му
кардиналу  Пьетро  Бембо,  тому  самому,  который  избегал  читать  послания
апостола  Павла,  дабы  "не  испортить  себе   слога",  воспевала  столь  же
безупречными стихами во вкусе Вергилия французскую болезнь и способы лечения
серными  ваннами и  ртутной мазью. Происхождение болезни  объяснялось, между
прочим,  тем,  что  однажды,  в древние  времена,  некий  пастух,  по  имени
Siphilis,  своими  насмешками  прогневил  бога  Солнца,  который наказал его
недугом, не уступавшим никакому лечению, пока нимфа Америка не посвятила его
в свои  таинства и не привела к  роще  целебных гвайяковых деревьев, серному
источнику и ртутному озеру. Впоследствии испанские путешественники, переплыв
океан  и открыв Новые Земли, где обитала нимфа Америка, также оскорбили бога
Солнца, застрелив на  охоте  посвященных  ему  птиц,  из коих одна провещала
человечьим голосом, что  за это  святотатство  Аполлон пошлет им французскую
болезнь.
     Папа прочел наизусть несколько отрывков из обеих поэм. Особенно удалась
ему речь Меркурия  перед  богами Олимпа  о благовестии Архангела и  любовная
жалоба пастуха Сифила, обращенная к нимфе Америке.
     Когда при шепоте  восторженных похвал  и почтительно сдержанных, как бы
нечаянно сорвавшихся, рукоплесканиях он кончил, ему доложили о Микеланджело,
недавно  приехавшем из  Флоренции..  Папа немного нахмурился, но  тотчас  же
велел его принять.
     Сумрачный  Буонарроти  внушал  Льву  x  чувство,  подобное  страху.  Он
предпочитал  веселого,  готового  на  все,  покладистого  "доброго  малого",
Рафаэля. Папа принял Микеланджело со своею неизменною скучающею любезностью.
Но, когда  художник заговорил  о  деле, в  котором  считал  себя  смертельно
обиженным, им данном ему и внезапно  отнятом заказе нового мраморного фасада
флорентийской церкви Сан-Лоренцо,  святой Отец  замял  разговор и, привычным
движением вставив  в свой зрячий  глаз берилловый  очек, посмотрел на него с
добродушием,  под  которым скрывалось насмешливое лукавство,  и  молвил:  --
Мессер Микеланджело, есть у нас одно дельце,  о котором мы  хотели  бы знать
твое мнение:  брат наш, герцог  Джулиано, советует нам  воспользоваться  для
какойлибо работы  твоим земляком,  флорентийцем  Леонардо  да Винчи.  Скажи,
сделай  милость,  что ты  думаешь  о  нем,  и  какую  работу  было бы  всего
пристойнее поручить этому художнику?
     Угрюмо потупив глаза и, по обыкновению,  мучаясь  поД  устремленными на
него  любопытными  взорами,  от  непреодолимой  робости  и  сознания  своего
уродства,  Микеланджело  молчал.  Но  папа  смотрел  на  него  пристально  в
берилловый очек, ожидая ответа.
     -- Вашему святейшество,-- произнес, наконец,  Буонарроти,-- может быть,
неизвестно, что многие считают меня врагом мессера да Винчи. Правда это, или
нет,-- я  полагаю, что  мне  всего менее прилично быть судьею  в этом деле и
высказывать какое бы то ни было мнение, дурное или хорошее.
     --  Клянусь  Вакхом,--оживляясь  и,  видимо,  готовя  что-то  забавное,
воскликнул папа,--если бы даже это было  действительно так, тем более желали
бы  мы  знать твое мнение  о мессере Леонардо, ибо другого  кого, а тебя  не
считаем способным к пристрастию и  не сомневаемся, что в  суждении  о  враге
сумеешь ты  выказать благородство,  не меньшее, чем в суждении  о  друге. Но
никогда, впрочем, я не верил и не поверю тому, что вы в самом деле -- враги.
Полно!  Такие  художники,  как  ты  и  он,  не  могут не  быть выше  всякого
тщеславия. И что вам  делить, из-за  чего  соперничать? А если  и было между
вами  чтонибудь,--  зачем  об  этом вспоминать?  Не  лучше ли  жить в  мире?
