азать?
     -- Нет, так... Я не буду разуверять  тебя. Может быть,  и сам  увидишь.
Ну, а пока -- умиляйся...
     -- Прошу тебя, Чезаре, скажи прямо все, что ты думаешь.
     -- Изволь. Только, чур, потом не сердись и не пеняй за правду. Впрочем,
я  знаю все,  что ты скажешь, и  спорить не  буду.  Конечно, это --  великое
произведение.  Ни  у  одного  мастера  не  было   такого  знания   анатомии,
перспективы, законов света и тени. Еще  бы! Все с природы списано  -- каждая
морщинка в лицах, каждая складка на скатерти. Но духа живого нет. Бога нет и
не  будет.  Все  мертво  -- внутри,  в  сердце мертво!  Ты только  вглядись,
Джованни,   какая  геометрическая  правильность,  какие  треугольники:   два
созерцательных, два деятельных, средоточие во Христе.  Вон по правую сторону
--  созерцательный:  совершенное  добро-в  Иоанне,  совершенное  злов  Иуде,
различие  добра от  зла,  справедливость  --  в  Петре.  А рядом-треугольник
деятельный: Андрей, Иаков Младший, Варфоломей. И по левую сторону  от центра
-- опять созерцательный: любовь Филиппа, вера Иакова Старшего, разум Фомы --
и снова  треугольник деятельный.  Геометрия  вместо вдохновения,  математика
вместо  красоты! Все обдумано,  рассчитано,  изжевано  разумом  до  тошноты,
испытано  до  отвращения,  взвешено  на   весах,   измерено   циркулем.  Под
святыней-кощунство!
     -- О, Чезаре! --  произнес  Джованни  с тихим  упреком,--  как  ты мало
знаешь учителя! И за что ты так его... не любишь?..
     -- А ты знаешь  и любишь? --быстро обернув к нему лицо, молвил Чезаре с
язвительной усмешкой.
     В глазах  его сверкнула такая неожиданная злоба,  что Джованни невольно
потупился.
     --  Ты  несправедлив, Чезаре,--  прибавил  он,  помолчав.--  Картина не
кончена: Христа еще нет.
     -- Христа  нет.  А  ты  уверен, Джованни,  что Он  будет?  Ну,  что же,
посмотрим! Только помяни  мое слово: Тайной Вечери мессер Леонардо не кончит
никогда,  ни  Христа,  ни  Иуды  не  напишет.  Ибо,  видишь  ли,  друг  мой,
математикой, знанием,  опытом  многого  достигнешь, но не  всего.  Тут нужно
другое. Тут предел, которого он со всей своей наукой не переступит!
     Они вышли из монастыря и направились к замку Ка стелло-ди-Порта-Джовиа.
-- По крайней мере, в одном, Чеэаре, ты наверное
     ошибаешься,--сказал Бельтраффио,--Иуда уже  есть... -- Есть? Где?  -- Я
видел сам. -- Когда?
     -- Только что, в монастыре. Он мне показывал рисунок. -- Тебе? Вот как!
Чезаре посмотрел на него и молвил медленно, как будто с усилием: -- Ну и что
же, хорошо?.. Джованни молча кивнул головою. Чезаре ничего не
     ответил  и во  всю  дорогу  уже  больше  не заговаривал, погруженный  в
задумчивость.
     Они  подошли к  воротам  замка  и  через  Баттипонте,  подъемный  мост,
вступили  в башню  южной  стены, Торреди-Филарете, со всех сторон окруженную
водою глубоких  рвов. Здесь было  мрачно,  душно, пахло  казармою, хлебом  и
навозом.  Эхо  под  гулкими сводами  повторяло  разноязычный  говор, смех  и
ругательства наемников.
     Чезаре   имел   пропуск.   Но   Джованни,  как  незнакомого,  осмотрели
подозрительно и записали имя его в караульную книгу.
