раскопки бывают!
     Мерула с презрением взглянул на яму, которая быстро углублялась.
     Вдруг лопата одного из работников зазвенела. Все наклонились.
     -- Кости!--проговорил садовник.--Кладбище сюда в старину доходило.
     В Сан-Джервазио послышался унылый, протяжный вой собаки.
     "Могилу осквернили,--подумал Джованни.--Ну их совсем! Уйти от греха..."
     -- Остов  лошадиный,-- прибавил  Строкко  злорадно и  вышвырнул  из ямы
полусгнивший продолговатый череп.
     --  В  самом  деле,  Грилло,  ты,  кажется,   ошибся,--  сказал  мессер
Чиприано.-- Не попытаться ли в другом месте?
     --  Еще  бы!  Охота  дурака  слушать,-- произнес  Мерула  и,  взяв двух
работников,  пошел  копать внизу,  у  подошвы холма.  Строкко,  также  назло
упрямому Грилло, увел нескольких людей, желая начать поиски в Мокрой Лощине.
     Через некоторое время мессер Джордже воскликнул, торжествуя:
     --  Вот, вот  смотрите! Я знал, где надо рыть! Все бросились к нему. Но
находка оказалась нелюбопытною: осколок мрамора был диким камнем.
     Тем  не   менее  никто  не  возвращался  к  Грилло,  и,  чувствуя  себя
опозоренным, стоя  на  дне  ямы, он, при  свете разбитого  фонаря, продолжал
упорно и безнадежно ковырять землю.
     Ветер стих. В  воздухе потеплело. Туман поднялся  над  Мокрою  Лощиною.
Пахло стоячею  водою,  желтыми весендими цветами и фиалками. Небо  сделалось
прозрачнее. Пропели вторые петухи. Ночь была на исходе.
     Вдруг из глубины ямы, где находился Грилло, послышался отчаянный вопль:

     -- Ой, ой, держите, падаю!
     Сперва ничего  не могли разобрать в  темноте,  так  как  фонарь  Грилло
потух. Только слышно было, как он барахтается, охает и стонет.
     Принесли другие фонари и увидели полузасыпанный землей  кирпичный свод,
как бы крышу тщательно выведенного  подземного погреба, которая не выдержала
тяжести Грилло и провалилась.
     Два молодых сильных работника осторожно слезли в яму.
     -- Где же ты, Грилло? Давай руку! Или совсем тебя пришибло, бедняга?
     Грилло  замер, притих  и, забыв сильную  боль  в руке,--  он  считал ее
сломанной,  но она была  только вывихнута,  что-то  делал, щупал,  ползал  и
странно копошился в погребе.
     Наконец, закричал радостно:
     -- Идол!  Идол! Мессере  Чиприано, чудеснейший идол!  -- Ну,  ну,  чего
кричишь?  --  проворчал  недоверчиво  Строкко.--  Опять  какой-нибудь  череп
ослиный.
     -- Нет,  нет!  Только рука отбита...  А  ноги,  туловище, грудь  -- все
целехонько,-- бормотал Грилло, задыхаясь от восторга.
     Подвязав  себя  веревками под  мышки  и  вокруг  стана,  чтобы свод  не
провалился,  работники  опустились в яму и  стали бережно разбирать хрупкие,
осыпавшиеся кирпичи, покрытые плесенью.
     Джованни, полулежа  на земле, смотрел между согнутыми спинами рабочих в
глубину  погреба, откуда веяло спертой  сыростью  и могильным холодом. Когда
свод  почти  разобрали,  мессер Чиприано  сказал:  --  Посторонитесь,  дайте
взглянуть.
     И Джованни  увидел  на  дне ямы,  между кирпичными стенами, белое голое
тело,  Оно  лежало, как мертвое в гробу,  но казалось не мертвым, а розовым,
живым и теплым в колеблющемся отблеске факелов.
     --   Венера!  --   прошептал   мессер   Джордже   благоговейно.--Венера
Праксителя!  Ну,  поздравляю  вас, мессере  Чиприано.  Если бы  вам подарили
герцогство  Миланское да  в  придачу  Геную,  вы не  могли  бы считать  себя
счастливее!..
     Грилло вылез с усилием, и хотя по лицу его,  запачканному землею, текла
кровь из ссадины на лбу, и он не мог шевельнуть вывихнутой рукой,-- в глазах
сияла гордость победителя.
     Мерула подбежал к нему.
