якого повода, начинал
он испытывать к ним непонятную, странную жалость: они казались ему одинокими
и несчастными. Особенно часто бывало это в детстве, но и потом возвращалось.
Ничем не  сумел бы  он  объяснить  этой жалости,  корни  которой были глубже
сознания. Он почти не думал о ней, но когда она приходила, тотчас узнавал ее
и не мог ей противиться.
     Так теперь, наблюдая, как учитель, сидя  на траве, среди пустых клеток,
и поглядывая  на оставшихся птиц, режет  старым складным ножом  со сломанною
костяною ручкою хлеб и тонкие ломтики  сыру, кладет их в рот и тщательно,  с
усилием жует,  как жуют старики ослабевшими деснами, так  что кожа на скулах
движется,-- он почувствовал вдруг, что в  сердце его подымается эта знакомая
жгучая  жалость. И  она  была  еще  невыносимее,  потому что  соединялась  с
благоговением.  Ему хотелось упасть  к  ногам  Леонардо,  обнять их,  рыдая,
сказать  ему, что,  если он  отвержен и презрен  людьми, то в этом бесСлавии
все-таки больше славы, чем в торжестве Рафаэля и Микеланджело.
     Но он  не  сделал  этого -- не  посмел  и продолжал смотреть на учителя
молча, удерживая слезы, которые сжимали ему горло, и с трудом глотая кусочки
сливочного сыра и хлеба.
     Окончив ужин, Леонардо встал, выпустил ястреба, потом открыл последнюю,
самую большую клетку с лебедем.
     Огромная   белая   птица   выпорхнула,   шумно  и  радостно   взмахнула
порозовевшими в лучах заката крыльями и полетела прямо к солнцу.
     Леонардо  следил за нею долгим  взором,  полным  бесконечною скорбью  и
завистью.
     Франческо понял, что эта скорбь  учителя -- о  мечте всей жизни его,  о
человеческих крыльях, о "Великой Птице",  которую некогда  предсказывал он в
дневнике  своем:  "Человек предпримет свой  первый  полет на спине огромного
Лебедя".
     Папа, уступая  просьбам брата своего, Джулиано Медичи, заказал Леонардо
небольшую картину.
     По  обыкновению,  мешкая  и  со дня  на день  откладывая начало работы,
художник  занялся  предварительными   опытами,  усовершенствованием  красок,
изобретением нового лака для будущей картины.
     Узнав об этом, Лев x воскликнул с притворным отчаянием:
     --  Этот  чудак  никогда ничего  не сделает, ибо  думает  о  конце,  не
приступая к началу!
     Придворные  подхватили шутку и  разнесли ее по городу. Участь  Леонардо
была решена. Лев X, величайший знаток и ценитель искусства, произнес над ним
приговор: отныне  Пьетро  Бембо и Рафаэль,  карлик  Барабалло и Микеланджело
могли спокойно почивать на лаврах: соперник их был уничтожен.
     И все сразу, точно сговорившись, отвернулись от него: забыли о нем, как
забывают о мертвых. Но отзыв папы  все-таки  передали. Леонардо выслушал его
так равнодушно, как будто давно предвидел и ничего иного не ожидал.
     В тот же день ночью, оставшись один, писал он в дневнике своем:
     "Терпение для  оскорбляемых  то же, что платье  для  зябнущих.  По мере
того,  как холод усиливается, одевайся теплее  и ты  не почувствуешь холода.
Точно так же  во время великих обид умножай терпение  -- и обида не коснется
души твоей".
     1 января 1515  года  скончался король  Франции,  Людовик  XII.  Так как
сыновей у  него не было,  ему  наследовал  ближайший родственник, муж дочери
его, Клод де Франс, сын  Луизы  Савойской, герцог  Ангулемский,  Франсуа  де
Валуа, под именем Франциска i.
     Тотчас по  восшествии  на  престол  юный  король  предпринял поход  для
отвоевания Ломбардии; с неимоверною быстротою перевалил  через Альпы, прошел
сквозь теснины  д'Аржантьер, внезапно явился  в Италии,  одержал победу  при
Мариньяно, низложил Моретто и вступил в Милан триумфатором.
     В это время Джулиано Медичи уехал в Савойю. Видя, что в Риме делать ему
нечего, Леонардо  решил  искать счастья у  нового государя и  осенью того же
года  травился в  Павию, ко  двору  Франциска  i.  Здесь  побежденные давали
праздники  в  честь победителей.  К устройству их приглашен  был  Леонардо в
качестве механика,  по  старой памяти, сохранившейся  о  нем  в Ломбардии со
времени Моро.