Говорят, в согласии малое растет, в раздоре умаля
     ется  великое.  И  неужели,  сын мой,  если  бы я, твой  отец,  пожелал
соединить ваши руки, неужели ты отказал бы мне, не подал бы ему руки своей?
     Глаза  Буонарроти  блеснули;  как  это  часто  бывало  с  ним,  робость
мгновенно превратилась в ярость.
     -- Я  не подаю руки изменникам!-- проговорил он глухо и отрывисто, едва
владея собой.
     --  Изменникам?--  подхватил   папа,  еще   более  оживляясь.--  Тяжкое
обвинение,  Микеланджело,  тяжкое,  и  мы  уверены,  что  ты  не решился  бы
высказать его, не имея доказательств...
     -- Никаких доказательств нет у меня, да их  и не надо! Я говорю то, что
знают все. Пятнадцать лет был он прихвостнем герцога  Моро, того, кто первый
призвал на Италию варваров  и  предал им отечество. Когда же Господь наказал
тирана  заслуженною  казнью  и он  погиб,  Леонардо перешел на службу к  еще
большему  негодяю -- Чезаре Борджа, и, будучи гражданином Флоренции,  снимал
военные карты с Тосканы, дабы облегчить врагу завоевание собственной родины.
     -- Не судите, да не судимы будете,-- молвил папа с тихою усмешкою.-- Ты
забываешь, друг мой, что мессер Леонардо -- не воин, не государственный муж,
а  только художник. Служители  вольных  Камен не  имеют  ли права на большую
свободу, чем прочие смертные?  Какое  дело до политики, до вражды народов  и
государей  -- вам, художникам, обитателям области высшей, где нет ни  рабов,
ни свободных, ни  иудея, ни эллина, ни варвара, ни  скифа, но всяческая и во
всех-Аполлон?  Подобно  древним философам, не могли бы  ли и вы назвать себя
гражданами вселенной, для коих, где хорошо -- там и отечество?
     -- Извините меня, ваше святейшество,-- прервал его Микеланджело почти с
грубостью.--  Я человек  простой, не словесный, тонкостей философических  не
разумею. Белое привык называть белым, черное --  черным. И  презреннейшим из
негодяев кажется мне тот, кто не чтит своей матери, отрекается от  родины. Я
знаю,  мессер  Леонардо считает себя выше всех законов человеческих.  Но  по
какому праву? Он все обещает, собирается мир удивить чудесами. Не  пора ли и
за дело? Где они, чудеса  его и знамения? Уж не эти ли  шутовские крылья, на
которых вздумал лететь один из учеников  его, и как дурак, сломал себе  шею?
Доколе  же нам верить ему  на слово?  Не вправе  ли и мы,  простые смертные,
усомниться и полюбопытствовать, что же такое скрывается, наконец,  под всеми
загадками  его   и  тайнами?..  Э,  да  что  говорить!  В  старину,  бывало,
проходимцев  так и величали проходимцами,  негодяев негодяями, а нынче зовут
их мудрецами, граждаами вселенной, и скоро, кажется, не будет такого плута и
бездельника,  который бы не  корчил  из  себя  бога Гермеса Триждывеликого и
титана  Прометея!..  Папа,  уставившись  на  Микеланджело   своими  светлыми
лЯгушачьими глазами, спокойно  и  холодно наблюдал  его, размышляя  о  тщете
всего  земного, о  суете суетствий, созерцал  унижение  гордого, ничтожество
великого. Он уже мечтал о том, как бы свести  обоих соперников, натравить их
друг   на  друга,  устроить  зрелище  невиданное,  вроде  петушиного  боя  в
исполинских  размерах  -- философскую потеху, которой бы  он, любитель всего
редкого  и   чудовищного,  наслаждался  с  таким  же  эпикурейским,  немного
брезгливым  и  скучающим любопытством, как  шутов  своих,  калек,  юродивых,
обезьян и карлиКов.
     -- Сын  мой,--  произнес, наконец, с тихим,  грустным вздохом,-- я вижу
теперь,  что   вражда,  которой  до   сей  поры  не  хотелось  нам   верить,
действительно есть между ваМИ, и удивлен, да, признаюсь,  удивлен и опечален
суждением твоим о  мессере Леонардо. Как же так,  Микеланджело, помилуй!  Мы
слышали  о нем  столько  хорошего;  не  говоря  уже  о великом  искусстве  и
учености,-- сердце, Оворят, у него такое доброе, что не только  людей, но и
зверей  бессловесных,  даже растения  жалеет он,  не позволяет,  чтобы  люди
причиняли  им  какой-либо  вред,--  подобно  мудрецам  индийским,  именуемы"
гимнософистами,  о коих путешественники рассказывают нам  столько чудесного?