     Через второй подъемный мост, где подвергли их  новому осмотру, вступили
они на пустынную внутреннюю площадь замка, Пьяцца д'Арме-Марсово Поле.
     Прямо перед  ними чернела  зубчатая  башня Бонны Савойской над  Мертвым
Рвом, Фоссато Морто. Справа был вход в почетный двор, Корте Дукале, слева --
в  самую  неприступную  часть  замка,  крепость Рокетту,  настоящее  орлиное
гнездо.
     Посередине  площади  виднелись  деревянные  леса, окруженные небольшими
пристройками, заборами и  навесами из  досок, сколоченных на скорую руку, но
уже потемневших от старости, кое-где покрытых пятнами желто-серых лишаев.
     Над этими заборами и лесами возвышалось глиняное изваяние, называвшееся
Колоссом, в двенадцать локтей вышины, конная статуя работы Леонардо.
     Гигантский конь из темно-зеленой  глины выделялся на облачном  небе. он
взвился  на дыбы,  попирая копытами  воина; победитель  простирал герцогский
жезл. Это  был великий  кондотьер,  Франческо Сфорца, искатель  приключений,
продавший кровь  свою  за деньги -- полусолдат,  полуразбойник.  Сын бедного
романьольского землепашца, вышел он из народа, сильный, как лев, хитрый, как
лиса,  достиг  вершины  власти  злодеяниями,  подвигами, мудростью-и умер на
престоле миланских герцогов. Луч бледного влажного  солнца упал на  Колосса.
Джованни прочел в  этих  жирных  морщинах  двойного  подбородка, в  страшных
глазах. Полных хищною зоркостью, добродушное спокойствие  сытого зверя. А на
подножии памятника увидел запечатленной в мягкой глине рукой самого Леонардо
двустишие:
     Expectant animi molemque futuram, Suspiciunt; fluat aes; vox erit: Ecce
Deus! '
     Предчувствуют души грядущее; Расплавится медь;  и голос будет:  се Бог!
(лат.).
     Его поразили два последние слова Ecce Deus!--Се Бог!
     --  Бог,--  повторил  Джованни,  взглянув на  глиняного  Колосса  и  на
человеческую  жертву, попираемую  конем  триумфатора,  Сфорца-Насильника,  и
вспомнил безмолвную трапезную  в обители  Марии Благодатной, голубые вершины
Сиона, небесную прелесть лица Иоанна и тишину последней  Вечери того Бога, о
котором сказано: Ecce homo!--Се человек! К Джованни подошел Леонардо.
     -- Я кончил работу. Пойдем. А то опять позовут во дворец: там, кажется,
кухонные трубы дымят. Надо улизнуть, пока не заметили.
     Джованни стоял молча, потупив глаза; лицо его было бледно.
     --  Простите,  учитель!.. Я думаю и не понимаю,  как  вы  могли создать
этого Колосса и Тайную Вечерю вместе, в одно и то же время?
     Леонардо посмотрел на него с простодушным удивлением.
     -- Чего же ты не понимаешь?
     -- О, мессер Леонардо, разве вы не видите сами? Этого нельзя- вместе...
     -- Напротив, Джованни. Я думаю, что одно помогает другому: лучшие мысли
о Тайной Вечере приходят мне  именно здесь, когда я работаю над Колоссом, и,
наоборот, там, в монастыре, я люблю обдумывать памятник. Это два близнеца. Я
их вместе начал. -- вместе кончу.

     -- Вместе!  Этот человек и Христос? Нет, учитель,  не  может  быть!..--
воскликнул Бельтраффио и, не умея  лучше выразить своей мысли, но  чувствуя,
как сердце его возмущается нестерпимым  противоречием, он повторял: -- Этого
не  может  быть!.. --  Почему не может? -- молвил  учитель.  Джованни  хотел
что-то сказать, но,  встретив взор  спокойных, недоумевающих  глаз Леонардо,
понял, что нельзя ничего сказать, что все равно -- он не поймет.