     Он устроил самодвижущегося льва: лев этот на одном из праздников прошел
всю  залу,  остановился  перед королем, встал на  задние лапы и  открыл свою
грудь, из которой посыпались к ногам его величества белые лилии ФранЦии.
     Игрушка  эта послужила  славе  Леонардо более,  чем все  его  остальные
произведения, изобретения и открытия.
     Франциск и  приглашал к себе на службу итальянских ученых и художников.
Рафаэля  и  Микеланджело  папа  не  отпускал.  Король   пригласил  Леонардо,
предложив ему 300 экю годового жалованья и маленький замок под Клу в Турене,
близ города Амбуаза, между Туром и Блуа. Художник согласился и на шестьдесят
четвертом году жизНИ, вечный изгнанник, без надежды  и без сожаления пОКидая
родину, со старым слугою Вилланисом, служанКою Матуриною, Франческо Мельчи и
Зороастро да Перетола в начале 1516 года выехал из Милана во ФранЦИЮ. ' ' ''
Дорога, особенно в  это время года, была трудная -- через Пьемонт на  Турин,
долиной притока По, ДориаРипария, потом  сквозь горный проход Коль-де-Фрейус
на перевал между Мон-Табором и Мон-Сенисом.
     Из  местечка  Бордонеккиа  выехали  ранним,  еще  темным  утром,  чтобы
добраться до перевала засветло.
     Верховые и  вьючные  мулы,  стуча  копытами и  позвякивая  бубенчиками,
взбирались узкою тропинкою по краю пропасти.
     Внизу,  в долинах,  обращенных к полдню, уже пахло весною, а  на высоте
была еще  зима.  Но в  сухом и  редком безветренном воздухе  холод был  мало
чувствителен.  Утро чуть  брезжило. В пропастях,  где  призрачно белели, как
сталактиты,  струи  замерзших  водопадов,  и  черные верхушки елей по ребрам
стремнин  торчали  из-под  снега  шершавою щетиною,-- лежали  тени  ночи.  А
вверху, на бледном небе, снежные  громады Альп уже яснели, как будто изнутри
освещенные.
     На одном из поворотов Леонардо спешился: ему хотелось поближе взглянуть
на горы. Узнав от проводников, что  боковая пешеходная  тропинка, еще  более
узкая и трудная,  ведет к тому же месту, как и  проезжая  для мулов, он стал
взбираться вместе с Франческо на соседнюю кручу, откуда видны были горы.
     Когда умолкли бубенчики, сделалось так тихо, как бывает только на самых
высоких горах.  Путникам  слышались  удары  собственного  сердца  да изредка
протяжный  гул  обвала,   подобный  гулу  грома,  повторяемый  многоголосыми
откликами.
     Они карабкались все выше и выше.
     Леонардо опирался на руку Франческо.-- И вспомнилось ученику, как много
лет назад, в селении Манделло, у подножия  горы  Кампионе, вдвоем спускались
они  в железный рудник по  скользкой страшной  лестнице в подземную  бездну:
тогда Леонардо нес его на руках своих; теперь Франческо поддерживал учителя.
И там, под землею, было так же тихо, как здесь, на высоте.
     --  Смотрите,  смотрите,  мессер   Леонардо,--   воскликнул  Франческо,
указывая  на  внезапно у  самых ног  их открывшуюся пропасть,--опять  долина
Дориа-Рипария!  Уж это,  должно быть, в последний  раз.  Сейчас  перевал,  и
больше мы ее не увидим. -- Вон там Ломбардия, Италия,-- прибавил он тихо,
     Глаза его  блеснули  радостью  и грустью. Он  повторил еще тише:  --  В
последний раз...
     Учитель посмотрел  в ту сторону,  куда  указывал  Франческо,  где  была
родина,-- и лицо его осталось безучастным. Молча отвернулся он и снова пошел
вперед,  туда, где яснели вечные  снега  и  ледники  Мон-Табора,  МонСениса,
Роччо-Мелоне.
     Не  замечая усталости, он шел теперь так быстро, что Франческо, который
замешкался внизу, у края обрыва, прощаясь с Италией,--отстал от него.
     -- Куда вы, куда вы, учитель?--кричал  ему издали.-- Разве не видите --
тропинка кончилась! Выше нельзя. Там пропасть. Берегитесь!
     Но  Леонардо, не слушая, поднимался все выше  и выше, твердым, юношески
легким, словно окрыленным, шагом, над головокружительными безднами.