     --  Грилло,  друг  ты  мой люОезный, благодетель!  А я-то  тебя бранил,
дураком  называл,--умнейшего из  людей! И, заключив  в  объятия, поцеловал с
нежностью. -- Некогда флорентийский зодчий, Филиппе Брунеллески,-- продолжал
Мерула,-- под своим домом, в  таком же точно погребе, нашел мраморную статую
бога Меркурия: должно  быть, в то время, когда христиане, победив язычников,
истребляли  идолов,  последние  поклонники богов, видя совершенства  древних
статуй и желая спасти их от гибели, прятали изваяния в кирпичные подземелья.
     Грилло слушал,  блаженно улыбался и  не  замечал, как  пастушья свирель
играла в поле, овцы на выгоне блеяли, небо светлело между холмами водянистым
светом, и вдалеке, над Флоренцией, нежными  голосами перекликались  утренние
колокола.
     -- Тише,  тише!  Правее,  вот  так.  От  стены  подальше,--  приказывал
работникам Чиприано.--  По пяти серебряных гроссо каждому, если вытащите, не
сломав. Богиня медленно подымалась.
     С той же  ясною улыбкою, как некогда из пены волн морских, выходила она
из мрака земли, из тысячелетней могилы.
     Слава тебе, златоногая мать АфродитаРадость богов и людей! --
     приветствовал ее Мерула.
     Звезды потухли все,  кроме звезды Венеры, игравшей, как алмаз, в сиянии
зари. И навстречу ей голова богини поднялась над краем могилы.
     Джованни взглянул ей в лицо,  освещенное утром, и прошептал, бледнея от
ужаса: -- Белая Дьяволица!
     Вскочил  и хотел бежать. Но  любопытство победило страх. И  если бы ему
сказали, что  он совершает смертный грех, за который будет осужден на вечную
гибель,--  не  мог  бы  он  оторвать взоров  от  голого  невинного  тела, от
прекрасного лица ее.
     В те  времена, когда Афродита была владычицей мира, никто не смотрел на
нее с таким благоговейным трепетом.
     На  маленькой сельской церкви  Сан-Джервазио  ударили  в  колокол.  Все
невольно оглянулись и замерли. Этот звук в затишьи утра похож был на гневный
и  жалобный крик.  Порой  тонкий, дребезжащий  колокол  замирал,  как  будто
надорвавшись, но тотчас заливался еще громче порывистым, отчаянным звоном.
     -- Иисусе, помилуй нас! -- воскликнул Грилло, хватаясь за голову.--Ведь
это  священник, отец Фаустино! Смотрите,-- толпа  на дороге, кричат, увидели
нас, руками машут. Сюда бегут... Пропал я, горемычный.!..
     К  Мельничному  Холму  подъехали  новые  всадники.  То  были  остальные
приглашенные на раскопки. Они опоздали, потому что заблудились.
     Бельтраффио мельком взглянул, и как ни был поглощен созерцанием богини,
заметил  лицо одного  из них.  Выражение  холодного,  спокойного  внимания и
проникновенного  любопытства,  с  которым незнакомец рассматривал  Венеру  и
которое  было  так  противоположно  тревоге  и  смущению самого  Джованни,--
поразило его. Не подымая глаз, прикованных к статуе, все время чувствовал он
за спиной своей человека с необыкновенным лицом.
     -- Вот  что,--  произнес  мессер Чиприано после  некоторого раздумья,--
вилла в двух шагах. Ворота крепкие, какую угодно осаду выдержат...
     --  И  то  правда!--воскликнул  обрадованный Грилло,--  ну-ка,  братцы,
живее, подымайте!
     Он заботился об сохранении идола с отеческой нежностью.
     Статую благополучно перенесли через Мокрую Лощину.
     Едва  переступили  за  порог  дома,  как  на вершине  Мельничного Холма
появился грозный облик отца Фаустино с поднятыми к небу руками.
     Нижняя  часть  виллы  была  необитаема. Громадный  зал,  с  выбеленными
стенами и сводами, служил складом земледельческих  орудий и больших глиняных
сосудов для оливкового масла. Пшеничная солома, сваленная в углу, золотистою
копною громоздилась до потолка.
     На ту солому, смиренное сельское ложе, бережно положили богиню.
     Только что  все успели войти и  запереть ворота, как послышались крики,
ругательства и громкий стук в ворота.
     --  Отоприте,  отоприте!--кричал  тонким,  надтреснутым   голосом  отец
Фаустино.-- Именем Бога живого заклинаю, отоприте!..
     Мессер  Чиприано по  внутренней каменной  лестнице  поднялся  к  узкому
решетчатому  окну,  находившемуся очень  высоко  над  полом,  оглянул толпу,
убедился, что она
     не велика,  и с улыбкой  свойственной ему  утонченной вежливости  начал
переговоры.
