Борджа, будущий  Александр  VI,
заключил договор с дьяволом, продав ему душу свою за двенадцать лет папства.
Уверяли также, будто бы, за минуту до смерти, у изголовья его появилось семь
бесов; только  что он  умер, тело его начало разлагаться, кипеть, выбрасывая
пену изо рта, точно котел на огне, стало поперек себя толще, вздулось горой,
утратив всякий человеческий образ, и почернело,  "как уголь или самое черное
сукно, а лицо сделалось, как лицо эфиопа".
     По  обычаю,  перед  погребением  римского  первосвященника,   следовало
служить заупокойные  обедни  в соборе  св.  Петра в течение  десяти дней. Но
таков был ужас, внушаемый останками папы, что никто не хотел служить. Вокруг
тела не было ни  свечей,  ни  ладана, ни чтецов,  ни стражей,  ни молящихся.
Долго не могли найти гробовщиков. Наконец отыскалось шесть негодяев, готовых
на все  за стакан вина.  Гроб  оказался не впору. Тогда с головы папы  сняли
трехвенечную  тиару, набросили  на  него,  вместо покрова,  дырявый  ковер и
кое-как  пинками  втиснули  тело  в  слишком короткий и  узкий  ящик. Другие
уверяли, будто бы, не удостоив гроба, сволокли его в яму за ноги, привязав к
ним веревку, как падаль или труп зачумленного.
     Но и после того, как  тело зарыли, не было ему покоя:  суеверный ужас в
народе все увеличивался. Казалось, что в самом воздухе  Рима к смертоносному
дыханию малярии присоединился новый,  неведомый, еще  более отвратительный и
зловещий смрад. В  соборе св. Петра стала появляться черная  собака, которая
бегала с неимоверною скоростью,  правильными  расходящимися  кругами. Жители
Борго  не  смели выходить  из  домов  с наступлением сумерек. И многие  были
твердо уверены в том,  что  папа Александр VI умер не  настоящею смертью  --
воскреснет, сядет снова на престол -- и тогда начнется царство АнтиХриста.
     Обо  всех этих событиях и слухах Джованни  подробно узнавал  в переулке
Синибальди, в погребе чеха-гусита Яна Хромого.
     В это время Леонардо, вдали  от  всех, безмятежно работал над картиною,
которую  начал давно по заказу  монахов-сервитов для церкви их,  Санта-Мария
дель Аннунциата  во Флоренции,  и потом, будучи  на  службе  Чезаре  Борджа,
продолжал со  своею обычною медлительностью. Картина изображала св.  Анну  и
Деву Марию. Среди пустынного горного пастбища, на высоте,  откуда  виднеются
голубые вершины  дальних гор и тихие озера, Дева Мария,  по старой привычке,
сидя на коленях матери, удерживает Иисуса Младенца,  который схватил ягненка
за  уши, пригнул его к  земле и поднял ножку с  шаловливою  резвостью, чтобы
вскочить  верхом. Св. Анна подобна вечно юной Сибилле. Улыбка опущенных глаз
и тонких, извилистых губ, неуловимо скользящая, полная тайны и соблазна, как
прозрачно-глубокая  вода,--  улыбка  змеиной  мудрости,  напоминала Джованни
улыбку  самого  Леонардо.  Рядом с  ней младенчески ясный  лик  Марии  дышал
простотою  голубиною.  Мария была совершенная  любовь,  Анна  -- совершенное
знание. Мария  знает,  потому что  любит,  Анна любит, потому что  знает.  И
Джованни  казалось, что, глядя  на  эту  картину,  он  понял  впервые  слово
учителя: великая любовь есть дочь великого познания.
     В то же время Леонардо исполнял рисунки разнообразных машин, гигантских
подъемных лебедок, водокачальных насосов, приборов для вытягивания проволок,
пил  для  самого  твердого  камня, станков  сверлящих для  выделки  железных
прутьев,-- ткацких, суконострижных, канатопрядильных, гончарных.
     Джованни  удивлялся тому, что учитель соединяет  эти две работы  -- над
машинами и над св. Анной. Но соединение не было случайным.
     "Я утверждаю,--  писал он в  Началах  Механики,--  что сила  есть нечто
духовное, незримое; духовное, потому что в ней жизнь  бестелесная; незримое,
потому что тело, в котором рождается сила, не меняет ни веса, ни вида".