     --  Когда  я  смотрел  на  Тайную  Вечерю,-- думал  Бельтраффио,--  мне
казалось, что  я узнал его. И вот  опять  я ничего не знаю. Кто он? Кому  из
двух  сказал он в сердце своем: Се Бог? Или Чезаре прав, и в сердце Леонардо
нет Бога?
     Ночью, когда все в доме  спали, Джованни вышел, мучимый бессонницей, на
двор и сел у крыльца на скамью под навесом виноградных лоз.
     Двор был четырехугольный,  с колодцем посередине.  Ту  сторону, которая
была за спиной  Джованни,  занимала  стена  дома; против  него были конюшни;
слева  каменная  ограда  с калиткою, выходившею  на большую дорогу  к  Порта
Верчеллина,  справа  --  стена  маленького  сада, и  в  ней  дверца,  всегда
запиравшаяся на замок, потому что в глубине сада было отдельное здание, куда
хозяин не пускал  никого, кроме Астро, и где он часто работал в  совершенном
уединении.
     Ночь была тихая, теплая и сырая;  душный  туман пропитан мутным  лунным
светом.
     В  запертую  калитку стены, выходившей  на  большую  дорогу, послышался
стук.
     Ставня одного из нижних окон открылась, высунулся человек и спросил: --
Мона Кассандра? -- Я. Отопри. Из дома вышел Астро и отпер.
     Во двор вступила женщина,  одетая в белое  платье, казавшееся  на  луне
зеленоватым, как туман.
     Сначала  они  поговорили  у  калитки;  потом  прошли мимо Джованни,  не
заметив его,  окутанного черной тенью от выступа  крыльца и виноградных лоз.
Девушка  присела  на  невысокий  край  колодца.  Лицо  у нее было  странное,
равнодушное и неподвижное, как у древних изваяний: низкий лоб, прямые брови,
слишком маленький подбородок и глаза прозрачно-желтые,

     как  янтарь. Но больше всего поразили Джованни волосы: сухие, пушистые,
легкие,  точно обладавшие отдельною жизнью,-- как змеи Медузы, окружали  они
голову  черным ореолом, от которого лицо казалось еще  бледнее, алые губы --
ярче, желтые глаза -- прозрачнее.
     -- Ты, значит, тоже слышал, Астро, о брате Анджело? -- сказала девушка.
     --  Да,  мона  Кассандра.  Говорят,  он  послан  папою  для искоренения
колдовства и  всяких  ересей. Как послушаешь, что добрые  люди сказывают  об
отцах-инквизиторах, мороз по  коже подирает. Не дай  Бог попасть  им в лапы!
Будьте осторожнее. Предупредите вашу тетку... -- Какая она мне тетка!
     -- Ну, все равно, эту мону Сидонию, у которой вы живете.
     -- А ты думаешь, кузнец,  что мы ведьмы? -- Ничего  я не  думаю! Мессер
Леонардо  подробно объяснил и доказал мне,  что  колдовства  нет  и быть  не
может, по законам природы. Мессер Леонардо все знает и ни во что не верит...
     -- Ни во что не верит,--повторила мона Кассандра,-- в черта не верит? А
в  Бога? --  Не смейтесь.  Он  человек праведный. -- Я не  смеюсь. А только,
знаешь ли, Астро,  какие бывают  забавные случаи? Мне  рассказывали,  что  у
одного  великого безбожника  отцы-инквизиторы  нашли договор с  дьяволом,  в
котором этот человек обязывался отрицать, на основании логики и естественных
законов, существование ведьм и силу черта, дабы, избавив слуг сатанинских от
преследований Святейшей Инквизиции,  тем самым  укрепить и  умножить царство
дьявола на земле.  Вот почему  говорят: быть  колдуном-ересь,  а не верить в
колдовстводважды  ересь. Смотри же, кузнец, не  выдавай учителя,-- никому не
сказывай, что он не верит в черную магию.
