во
многом заблуждался, ибо  многого не знал.  --  Чего?  --спросил Джованни,  и
вдруг, под  ее глубобоким,  пристальным взором, почувствовал, что сердце его
падает.
     Вместо  ответа  взяла  она  с  полки  старинный  пергамент --  это была
трагедия  Эсхила Скованный  Прометей  --  и  прочла  ему  несколько  стихов.
Джованни понимал немно
     го по-гречески, а то, чего не понял, она объяснила ему. Перечислив дары
свои  людям -- забвение смерти, наДежду и  огонь, похищенный с неба, которые
рано или поздно сделают их равными богам -- Титан предрекал падение Зевса:
     В тот страшный день исполнится над ним Отцовское проклятие, что на сына
Обрушил Кронос,  падая с небес. И указать от этих бед спасенье Из всех богов
могу лишь я один -- Я знаю тайн