Микеланджело   молчал,  отвернувшись.  Лицо  его  порой  искажалось  злобною
судорогой.  Он чувствовал,  что папа  над ним  издевается. Стоявший рядом  и
внимательно следивший за  беседою Пьетро Бембо понял,  что шутка MOжеT плохо
кончиться: Буонарроти неудобен для игры, затееянной папою. Ловкий царедворец
вступился  тем охотнеЕ, что  и  сам недолюбливал Леонардо, по слухам, за его
насмешки  над  словесниками,  "подражателями  древних",   воронами  в  чужих
перьях".
     --  Ваше  святейшество,--произнес  он,--может  быть, в  словах  мессера
Микеланджело есть доля правды; по крайней мере, о Леонардо ходят слухи столь
противоречивые, что,  в  самом деле, не знаешь  порой,  чему верить. Тварей,
говорят, милует, от мяса не  вкушает; а вместе с тем изобретает смертоносные
орудия для истребления рода человеческого  и любит провожать преступников на
казнь,  наблюдая в их лицах выражение последнего ужаса. Я  слышал также, что
ученики  его  и  Марко-Антонио для анатомических  сечений не только воровали
трупы  из  больниц, но откапывали их из земли  на  христианских кладбищах.--
Кажется, впрочем, во все времена великим ученым свойственны были необычайные
странности:   так   древние   повествуют    о   знаменитых   александрийских
естествоиспытателях Эразистрате и Герофиле, которые, будто  бы,  производили
свои анатомические  сечения над живыми людьми, преступниками, осужденными на
казнь, оправдывая жестокость к людям любовью к знанию, о чем свидетельствует
Цельзий: Herophylus homine  odit  ut nosset. Герофил  людей ненавидел, чтобы
знать...
     -- Молчи, молчи, Пьетро! С нами сила Господня!-- остановил его папа уже
в непритворном  смятении.--  Живых людей резать  --  славная  наука,  нечего
сказать!.. Никогда не смей нам говорить об этих мерзостях. И ежели мы только
узнаем, что Леонардо...
     Не  кончил  и  набожно  перекрестился. Все  толстое,  пухлое  тело  его
заколыхалось.
     Будучи скептиком. Лев x в то же время был суеверен, как старая женщина.
В  особенности  же  боялся черной магии. Одной  рукой награждая  сочинителей
таких  поэм, как "Сифилис" и "Приап",  другой скреплял  полномочия  великого
инквизитора, фра Джордже да Казале для борьбы с колдунами и ведьмами.
     Услышав о  краже мертвых тел из могил, вспомнил  только  что полученный
донос,  на  который сперва не обратил внимания,--  одного из людей  Джулиано
Медичи, немецкого зеркальщика Иоганна, жившего в доме Леонардо и обвинявшего
мастера в том, что, под предлогом анатомии, на самом деле, для черной магии,
он вырезывает зародыши из трупов беременных женщин.
     Ужас  папы длился впрочем  не  долго: по уходе Микеланджело устроен был
концерт, в  котором  особенно удалась  его  святейшеству трудная  ария,  что
всегда приводило его  в доброе расположение духа; затем, во  время полдника,
учреждая в шутовском совете порядок триумфального  шествия карлика Барабалло
на слоне, он окончательно развлекся и забыл о Леонардо.
     Но  на  следующий  день  настоятель  Сан-Спирито,  где  в  монастырской
больнице художник  занимался анатомией, получил строжайшее  внушение  --  не
давать  ему трупов, не  пускать в  больничные  покои, вместе с  напоминанием
буллы  Бонифация VIII  De  sepulturis,  запрещавшей,  под страхом церковного
отлучения, вскрытие человеческих тел, без ведома Апостолической Курии.
     После смерти Джованни Леонардо стал тяготиться пребыванием в Риме.
     Неизвестность,  ожидание, вынужденное бездействие утомили  его. Обычные
занятия -- книги, машины, опыты, живопись -- опротивели.