     Священник  не  унимался  и требовал,  чтобы отдали  идола, которого, по
словам его, откопали на кладбищенской земле.
     Консул Калималы, решив прибегнуть к военной хитрости, произнес твердо и
спокойно:
     -- Берегитесь! Нарочный послан  во Флоренцию  к  начальнику  стражи,  и
через два часа  будет здесь отряд кавалерии: силой никто не войдет в мой дом
безнаказанно.
     -- Ломайте  ворота,-- воскликнул священник,-- не бойтесь!  С нами  Бог!
Рубите!
     И, выхватив топор  из  рук  подслеповатого  рябого старичка  с  унылым,
кротким лицом и подвязанной щекой, ударил в  ворота  со всего размаха. Толпа
не последовала за ним.
     -- Дом Фаустино, а дом Фаустино,-- шепелявил кроткий старичок, тихонько
трогая  его  за  локоть,--  люди  мы  бедные,  денег  мотыгою  из  земли  не
выкапываем.  Засудят -- разорят!.. Доm  (от  лат. dominus  --  господин)  --
обращение к членам некоторых монашеских орденов.
     Многие в толпе, заслышав о  городских стражниках, думали о  том, как бы
улизнуть незаметно.
     -- Конечно,  если бы  на своей земле,  на  приходской,-- другое дело,--
рассуждали одни.
     -- А где  межа-то  проходит?  Ведь по закону,  братцы...  -- Что закон?
Паутина: муха застрянет,  шершень  вылетит.  Закон для  господ  не  писан,--
возражали другие. -- И то правда!  Каждый в земле своей владыка. В то  время
Джованни по-прежнеу глядел на спасенную Венеру.
     Луч раннего солнца проник в боковое окно. Мраморное тело, еще не совсем
очищенное  от  земли, искрилось на солнце, словно нежилось  и  грелось после
долгого  подземного  мрака и холода. Тонкие желтые  стебли пшеничной  соломы
загорались, окружая богиню смиренным и пышным золотым ореолом.
     И опять Джованни обратил внимание на незнакомца. Стоя на коленях, рядом
с Венерой, вынул  он  циркуль,  угломер, полукруглую медную  дугу, наподобие
тех, какие  употреблялись в математических приборах, и, с выражением того же
упорного,   спокойного   и   проникновенного    любопытства    в   холодных,
светло-голубых глазах  и тонких, плотно сжатых губах, начал мерить различные
части  прекрасного тела, наклоняя голову,  так что  длинная белокурая борода
касалась мрамора.
     -- Что  он делает? Кто это?--думал Джованни  с возрастающим удивлением,
почти  страхом,  следя за быстрыми, дерзкими пальцами,  которые скользили по
членам богини, проникая во все тайны прелести, ощупывая, исследуя неуловимые
для глаза выпуклости мрамора.
     У ворот виллы толпа поселян с каждым мгновением редела и таяла,
     --  Стойте,  стойте,   бездельники,  христопродавцы!  Стражи  городской
испугались, а власти антихристовой не боитесь!--вопил священник, простирая к
ним руки.--Ipse vero Antichristus  opes malorum  effodiet  et  exponet.--Так
говорил   великий   учитель    Ансельм   Кентерберийский.   Effodietслышите?
--Антихрист выроет древних богов  из земли и  снова явит их миру... Но никто
уже не слушал.
     -- И бедовый же у нас отец Фаустино! -- покачивал головой благоразумный
мельник.--В чем душа держится, а на, поди ты, как  расхорохорился!  Добро бы
клад нашли...  -- Идолище-то, говорят, серебряное. --  Какой серебряное! Сам
видел: мраморная, вся голая, бесстыдница...
     -- С  такой паскудою,  прости Господи, и  рук-то марать не стоит! -- Ты
куда, Закелло? -- В поле пора.
     -- Ну, с богом, а я на виноградник. Вся ярость священника обратилась на
прихожан: -- А,  вот вы как, псы неверные, хамово отродье! Пастыря покинули!
Да знаете ли вы, исчадие сатанинское, что если бы я  за вас денно и нощно не
молился, не бил себя в грудь, не рыдал и не постился,--давно бы уже все ваше
селение окаянное сквозь землю провалилось? Кончено! Уйду от вас,  и прах  от
ног моих отряхну. Проклятье на землю сию! Проклятье на хлеб и воду, и стада,
и детей, и внуков ваших! Не отец я вам больше, не пастырь! Анафема!
     В тихой  глубине виллы, где богиня лежала на  золотом соломенном  ложе,
Джордже Мерула подошел к незнакомцу, измерявшему статую.