     С  одинаковой радостью созерцал он, как по членам прекрасных  машин  --
колесам, рычагам,  пружинам,  дугам, приводным  ремням, бесконечным  винтам,
шурупам,  стержням,  могучим железным  валам  и маленьким зубчикам,  спицам,
тончайшим калевкам --  ходит сила, переливается: и точно  так же  -- любовь,
сила  Духа, которою движутся миры, течет,  переливается от неба к земле,  от
матери  к дочери, от  дочери к внуку,  таинственному Агнцу,  чтобы, совершая
вечный круг, вернуться вновь к Началу Своему.
     Участь  Леонардо  решалась  вместе  с  участью   Чезаре.  Несмотря   на
спокойствие и отвагу, которые сохранял Чезаре,-- "великий знаток судьбы", по
выражению Макиавелли, чувствовал, что счастье от него отвернулось.  Узнав  о
смерти  папы и  болезни герцога,  враги  его  соединились и захватили  земли
Римской  Кампаньи.  Просперо  Колонна подступал  к  воротам города;  Вителли
двигался  на Читта  ди  Кастелло; Джан-Паоло Бальони  --  на Перуджу; Урбино
возмутилось;  Камерино,  Кальи, Пиомбино, одно за другим, отпадали; конклав,
открытый  для избрания нового папы, требовал удаления  герцога из Рима.  Все
изменяло, все рушилось.
     И  те,  кто  недавно   трепетали   перед   ним,  теперь  издевались   и
приветствовали гибель его -- лягали  издыхающего льва ослиным копытом. Поэты
слагали эпиграммы:
     "Или ничто, или Цезарь!"- А если  и то, и  другое? Цезарем  ты уже был,
будешь ты скоро ничем.
     Однажды, во дворце Ватикана, беседуя с венецианским посланником Антонио
Джустиниани, тем самым, который,  во дни  величия герцога, предсказывал, что
он "сгорит, как  соломенный огонь",  Леонардо завел  речь  о мессере Никколо
Макиавелли.
     -- Говорил ли он вам про свое сочинение о государственной науке?
     -- Как же, беседовали не  раз. Мессер Никколо, конечно, изволит шутить.
Никогда не  выпустит он в свет  этой книги.  Разве о таких предметах  пишут?
Давать  советы   правителям,   разоблачать   перед   народом  тайны  власти,
доказывать, что всякое государство  есть не что иное, как насилие, прикрытое
личиной правосудия -- да ведь это все равно, что кур учить лисьим хитростям,
вставлять овцам  волчьи  зубы. Сохрани  нас  Боже от такой  политики!  -- Вы
полагаете, что мессер Никколо заблуждается и переменит мысли?
     --  Ничуть.  Я  с ним совершенно согласен.  Так  надо  делать,  как  он
говорит, но не говорить. Впрочем, если он и выпустит в свет эту книгу, никто
не пострадает, кроме  него самого.  Бог  милостив, овцы и куры поверят,  как
верили доныне своим законным повелителям, волкам  и лисицам, которые обвинят
его в  дьявольской политике --  лисьей хитрости, в волчьей  лютости.  И  все
останется по-прежнему. По крайней мере, на наш век хватит!
     Осенью  1503  года пожизненный  гонфалоньер  Флорентийской  Республики,
Пьеро Содерини пригласил к себе  Леонардо на службу, намереваясь послать его
в  качестве военного  механика  в Пизанский лагерь  для  устройства  осадных
машин.
     Художник проводил в Риме  последние дни. Однажды вечером бродил  он  на
холме  Палатинском.  Там,  где  возвышались  некогда  дворцы императоров  --
Августа,  Калигулы,  Септимия   Севера,--  теперь  только   ветер   шумел  в
развалинах,  и  между серыми оливами  слышалось  блеяние  пасущихся овец  да
стрекотание кузнечиков.  Судя по множеству обломков белого мрамора, изваяния
богов  неведомой   прелести  почивали  в  земле,  как  мертвецы,   ожидающие
воскресения.
     Вечер  был  ясный.  Кирпичные  остовы  арок, сводов  и  стен, озаренные
солнцем,  горячо  алели  в  темно-синем Небе.  И  царственнее, чем пурпур  и
золото, которые некогда украшали чертоги  римских императоров, были пурпур и
золото осенних листьев.
     На северном склоне холма, недалеко от  садов Капроника, Леонардо,  стоя
на  коленях, раздвигал травы  и внимательно  рассматривал  осколок  древнего
мрамора с тонким узором.