     И   в  бледных   небесах  ледяные  громады  яснели,   вздымаясь,  точно
исполинская, воздвигнутая Богом, стена между двумя мирами. Они манили к себе
и притягивали, как будто за ними была последняя тайна, единственная, которая
могла утолить  его любопытство. Родные,  желанные, хотя от  них отделяли его
неприступные бездны, казались близкими, как будто  довольно  было  протянуть
руку,  чтобы прикоснуться к ним, и  смотрели на  него, как на живого смотрят
мертвые -- с вечною улыбкою, подобною улыбке Джоконды.
     Бледное лицо Леонардо  освещалось их бледным отблеском. Он улыбался так
же, как они. И, глядя на эти громады ясного льда на ясном, как лед, холодном
небе, думал о Джоконде и о смерти, как об одном и том же.

        "СЕМНАДЦАТАЯ КНИГА. СМЕРТЬ - КРЫЛАТЫЙ ПРЕДТЕЧА"

     В  середине  Франции,  над  рекою Луарою,  находился королевский  замок
Амбуаз.  Вечером,   когда   закат  угасал,  отражаясь   в   пустынной  реке,
желтовато-белый  туренский  камень,  из  которого  построен  замок, озаряясь
бледнозеленым,  точно  подводным,  светом,  казался  призрачно  легким,  как
облако.
     С угловой башни  открывался вид на заповедный лес, луга и нивы по обоим
берегам  Луары,  где весной  поля  алых маков  сливаются с  полями лазурного
льняного  цвета.  Эта  равнина,  подернутая влажною  дымкою, с рядами темных
тополей и серебристых ив, напоминала равнины Ломбардии, так же,  как зеленые
воды  Луары напоминали Адду, только та горная, бурная, юная, а эта -- тихая,
медленная, с мелями, словно усталая, старая.
     У подножия замка теснились  острые  кровли  Амбуаза,  крытые  аспидными
плитками,  черными, гладкими, блестевшими на солнце, с  высокими  кирпичными
трубами. В извилистых  улицах, тесных и  темных, все дышало Средними Веками,
под  карнизами, водосточными  трубами,  в  углах  окон,  дверных  косяков  и
притолок лепились маленькие человечки  из того же белого  камня, как  замок:
портреты смеющихся толстых монахов с флягами,  четками, с поджатыми ногами в
деревянных  башмаках,  судейских  клерков,  важных  докторов  богословия   в
наплечниках,  озабоченных  и скопидомных горожан, с  туго набитыми  мошнами,
прижатыми к  груди. Точно  такие  же лица, как  у этих изваяний, мелькали по
улицам города: все здесь было мещански зажиточно, опрятно, скупо-расчетливо,
холодно и набожно.
     Когда  король  приезжал в  Амбуаз для охоты,  городок оживлялся:  улицы
оглашались  лаем  собак,  топотом  коней,  звуком  рогов;  пестрели   наряды
придворных; по ночам
     из  дворца  слышалась  музыка, и  белые,  словно облачные,  стены замка
озарялись красным блеском факелов.
     Но  король  уезжал-и  снова городок  погружался в  безмолвие; только по
воскресным дням шли к обедне  горожанки в белых чепцах  из кружева,  которое
плетут соломенными длинными спицами; но в будни весь город точно вымирал: ни
человеческого  шага,  ни  голоса; лишь крики  ласточек, реющих  между белыми
башнями  замка,  или в  темной  лавке шелест вертящегося колеса  в  токарном
станке;  да в весенние вечера, когда веяло свежестью тополей Из  пригородных
садов, мальчики  и девочки, играя чинно, кaK взрослые, становились в кружок,
брались за руки, плясали  и пели  старинную  песенку  о Сен Дени,  святителе
Франции.  И  в  прозрачных  сумерках   яблони  из-за  каменных  стен  роняли
бело-розовые  лепестки  свои на  головы  детей.  Когда  же  песня  умолкала,
наступала  вновь  такая тишина,  что по  всему городу слышался  лишь  мерный
медный бой часов над воротами башни Орлож, да крики диких лебедей на отмелях
Луары, гладкой,  как зер кало, отражавшей бледно-зеленое небо. К юго-востоку
от замка, минутах в десяти  ходьбы, ПО дороге к мельнице Сен-Тома, находился
другой   маленький  замок,  Дю  Клу,  принадлежавший  некогда  дворецкому  и
оруженосцу короля Людовика XI.