     -- Божественной пропорции ищете? -- молвил ученый с покровительственной
усмешкой.-- Красоту желаете к математике свести?
     Тот молча посмотрел на него, как  будто  не расслышал вопроса, и  опять
углубился в работу.
     Ножки   циркуля   складывались  и   раздвигались,  описывая  правильные
геометрические  фигуры. Спокойным, твердым  движением приставил он угломер к
прекрасным  губам  Афродиты,--сердце  Джованни  улыбка  этих  губ  наполняла
ужасом,-- сосчитал деления и записал в книгу.
     --  Позвольте  полюбопытствовать,--  приставал  Мерула,--  тут  сколько
делений?
     --  Прибор  неточный,--ответил  незнакомец  нехотя.--  Обыкновенно  для
измерения пропорций я разделяю человеческое лицо на градусы, доли, секунды и
терции. Каждое деление -- двенадцатая часть предыдущего.
     -- Однако!--произнес  Мерула.--Мне  кажется,  что  последнее деление --
меньше, чем ширина тончайшего волоса. Пять раз двенадцатая часть...
     -- Терция,-- так же нехотя  объяснил ему собеседник,--одна сорок восемь
тысяч  восемьсот двадцать  третья часть всего  лица.  Мерула поднял брови  и
усмехнулся:
     -- Век живи -- век учись. Никогда не думал  я, что можно дойти до такой
точности! -- Чем точнее, тем  лучше,-- заметил собеседник. --  О, конечно!..
Хотя, знаете ли, в искусстве, в  красоте, все  эти математические расчеты --
градусы,  секунды...  Я,  признаться, не могу поверить,  чтобы  художник,  в
порыве восторга, пламенного вдохновения, так сказать, под наитием Бога...
     --  Да, да,  вы правы,-- со скучающим видом согласился  незнакомец,-- а
все же любопытно знать...
     И, наклонившись, сосчитал по угломеру число делений между началом волос
и подбородком.
     --  Знать!--подумал  Джованни.--Разве тут  можно знать  и мерить? Какое
безумие! Или он не чувствует, не понимает?..
     Мерула,  очевидно желая задеть противника за живое  и вызвать на  спор,
начал говорить о совершенстве древних,  о том, что следует им  подражать. Но
собеседник молчал, и  когда Мерула кончил,--  произнес  с  тонкой усмешкой в
свою длинную бороду:
     -- Кто может пить из родника -- не станет пить из сосуда.
     --  Позвольте!--воскликнул ученый.--Если вы и древних считаете водою  в
сосуде, то где  же родник? -- Природа,-- ответил  незнакомец просто. И когда
Мерула опять заговорил  напыщенно и  раздражительно,--  он уже  не спорил  и
соглашался с  уклончивой  любезностью. Только скучающий взор  холодных  глаз
становился все равнодушнее.
     Наконец, Джордже умолк, истощив свои доводы. Тогда собеседник указал на
некоторые углубления в  мраморе: ни в каком свете,  ни слабом,  ни  сильном,
нельзя  было видеть  их  глазом,--  только ощупью, проводя рукою  по гладкой
поверхности, можно было чувствовать эти бесконечные тонкости работы. И одним
глубоким,  чуждым  восторга,  пытливым  взором  окинул  незнакомец все  тело
богини.
     -- А я  думал,  что  он  не  чувствует!--удивился Джованни.--  Но, если
чувствует, то как можно мерить, испытывать, разлагать на числа? Кто это?
     -- Мессере,-- прошептал Джованни на  ухо старику,-- послушайте, мессере
Джордже,-- как имя этого человека?
     -- А, ты здесь, монашек,--  произнес Мерула, обернувшись,--я  и забыл о
тебе.  Да ведь это  и  есть  твой любимец. Как  же ты  не узнал? Это  мессер
Леонардо да Винчи. И Мерула познакомил Джованни с художником.
     Они возвращались во Флоренцию.
     Леонардо ехал шагом  на коне.  Бельтраффио шел  рядом  пешком. Они были
одни.
     Между  отволглыми  черными  корнями  олив  зеленела  трава  с  голубыми
ирисами,  неподвижными на тонких стеблях.  Было  так тихо, как бывает только
ранним утром раннею весною.
     --  Неужели  это  он?--думал Джованни,  наблюдая и  находя в нем каждую
мелочь любопытной.