     По узкой тропинке из кустов вышел  человек. Леонардо взглянул на  него,
встал, взглянул еще раз, подошел и воскликнул:
     --  Вы  ли  это,  мессер Никколо?  -- и, не  дожидаясь  ответа, обнял и
поцеловал как  родного. Одежда  секретаря  Флоренции  казалась еще старее  и
беднее, чем в Романье: видно было,  что правители республики по-прежнему  не
баловали его -- держали в  черном теле. Он  похудел;  бритые щеки осунулись;
длинная,  тонкая шея  вытянулась; плоский утиный  нос выдавался  вперед  еще
острее, и ярче горели глаза лихорадочным блеском.
     Леонардо  стал расспрашивать  его,  надолго ли  он  в  Рим и  с  какими
поручениями.  Когда художник упомянул  о Чезаре, Никколо отвернулся, избегая
взоров его и пожимая плечами, возразил холодно, с напускною небрежностью:
     -- По воле судеб я был в моей жизни свидетелем таких событий, что давно
уже не удивляюсь ничему...
     И, видимо желая переменить разговор, спросил, в свою очередь, Леонардо,
что он  поделывает. Узнав, что художник  поступил  на  службу  Флорентийской
Республики, Макиавелли только махнул рукой:
     -- Не обрадуетесь! Бог знает,  что лучше -- злодеяния такого героя, как
Чезаре,  или  добродетели такого муравейника, как наша  Республика. Впрочем,
одно стоит другого. Меня спросите: я ведь кое-что знаю о прелестях народного
правления! -- усмехнулся он своею горькою усмешкою.
     Леонардо  сообщил ему  слова  Антония Джустиниани  о  лисьей  хитрости,
которой, будто  бы, он, Макиавелли, собирается  учить кур, о волчьих  зубах,
которые он хочет вставить овцам.
     -- Что правда, то правда!--добродушно рассмеялся Никколо.-- Раздразню я
гусей -- отсюда вижу, как честные люди  готовы будут сжечь меня на костре за
то,  что я  первый  заговорил о том,  что  делают все.  Тираны  объявят меня
бунтовщиком народа,  народ -- приспешником  тиранов, святоши -- безбожником,
добрые -- злым, а злые возненавидят  меня больше  всех, потому что я буду им
казаться злее,  чем  сами они.  И прибавил с тихою грустью: --  Помните наши
беседы  в Романье, мессер  Леонардо? Я  часто думаю о  них,  и  мне  кажется
иногда, что  у нас с вами общая судьба. Открытие новых истин  всегда было  и
будет столь же опасно, как открытие новых земель. У тиранов и толпы, у малых
и великих  -- мы  с вами везде чужие, лишние  --  бездомные  бродяги, вечные
изгнанники. Кто не похож на всех,  тот один против  всех, ибо мир создан для
черни, и нет в нем никого, кроме черни.--  Так-то,  друг мой,-- продолжал он
еще тише и задумчивее,-- скучно, говорю я, жить на свете,  и, пожалуй, самое
скверное в жизни не заботы, не болезни, не бедность, не горе -- а скука...
     Молча  спустились  они  по западному склону  Палатина и  тесной грязной
улицей  вышли к подножию Капитолия, к развалинам храма Сатурна -- месту, где
некогда был Римский Форум.
     По обеим сторонам древней  Священной Улицы,  СакраВиа, от арки Септимия
Севера до амфитеатра Флавиев, лепились жалкие, ветхие домишки. Рассказывали,
будто бы  основания многих из  них сложены из обломков драгоценных изваяний,
из членов олимпийских богов: в течение столетий Форум служил каменоломней. В
развалинах  языческих  капищ  уныло  и  робко ютились  христианские  церкви.
Наслоения уличного мусора, пыли, навоза возвысили  уровень почвы больше, чем
на десять локтей.  Но все еще кое-где  возносились древние колонны с частями
архитравов, грозивших падением.
     Никколо  указал  спутнику   место  Римского  Сената,  Курии,  народного
Собрания, теперь называвшееся Коровьим Полем.  Здесь был скотный рынок. Пары
белых  круторогих быков и черных буйволов лежали на земле;  свиньи хрюкали в
лужах, поросята визжали.  И упавшие мраморные колонны, плиты  с полустертыми
надписями, облепленные скотским  пометом, утопали в черной жидкой  грязи.  К
триумфальной  арке Тита  Веспасиана  прислонилась  старая  рыцарская  башня,
некогда  разбойничье гнездо баронов Франджипани. Тут же,  перед  аркою, была
харчевня  для  земледельцев, приезжавших на скотный рынок. Из окон слышались
крики ругавшихся  женщин, и вылетал клубами  чад прогорклого масла и жареной
рыбы. На веревке  сушились  лохмотья.  Старый  нищий  с  лицом,  изможденным
лихорадкой, сидя на камне, завертывал в рубище больную распухшую ногу.