     В  долгие  осенние  вечера,  когда в  доме, теперь  еще более  мрачном,
наедине  с безумным  Астро и тенью Джованни, становилось  ему слишком жутко,
уходил  он  в гости к мессеру Франческо Веттора,  флорентийскому посланнику,
который переписывался с Никколо Макиавелли, рассказывал о нем и давал читать
его письма художнику.
     Судьба  по-прежнему  преследовала  Никколо. Мечта  всей  жизни  его  --
созданное  им  народное ополчение,  от  которого ждал  он  спасения  Италии,
оказалось  никуда  не  годным:  при  осаде  Прато  в 1512  году  под первыми
исланскими ядрами разбежалось оно на  глазах  его, как стадо  баранов. Когда
вернулись Медичи,  Макиавелли отставили OT  должности, "низложили, удалили и
лишили всего". Вскоре затем открыт был заговор для восстановления Республики
и  низвержения тиранов.  Никколо  в  нем  участвовал. Его схватили,  судили,
пытали четыре раза  подымали на виску. Пытки вынес он с мужеством, которого,
по собственному признанию, "не ожидал от себя". Отпустив на поруки, оставили
под надзором  и запретили в течение года переезжать границу Тосканы. Он впал
в такую нищету, что должен был покинуть Флоренцию и поселиться на  маленьком
наследственном  клочке  земли в  горном  селении, близ  Сан-Кашьяно, милях в
десяти  от города, по  Римской  дороге.  Но  и здесь, после  всех испытанных
бедствий, не угомонился:  из пламенного республиканца обернулся вдруг  столь
же  пламенным  другом  тиранов, с  искренностью,  свойственной  ему  в  этих
внезапных  превращениях, переходах от одной  крайности к  другой. Еще сидя в
тюрьме, обращался к Медичи с  покаянными и хвалебными посланиями в стихах. В
книге "О Государе", посвященной  Лоренцо Великолепному, племяннику Джулиано,
предлагал, как высший образец государственной
     мудрости, Чезаре Борджа,  тогда уже  умершего в изгнании, некогда им же
самим столь жестоко развенчанного и теперь  снова окруженного  ореолом почти
сверхчеловеческого  величия,  сопричисленного  к  лику  бессмертных  героев.
Втайне   чувствовал   Макиавелли,   что   сам   себя  обманывает:  мещанское
самодержавие  Медичи  столь  же  противно  ему,   как  мещанская  республика
Содерини; но, уже не в силах  будучи отказаться от этой последней мечты,  он
хватался  за  нее,   как  утопающий  за  соломинку.   Больной,  одинокий,  с
незажившими на руках и ногах рубцами от веревок, которыми вздергивали его на
дыбу,  молил Веттори  похлопотать  за  него у папЫ. у  Джулиано, достать ему
"хоть какое-нибудь  местечко,  потому  что  бездействие  для  него  страшнее
смерти: только бы приняли его опять на  службу -- он готов на всякую работу,
хоть камни ворочать".
     Чтобы не  надоесть  покровителю вечными  просьбами и жалобами,  Никколо
старался  иногда  позабавить  его  шутками и  рассказами  о  своих  любовных
похождениях. В пятьдесят  лет, отец  голодной семьи,  он был или притворялся
влюбленным, как школьник. "Я отложил в сторону все  умные,  важные мысли: ни
повествования  о подвигах древности, ни разговоры о  современной политике не
занимают меня: я люблю".
     Когда Леонардо читал  эти игривые послания,  ему  приходили  на  память
слова Никколо, однажды сказанные в Романье, при выходе  из игорного притона,
где кривлялся он, как шут, перед  испанскою  сволочью:  "Нужда пляшет, нужда
скачет,  нужда  песенки поет". Порой и  в этих письмах,  среди  эпикурейских
советов, любовных  излияний и  бесстыдно-цинического смеха  над  самим собою
вырывался крик отчаяния:
     "Неужели  ни одна живая душа  не вспомнит обо мне? Если  вы еще  любите
меня,  мессер  Франческо,  как любили  когда-то, то не  могли  бы видеть без
негодования ту бесславную  жизнь,  которой я теперь живу".  В другом  письме
описывал  так  свою жизнь:  "Охота  на  дроздов  была  доселе  главным  моим
развлечением. Я вставал до света, собственноручно прилаживал силки и выходил
из дому, нагруженный клетками, уподобляясь Гэте вольноотпущеннику, который с
книгами Амфитриона  возвращается из  гавани. Обыкновенно я  брал  не  меньше
двух, не более шести  дроздов.-- Так провел я сентябрь. Потом и этой  забавы
не стало, и, сколь ни была она глупа, я пожалел о ней.