     Высокая ограда с  одной стороны, речка Амас, приток  Луары, с другой,--
окружали эту  землю. Прямо перед домом влажный луг спускался к речке, справа
возвышалась голубятня; ивы, вербы, орешник  переплетались ветвями, и  вода в
их тени, несмотря на быстрое  течение,  казалась неподвижною, стоячею, как в
колодце  или  в пруде.  В темной  зелени  каштанов, ильм и  вязов выделялись
розовые стены кирпичного замка с  белою зубчатою каймою из туренского камня,
обрамлявшею  углы  стен,  стрельчатые  окна  и  двери.  Небольшое  здание  с
остроконечной аспидною  крышею,  с крохотной часовенкой  справа от  главного
входа, с восьмигранною  башенкою, в  которой была деревянная витая лестница,
соединявшая восемь нижних покоев с таким же числом верхних, напоминало виллу
или загородный дом. Перестроенное лет сорок назад, снаружи казалось  оно еще
новым, веселым и приветливым.
     В этом замке Франциск 1 поселил Леонардо да Винчи.
     Король принял  художника ласково, долго  беседовал  с  ним  о прежних и
будущих работах его, почтительно называл своим "отцом" и "учителем".
     Леонардо предложил перестроить замок Амбуаз и соорудить огромный канал,
который   должен  был  превратить   соседнюю  болотистую  местность  Солонь,
бесплодную пустыню, зараженную  лихорадками, в цветущий сад, связать Луару с
руслом Соны у Макона, соединить через область Лиона сердце Франции -- Турень
с  Италией и открыть таким образом  новый путь из  Северной Европы к берегам
Средиземного  моря.  Так мечтал  Леонардо облагодетельствовать чужую  страну
теми дарами знания, от которых отказалась его родина.
     Король дал  согласие на устройство канала, и почти  тотчас по приезде в
Амбуаз художник отправился  исследовать местность.  Пока  Франциск охотился,
Леонардо  изучал  строение почвы в  Солони у Роморантена,  течение  притоков
Луары и, Шерры, измерял уровень вод, составлял чертежи и карты.
     Странствуя  по  этой местности, заехал  он  однажды  в  Лош,  небольшой
городок  к югу от  Амбуаза,  на берегу реки Эндр, среди привольных туренских
лугов и  лесов.  Здесь был  старый королевский замок с тюремною  башнею, где
восемь лет томился в заточении и умер герцог Ломбардии Лодовико Моро.
     Старый  тюремщик  рассказал   Леонардо,   как   Моро   пытался  бежать,
спрятавшись  в телеге  под ржаною соломою;  но, не зная дорог, заблудился  в
соседнем лесу; на следующее утро настигла погоня,  и охотничьи собаки  нашли
его в кустах.
     Последние годы провел  Миланский герцог в  благочестивых  размышлениях,
молитвах и чтении Данте, единственной книги,  которую позволили ему взять из
Италии. В  пятьдесят лет он  казался уже  дряхлым стариком. Только  изредка,
когда  приходили слухи о переворотах политики, глаза  его вспыхивали прежним
огнем, 17-го мая 1508 года, после недолгой болезни, он тихо скончался.
     По словам тюремщика, за  несколько месяцев до смерти, Моро изобрел себе
странную  забаву: выпросил кистей, красок и начал  расписывать стены и своды
темницы. На облупившейся от сырости  известке  Леонардо нашел  кое-где следы
этой живописи -- сложные узоры, полосы, палочки, крестики,  звезды,  красные
по белому, желтые  по голубому  полю, и  среди  них большую голову  римского
воина в шлеме, должно быть,  неудачный портрет самого герцога, с надписью на
ломаном французском языке: "Девиз  мой  в плену и страданиях: мое оружие  --
мое терпение".
     Другая, еще  более безграмотная,  надпись шла по всему потолку, сначала
огромными трехлоктевыми желтыми буквами  старинного уставного  письма: Celui
qui --
     Затем,  так  как  места не  хватило,  мелкими,  тесными:  -- n'est  pas
content. "Тот,  кто -- несчастен". Читая эти жалобные  надписи, рассматривая
неуклюжие  рисунки,  напоминавшие  те  каракули, которыми  школьники  марают
тетради, художник  вспоминал, как, много лет назад, любовался Моро, с доброю
улыбкою,  лебедями   во   рву   Миланской   крепости.   "Как   знать,--думал
Леонардо,--не было  ли в душе  этого  человека любви к  прекрасному, которая
оправдывает его перед Верховным Судом?"
     Размышляя о судьбе злополучного герцога,  вспомнил он и то, что  слышал
некогда  от  путешественника,  приехавшего  из  Испании,  о  гибели  другого
покровителя своего, Чезаре Борджа.