     Внутри,  по  обеим  сторонам  победной  арки,  были  два  барельефа: на
одном-император  Тит  Веспасиан,   завоеватель  Иерусалима,  в  триумфальном
шествии,  на  колеснице,  запряженной  квадригою;  на  другой  --  еврейские
пленники  в оковах,  с  трофеями победителя -- жертвенною  трапезой  Иеговы,
хлебами предложения и  седмисвещниками Соломонова храма; вверху,  посередине
свода -- ширококрылый орел, возносящий  на Олимп обожествленного Кесаря.  На
челе ворот Никколо  прочел уцелевшую  надпись:  "Senatus populusque  Romanus
divo  Tito  divi  Vespasiani  filio  Vespasiano  Augusto".  "Весь  народ  --
божественному  Титу,  божественного  Веспасиана  сыну,  Веспасиану   Августу
[императору] (лат.).
     Солнце,  проникая  под  арку  со   стороны  Капитолия,  озарило  триумф
императора последними  багровыми лучами сквозь голубоватые, подобные облакам
фимиама, смрадные волны кухонного чада.
     И сердце Никколо болезненно сжалось, когда, в последний раз оглянувшись
на  Форум,  увидел  он  розовый  отблеск вечернего  света на  трех  одиноких
колоннах  из  белого  мрамора  перед  церковью  Мария  Либератриче,  Унылый,
дряхло-лепечущий  звон  колоколов,  вечерний  благовест  Ave  Maria  казался
похоронит жалобой над Римским Форумом. Они вошли в Колизей.
     -- Да,-- проговорил Никколо, глядя  на исполинские глыбы камня в стенах
амфитеатра,-- те, кто умели строить такие здания, не нам чета. Только здесь,
в Риме,  чувствуешь, какая  разница  между  нами и  древними.  Куда  уж  нам
соперничать с ними! Мы и представить себе не можем, что это были за люди...
     --  Мне кажется,--  возразил  Леонардо  медленно, как будто с  усилием,
выходя  из  задумчивости,--  мне  кажется.  Никколо, вы  неправы.  Есть  и у
нынешних людей  сила  не  меньшая, чем у  древних, только иная...  --  Уж не
христианское ли  смирение?  --  Да,  между  прочим, и  смирение...  -- Может
быть,--  произнес  Макиавелли  холодно.  Они  присели  отдохнуть на  нижнюю,
полуразрушенную ступень амфитеатра.
     -- Я полагаю,-- продолжал Никколо с внезапным порывом,-- я полагаю, что
людям  следовало бы или принять, или отвергнуть Христа. Мы  же не сделали ни
того, ни другого. Мы  не  христиане  и  не  язычники. От одного  отстали,  к
другому не пристали. Быть добрыми силы не имеем, быть злыми страшимся. Мы ни
черные, ни белые --  только серые; ни холодные, ни горячие -- только теплые.
Так  изолгались,  измалодушествовались,  виляя,  хромая  на обе  ноги  между
Христом и Велиаром, что нынче уж и сами, кажется, не знаем, чего хотим, куда
идем. Древние,  те по  крайней  мере,  знали  и делали  все  до конца --  не
лицемерили, не подставляли правой щеки тому, кто ударял их по левой. Ну, а с
тех  пор,  как  люди поверили, что ради блаженства  на небе  должно  терпеть
всякую неправду на земле, негодяям открылось великое и безопасное поприще. И
что же в самом деле, как не это новое учение,  обессилило мир и отдало его в
жертву мерзавцам?..
     Голос  его  дрожал,   глаза  горели  почти  безумною  ненавистью,  лицо
исказилось, как бы от нестерпимой боли.
     Леонардо молчал.  В  душе его проходили  ясные,  детские  мысли,  такие
простые, что он не сумел бы их выразить: он смотрел на голубое небо, сиявшее
сквозь трещины стен  Колизея, и думал  о  том, что нигде  не кажется  лазурь
небес такой вечно юной и радостной, как в щелях полуразрушенных зданий.
     Некогда завоеватели Рима, северные варвары, не умевшие добывать руду из
земли, вынули  железные  скрепы, соединявшие камни  в стенах  Колизея, чтобы
древнее римское железо перековать на новые мечи; и птицы свили себе гнезда в
отверстиях  вынутых  скреп.  Леонардо  следил, как черные галки, слетаясь на
ночлег  с  веселыми  криками,  прятались  в  гнезда,  и  думал  о  том,  что
миродержавные кесари, воздвигавшие  это здание, варвары, разрушавшие его, не
подозревали, что трудятся для тех, о  которых сказано: они не сеют, не жнут,
не собирают в житницы, и Отец Небесный питает их.