     Ему  было  лет   за  сорок.  Когда  он  молчал  и   думал  --   острые,
светло-голубые   глаза   под   нахмуренными  бровями   смотрели  холодно   и
проницательно. Но во время разговора становились добрыми. Длинная  белокурая
борода  и такие  же  светлые,  густые,  вьющиеся  волосы  придавали  ему вид
величавый. Лицо  полно было тонкою,  почти  женственною прелестью, и  голос,
несмотря  на  большой  рост и  могучее  телосложение,  был  тонкий,  странно
высокий,
     очень приятный,  но не  мужественный. Красивая рука,--  по тому, как он
правил конем, Джованни  угадывал, что в ней  большая  сила,-- была нежная, с
длинными тонкими пальцами, точно у женщины.
     Они подъезжали к стенам города. Сквозь дымку утреннего солнца  виднелся
купол Собора и башня Палаццо Веккьо.
     --  Теперь или никогда,-- думал Бельтраффио.-- Надо  решить и  сказать,
что я хочу поступить к нему в мастерскую.
     В  это время Леонардо,  остановив  коня,  наблюдал  за полетом молодого
кречета,  который,  выслеживая добычу,--  утку или цаплю в болотных  камышах
Муньоне,-- кружился в небе плавно и медленно; потом  упал  стремглав,  точно
камень,  брошенный  с  высоты,  с  коротким  хищным  криком,  и  скрылся  за
верхушками деревьев. Леонардо  проводил  его глазами, не упуская  ни  одного
поворота, движения  и  взмаха крыльев, открыл привязанную  к  поясу памятную
книжку и стал записывать,-- должно быть, наблюдения над полетом птицы.
     Бельтраффио,  заметив, что  карандаш он держал не  в правой, а  в левой
руке, подумал: "левша"-и вспомнил странные слухи, ходившие о нем,-- будто бы
Леонардо  пишет  свои  сочинения  обратным письмом,  которое  можно прочесть
только в зеркале,-- не слева направо, как все, а справа налево, как пишут на
Востоке.  Говорили,  что он это  делает для того, чтобы  скрыть  преступные,
еретические мысли свои о природе и Боге.
     -- Теперь  или никогда! --  снова сказал себе Джованни и вдруг вспомнил
суровые слова Антонио да Винчи:
     "Ступай к нему, если хочешь погубить душу свою: он еретик и безбожник".
     Леонардо с улыбкой указал ему на миндальное деревцо: маленькое, слабое,
одинокое,  росло оно на  вершине  пригорка и,  еще  почти голое, зябкое, уже
доверчиво и празднично оделось бело-розовым  цветом, который  сиял, насквозь
пронизанный солнцем, и нежился в голубых небесах.
     Но Бельтраффио не мог любоваться. На сердце его было тяжело и смутно.
     Тогда Леонардо,  как будто  угадав печаль его,  с добрым  тихим  взором
сказал слова, которые Джованни часто вспоминал впоследствии:
     -- Если хочешь  быть художником, оставь всякую печаль  и заботу,  кроме
искусства. Пусть душа твоя будет,

     как  зеркало, которое отражает все предметы, все движения и цвета, само
оставаясь неподвижным и ясным. Они въехали в городские ворота Флоренции.
     Бельтраффио пошел в Собор, где в это утро должен был проповедовать брат
Джироламо Савонарола.
     Последние звуки  органа  замирали под гулкими сводами Мариа дель Фьоре.
Толпа наполняла  церковь  душной  теплотой, тихим  шелестом. Дети, женщины и
мужчины отделены  были  одни от других  завесами. Под  стрельчатыми  арками,
уходившими ввысь, было темно  и таинственно,  как  в  дремучем лесу. А внизу
кое-где лучи солнца, дробясь в темно-ярких стеклах, падали  дождем  радужных
отблесков  на живые волны  толпы,  на  серый камень столбов. Над алтарем  во
мраке краснели огни семисвещников.
     Обедня отошла.  Толпа  ожидала  проповедника.  Взоры  обращены  были на
высокую деревянную кафедру с витою лестницею, прислоненную к одной из колонн
в среднем корабле собора.
     Джованни, стоя в толпе, прислушивался к тихим разговорам соседей:
     -- Скоро ли? -- тоскливым голосом спрашивал низкорослый, задыхавшийся в
тесноте, человек  с бледным,  потным  лицом  и  прилипшими ко лбу  волосами,
перевязанными тонким ремнем,-- должно быть, столяр.
     -- Одному Богу известно,--отвечал котельщик, широкоскулый,  краснолицый
великан  с  одышкой.--  Есть  у  него  в  Сан-Марко некий  монашек  Маруффи,
косноязычный  и юродивый. Как  тот скажет, что  пора,-- он  и  идет. Намедни
четыре часа прождали, думали, совсем не будет проповеди, а тут и пришел.
     --  О,  Господи,  Господи!--вздо