     Сначала Зороастро  смутился  от  неожиданности,  потом стал  возражать,
оправдывая Леонардо. Но девушка перебила его:
     --  А что, как  у вас  летательная машина? Скоро будет  готова?  Кузнец
махнул рукой.
     -- Готова, как бы не так! Все сызнова переделывать будем.
     -- Ах, Астро, Астро! И охота тебе верить вздору! Разве ты не понимаешь,
что все эти машины только для отвода глаз? Мессер Леонардо, я полагаю, давно
уже летает...
     -- Как летает? -- Да вот так же, как я. Он посмотрел на нее в раздумьи.
     -- Может быть, это вам только снится, мона Кассандра?
     -- А как же другие видят? Или ты об этом не слышал?
     Кузнец  в нерешительности  почесал у себя  за  ухом.  --  Впрочем,  я и
забыла,-- продолжала она с насмешкою,-- вы ведь тут люди ученые,  ни в какие
чудеса не верите, у вас все механика!
     -- Ну ее к  черту! Вот она мне где, эта механика! указал кузнец на свой
затылок. Потом,  сложив  руки  с мольбою, воскликнул: -- Мона Кассандра!  Вы
знаете, я человек  верный. Да  мне и болтать невыгодно. Того и  гляди,  брат
Анджело  самих притянет.  Скажите же,  сделайте милость,  скажите  мне все в
точности!. -- Что сказать? -- Как вы летаете?
     -- Вот чего  захотел! Ну,  нет,--этого я  тебе не скажу.  Много  будешь
знать, рано состаришься.
     Она  помолчала.  Потом,  заглянув  ему прямо  в глаза  долгим взглядом,
прибавила тихо: -- Что тут говорить? Делать надо! -- А что нужно? -- спросил
он дрогнувшим голосом, немного бледнея.
     -- Слово знать,  и зелье такое есть, чтобы тело мазать. --  У вас есть?
-- Есть.
     -- И слово знаете? Девушка  кивнула головою. -- И  полечу? -- Попробуй.
Увидишь-это вернее механики!
     Единственный глаз кузнеца загорелся огнем безумного желания.
     --  Мона  Кассандра,  дайте  мне вашего  зелья!  Она  засмеялась тихим,
странным смехом. -- И чудак же ты, Астро! Только что сам называл
     тайны магии глупыми бреднями, а теперь вдруг поверил... Астро потупился
с унылым, упрямым выражением
     в лице.
     -- Я  хочу попробовать.  Мне ведь  все равно  --  чудом  или механикой,
только бы лететь! Я больше ждать не могу...

     Девушка положила ему руку на плечо. -- Ну, Бог с тобой!  Мне тебя жаль.
В самом деле, чего доброго, с ума сойдешь, если не  полетишь. Уж так и быть,
дам я тебе зелья и слово скажу.  Только и ты, Астро, сделай то, о чем я тебя
попрошу. -- Сделаю, мона Кассандра, сделаю  все[ Говорите!.. Девушка указала
на мокрую черепичную крышу, блестевшую  за  стеной сада в лунном  тумане. --
Пусти меня туда. Астро нахмурился и покачал головой. -- Нет, нет... Все, что
хотите, только не это! -- Почему?
     -- Я слово дал не пускать никого. -- А сам был? " -- Был. -- Что же там
такое?
     --  Да  никаких  тайн.  Право же,  мона Кассандра, ничего  любопытного:
машины,  приборы,   книги,  рукописи,  есть  и   редкие   цветы,   животные,
насекомые-ему  путешественники привозят из далеких стран. И еще одно дерево,
ядовитое... -- Как ядовитое?..
     -- Так, для опытов. Он отравил его, изучая действие ядов на растения.
     -- Прошу тебя, Астро, расскажи мне все, что ты знаешь об этом дереве.
     -- Да тут и рассказывать  нечего. Ранней весною, когда оно было в соку,
пробуравил  отверстие  в  стволе  до  сердцевины   и  полою,  длинною  иглою
вбрызгивал какую-то  жидкость.  -- Странные опыты! Какое  же  это дерево? --
Персиковое.