     Он  не возражал Макиавелли,  чувствуя,  что тот не поймет, ибо все, что
для него,  Леонардо,  было радостью,  для Никколо было скорбью; мед  его был
желчью Никколо; великая ненависть -- дочерью великого познания.
     -- А  знаете  ли,  мессер Леонардо,--  произнес Макиавелли,  желая,  по
обыкновению, кончить разговор шуткою,-- я  теперь только вижу, как ошибаются
те,  кто считает вас  еретиком  и безбожником. Попомните  слово мое: в  день
Страшного суда, как разделят нас на овец и на козлищ, быть вам со смиренными
овечками Христовыми, быть вам в раю со святыми угодниками!
     --  И с вами, мессер Никколо! -- подхватил художник, смеясь.--Если уж я
попаду  в рай, то и  вам не  миновать. --  Ну, нет, слуга  покорный! Заранее
уступаю место мое всем желающим. Довольно с  меня скуки земной... И лицо его
вдруг озарилось добродушною веселостью. --  Послушайте, друг мой, вот  какой
вещий сон приснился мне однажды: привели меня, будто бы, в собрание голодных
и грязных оборванцев,  монахов, блудниц, рабов, калек слабоумных и объявили,
что это те самые, о коих сказано: блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие
Небесное.  Потом привели меня в  другое место, где  увидел я сонм  величавых
мужей,  подобный  древнему Сенату; здесь были  полководцы, императоры, папы,
законодатели,  философы -- Гомер, Александр  Великий, Платон, Марк  Аврелий;
они беседовали о науке, искусстве, делах государственных. И мне сказали, что
это ад и души грешников, отвергнутых Богом за то, что возлюбили они мудрость
века сего, которая есть  безумие пред Господом. И  спросили, куда я желаю, в
ад или в рай? "В ад,-- воскликнул я,-- конечно, в ад к мудрецам и героям!"
     --  Да,  если все это  в  действительности  так,  как вам приснилось,--
возразил Леонардо,-- то ведь и я, пожалуй, не прочь...
     --  Ну, нет,  поздно! Теперь  вы  не отвертитесь.  Насильно потащат. За
христианские добродетели наградят вас и раем христианским.
     Когда  они вышли  из  Колизея, стемнело.  Огромный желтый месяц  выплыл
из-за черных сводов базилики Константина, разрезая слои облаков, прозрачных,
как  перламутр.  Сквозь  дымную,  сизую  мглу,  расстилавшуюся от  Арки Тита
Веспасиана до Капитолия, три одинокие, бледные колонны перед церковью  Мария
Либератриче, подобные призракам,  в сиянии луны казались  еще  прекраснее. И
дряхло-лепечущий  колокол,  сумеречный Angelus  еще  заунывнее  звучал,  как
похоронный  плач,  над  Римским  Форумом.  "Ангел  [Божий  возвестил Марии]"
(лег.)-католическая молитва
        "ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ КНИГА. МОНА ЛИЗА ДЖОКОНДА"
     Леонардо  писал  в  Книге  о  живописи:  "Для  портретов  имей   особую
мастерскую -- двор продолговатый, четырехугольный, шириной  в десять, длиной
в двадцать локтей,  со стенами, крашенными  в  черную краску,  с  кровельным
выступом по стенам  и полотняным  навесом, устроенным так, чтобы,  собираясь
или распускаясь,  смотря  по  надобности, служил  он  защитой от  солнца. Не
натянув полотна, пиши  только перед  сумерками, или когда облачно и туманно.
Это -- свет совершенный".
     Такой двор  для писания  портретов устроил  он в  доме хозяина  своего,
знатного флорентийского гражданина, комисария  Синьории, сире Пьеро ди Барто
Мартелли, любителя математики,  человека умного  и дружески расположенного к
Леонардо,--  во  втором доме  по левой стороне улицы Мартелли, ежели идти от
площади Сан-Джованни к Палаццо Медичи.
     Однажды, в конце весны 1505 года,  был тихий,  теплый и туманный  день.
Солнце просвечивало  сквозь влажную дымку облаков  тусклым, точно подводным,
светом,  с тенями нежными,  тающими, как  дым --  любимым  светом  Леонардо,
дающим, как он утверждал, особенную прелесть женским лицам.
     "Неужели не придет?"-думал он о той, чей портрет писал почти  три года,
с небывалым для него постоянством И усердием.
     : Он приготовил мастерскую для ее приема. Джованни Бельтраффио украдкой
следил  за н