     Преемник Александра VI,  папа Юлий II изменнически выдал Чезаре врагам.
Его отвезли в Кастилью  и заточили  в  башне Медина дель Кампо.  Он  бежал с
ловкостью и отвагою неимоверною, спустившись по  веревке из  окна темницы, с
головокружительной  высоты. Тюремщики  успели перерезать  веревку.  Он упал,
расшибся,   но  сохранил  достаточно  присутствия  духа,  чтобы,  очнувшись,
доползти  до  лошадей,  приготовленных  сообщниками,  и ускакать.  Явился  в
Памплону ко  двору зятя  своего,  короля  Наваррского, и поступил  к нему на
службу кондотьером. При вести о побеге Чезаре ужас распространился в Италии.
Папа  трепетал. За голову герцога  назначили  десять  тысяч дукатов. Однажды
зимним  вечером  1507  года в стычке с французскими  наемниками Бомона,  под
стенами Вианы, врезавшись во вражий строй, Чезаре был покинут своими, загнан
в овраг, русло высохшей реки, и здесь, как затравленный зверь, обороняясь до
конца  с отчаянною храбростью, пал, наконец, пронзенный больше чем двадцатью
ударами. Наемники Бомона, прельстившись пышностью доспехов и платья, сорвали
их с убитого  и оставили голый труп на дне оврага. Ночью, выйдя из крепости,
наваррцы  нашли  его и  долго  не  могли  признать.  Наконец,  маленький паж
Джуанико  узнал  господина  своего, бросился  на мертвое  тело, обнял его  и
зарыдал, потому что любил Чезаре.
     Лицо умершего, обращенное к небу, было прекрасно: казалось, он умер так
же, как жил,-- без страха и без раскаяния.
     Герцогиня  Феррарская,  мадонна Лукреция  Борджа всю  жизнь  оплакивала
брата. Когда она умерла, нашли на теле ее власяницу.
     Молодая  вдова  Валентине,  французская  принцесса  Шарлотта  д'Альбре,
которая  в  немного  дней,  проведенных  с  Чезаре,  полюбила  его,  подобно
Гризельде,  любовью верною до гроба,  узнав о смерти мужа, поселилась вечною
затворницей  в замке Ла-Мотт-Фельи, в  глубине пустынного парка,  где  ветер
шелестел  сухими  листьями, и выходила  из  покоев, обитых  черным бархатом,
только  для  того, чтобы  раздавать  милостыню в  окрестных  селениях, прося
бедняков помолиться за душу Чезаре.
     Подданные герцога в Романье, полудикие пастухи и  земледельцы в ущельях
Апеннин,  также  сохранили о  нем  благодарную память.  Долго не  хотели они
верить, что он умер, ждали  его, как  избавителя, как бога, и надеялись, что
рано  или поздно  вернется  он  к  ним,  восстановит  на  земле  правосудие,
низвергнет тиранов и защитит народ. Нищие певцы по городам и селам распевали
"слезную жалобу о герцоге Валентине", в которой был стих:
     Fe  cose  extreme,  та senza misura.--  Дела  его  были  преступны,  но
безмерно велики.
     Сравнивая  с жизнью  этих двух  людей, Моро и  Чезаре,  полной великого
действия и  промелькнувшей,  как  тень,  без  следа, свою собственную жизнь,
полную великого созерцания, Леонардо находил ее менее бесплодной и не роптал
на судьбу.
     Перестройка замка в  Амбуазе, сооружение канала  в Солони кончились так
же, как почти все его предприятия -- ничем.
     Убеждаемый благоразумными советниками в невыполнимости  слишком  смелых
замыслов Леонардо, король, мало-помалу, охладел к ним, разочаровался и скоро
забыл  о  них вовсе. Художник понял,  что от Франциска, несмотря  на всю его
любезность,  не следует  ждать  большего,  чем  от Моро,  Чезаре,  Содерини,
Медичи, Льва X. Последняя надежда быть понятым, дать людям хоть малую  часть
того, что он копил для них  всю жизнь, изменила ему, и он решил уйти, теперь
уже безвозвратно, в свое одиночество-отречься от всякого действия.
     Весною  1517  года  вернулся  в  замок  Дю   Клу,  больной,  изнуренный
лихорадкою,  схваченной  в  болотах  СолОНИ.  К  лету  стало  ему легче.  Но
совершенное здоровье никогда уже не возвращалось.
     Заповедный лес Амбуаза  начинался почти у самых  стен Дю Клу, за речкой
Амасом.
     Каждый день после полдника выходил Леонардо  из д