     -- Ну, и что же? Плоды налились ядом? -- Нальются, когда  созреют. -- И
видно, что они отравлены?
     --  Нет,  не  видно.  Вот  почему  он  и  не  впускает  никого:  МО.ЖНО
соблазниться красотой плодов, съесть и умереть. -- Ключ у  тебя?  -- У меня.
-- Дай ключ, Астро!
     --  Что   вы,  что  вы,  мона  Кассандра!  Я  поклялся  ему...  --  Дай
ключ!--повторила Кассандра.--Я  сделаю так, что ты в эту  же  ночь полетишь,
слышишь,-- в эту же ночь! Смотри, вот зелье.
     Она вынула из-за пазухи и показала ему стеклянный пузырек,  наполненный
темною жидкостью, слабо блеснув шей в  лунном  свете,  и, приблизив  к  нему
лицо, прошептала вкрадчиво:
     -- Чего ты боишься, глупый?  Сам  же говоришь, что нет никаких тайн. Мы
только войдем и посмотрим... Ну же, дай ключ!
     --  Оставьте  меня!--проговорил  он.--Я  все равно не пущу, и зелья мне
вашего не надо. Уйдите!
     --  Трус!--молвила девушка с презрением.--Ты мог бы и  не  смеешь знать
тайны. Теперь  я вижу, что он  колдун и обманывает  тебя,  как ребенка... Он
молчал угрюмо, отвернувшись. Девушка опять подошла к нему:
     --  Ну, хорошо, Астро, не  надо. Я не войду. Только открой  дверь и дай
посмотреть... -- Не войдете? -- Нет, только открой и покажи. Он вынул ключ и
отпер.
     Джованни,   тихонько  привстав,  увидел   в  глубине  маленького  сада,
окруженного стенами,  обыкновенное персиковое  дерево. Но  в бледном тумане,
под мутно-зеленым лунным светом, оно показалось ему зловещим и призрачным.
     Стоя  у порога, девушка смотрела с жадным любопытством широко открытыми
глазами;  потом сделала  шаг  вперед, чтобы  войти.  Кузнец удержал ее.  Она
боролась,  скользила между рук,  как змея. Он оттолкнул ее так, что она едва
не упала. Но тотчас выпрямилась и посмотрела на него в упор. Бледное,  точно
мертвое, лицо ее было злобно и страшно:  в эту минуту она в  самом деле была
похожа на ведьму.
     Кузнец запер дверь сада и, не прощаясь с моной Кассандрой, вошел в дом.
     Она  проводила  его  глазами.  Потом  быстро  прошла  мимо  Джованни  и
выскользнула в калитку на большую дорогу к Порта-Верчеллина.
     Наступила тишина. Туман еще сгустился. Все исчезало и таяло в нем.
     Джованни закрыл глаза. Перед ним встало, как в видении, страшное дерево
с тяжелыми  каплями на мокрых  листьях, с ядовитыми плодами в  мутно-зеленом
лунном свете- и вспомнились ему слова Писания:
     "Заповедал  Господь Бог  человеку,  говоря: от всякого дерева в саду ты
будешь есть.
     А от дерева познания добра и зла, не ешь от него; ибо в день, в который
ты вкусишь от него, смертью умрешь".

        "ТРЕТЬЯ КНИГА. ЯДОВИТЫЕ пЛОДЫ"
     Герцогиня Беатриче каждую пятницу мыла голову и золотила волосы.  После
крашения надо было сушить их на солнце.
     С этой целью устраивались вышки, окруженные перилами, на крышах домов.
     Герцогиня  сидела на  такой  вышке,  над  громадным  загородным дворцом
герцогской виллы Сфорцески, терпеливо вынося палящий зной, в то время, когда
и работники с волами уходят в тень.
     Ее облекала просторная, из белого шелка, накидка без рукавов. На голове
была  соломенная  шляпа  -- солнцевик,  для  предохранения  лица от  загара.
Позолоченные волосы, выпущенные из круглого отверстия шляпы, раскинуты  были
по широким  полям.  Желтолицая  рабыня-черкешенка  смачивала волосы  губкою,
насаженною на острие  веретена. Татарка, с узкими косыми щелями глаз, чесала
их гребнем из слоновой кости.
     Жидкость для золочения приготовлялась из майского сока корней орешника,
шафрана, бычачьей желчи, ласточкина помета,  серой амбры,  жженых  медвежьих
когтей и ящеричного масла.
     Рядом, под  наблюдением  самой герцогини, на треножнике, с побледневшим
от  солнца, почти невидимым пламенем, в  длинноносой реторте, наподобие тех,
которые  употреблялись  алхимиками,   кипела   розовая   мускатная  вода   с
драгоценной виверрою, адрагантовой камедью и любистоком.
     Обе служанки  обливались  потом.  Даже  комнатная  собачка герцогини не
находила себе места на знойной вышке,  укоризненно щурилась на свою хозяйку,
тяжело дышала, высунув язык, и не ворчала, по обыкновению, в ответ
     на заигрывания вертлявой мартышки. Обезьяна была довольна жарою так же,
как арапчонок, державший зеркало, оправленное в жемчуг и перламутр.
     Несмотря  на  то,  что  Беатриче  постоянно  желала придать лицу своему
строгость, движениям плавность, которые приличествовали ее сану, трудно было
поверить, что  ей девятнадцать лет, что  у нее двое детей, и что она уже три
года замужем. В ребяческой полноте смуглых щек, в невинной складке на тонкой
шее  под  слишком  круглым  и  пухлым  подбородком, в толстых  губах, сурово
сжатых, точно всегда немного надутых  и капризных, в узких плечах, в плоской
груди,  в  угловатых,  порывистых, иногда почти мальчишеских движениях видна
была школьница, избалованная,  своенравная, без удержу резвая и самолюбивая.
А между  тем,  в  твердых,  ясных,  как  лед,  коричневых глазах ее светился
расчетливый ум.  Самый  проницательный из тогдашних  государственных  людей,
посол  Венеции, Марине  Сануто,  в тайных  письмах уверял синьорию,  что эта
девочка  в политике -- настоящий  кремень, что она более себе  на  уме,  чем
герцог Лодовико,  муж ее,  который отлично  делает,  слушаясь своей жены  во
всем.
     Комнатная  собачка  сердито  и  хрипло  залаяла.  По  крутой   лесенке,
соединявшей вышку с уборными и гардеробными покоями, взошла, кряхтя и  охая,
старуха в темном вдовьем  платье. Одной рукой перебирала она четки, в другой
держала  костыль. Морщины  лица  ее  казались  бы  почтенными,  если  бы  не
приторная сладость улыбки, мышиное проворство глаз.
     --  О-хо-хо,  старость  не  радость!  Едва вползла.  Господь да  пошлет
доброго здоровья вашей светлости.
     Раболепно приподняв с  полу край умывальной накидки, она приложилась  к
ней губами. -- А,  мона  Сидония!  Ну, что, готово?  Старуха вынула из мешка
тщательно завернутую  и закупоренную склянку с мутною, белесоватою жидкостью
-- молоком ослицы и рыжей козы, настоянным на диком бадьяне, корнях спаржи и
луковицах белых лилий.
     -- Денька  два еще надо бы в теплом лошадином навозе продержать. Ну, да
все равно -- полагаю, и так поспело. Только перед тем, как умываться, велите
сквозь  войлочное цедило пропустить. Намочите мякоть сдобного хлеба и личико
извольте  вытирать столько времени, сколько нужно,  чтобы три раза прочитать
"Верую". Через пять  недель  всякую смуглоту снимет. И от прыщиков помогает.
-- Послушай, старуха,-- молвила Беатриче,-- может быть в этом умывании опять
какая-нибудь  гадость,  к