     Теперь встаю  несколько позже, отправляюсь в рощу в ту,  которую рубят,
остаюсь в ней часа два, осматривая вчерашнюю работу и болтая  с дровосеками.
Затем  иду к колодцу; оттуда  в лес,  где  прежде охотился.  Со мной  всегда
какая-нибудь книга -- Данте, Петрарка, Тибулл или Овидий. Читая их страстные
жалобы,  думаю о собственных  делах сердечных и нахожу недолгое,  но сладкое
забввение в этих грезах. Потом иду в  гостиницу на большой Дороге, беседую с
проезжими, слушаю  новости, наблюдая человеческие вкусы, привычки и прихоти.
Когда  наступает  обеденный   час,  возвращаюсь  домой,  сажусь  за  стол  с
домашними,  утоляю голод теми скромными блюдами, которые  дозволяют  скудные
доходы с имения. После обеда опять бреду  в гостиницу. Тут уже в сборе целое
общество: Хозяин,  мельник, мясник,  двое пекарей.  Всю остальную часть  дня
провожу с  ними, играя в шашки, кости, крикку.  Спорим, горячимся, бранимся,
большею частью из-за Пороша, и так шумим,  что  слышно в Сан-Кашьяно. Вот  в
какой грязи  я  утопаю, заботясь  об одном, как не заплесневеть окончательно
или  с  ума  не сойти от  скуки, предоставляя, впрочем, судьбе топтать  меня
ногами,  делать  со мной  все,  что ей  угодно,  дабы знать наконец, есть ли
предел ее бесстыдству.
     Вечером иду  домой. Но перед  тем, чтобы запереться в комнате, снимаю с
себя грязное, будничное платье, надеваю придворные  или сенаторские одежды и
в этом пристойном наряде вступаю в чертоги древности,  где великие мудрецы и
герои  встречают меня с  благосклонностью, где питаюсь  я пищею, для которой
рожден,-- не смущаясь, беседую с ними, спрашиваю, узнаю причины их действий,
и, по  доброте  своей, они отвечают мне, как  равному. В течение  нескольких
часов не скучаю, не боюсь ни бедности, ни смерти, забываю все мои  страдания
и  весь живу  в прошлом. Потом записываю все, что  узнал  от них, и  сочиняю
таким образом книгу "О Государе".
     Читая  эти письма,  Леонардо  чувствовал, как Никколо, несмотря  на всю
противоположность ему, близок. Он вспомнил его пророчество, что судьба у них
общая: оба они останутся навеки бездомными скитальцами в этом мире, где "нет
никого, кроме  черни". В самом деле,  жизнь  Леонардо в  Риме была  такая же
бесславная, как жизнь Макиавелли в захолустье Сан-Кашьяно -- та же скука, то
же одиночество, вынужденное бездействие, которое  страшнее  всякой пытки, то
же сознание силы своей и ненужности людям.  Так же как Никколо, предоставлял
он судьбе топтать его  ногами,  делать с  ним все,  что ей угодно,  только с
большею покорностью, не желая даже знать, есть ли предел ее бесстыдству, ибо
давно уже уверился, что этого предела нет.
     Лев  X, занятый  триумфом шута Барабалло, все еще не удосужился принять
Леонардо и, чтобы отделаться от него, поручил ему усовершенствовать чеканный
станок на папском Монетном Дворе. По обыкновению не брезгая никакой работой,
даже самою скучною, художник  исполнил заказ в совершенстве -- изобрел такую
машину, что монеты, прежде с неровными, зазубренными краями, теперь выходили
безукоризненно круглые.
     В  это  время  дела  его,  вследствие  прежних  долгов,  были  в  таком
расстройстве, что большая часть жалованья уходила  на уплату процентов. Если
бы не помощь Франческо Мельци, который получил от  отца наследство, Леонардо
терпел бы крайнюю нужду.
     Летом 1514 года заболел он  римской малярией.  Это была  первая трудная
болезнь  во всю его  жизнь. Лекарств не принимал, врачей не допускал к себе.
Один Франческо ухаживал за ним, и с каждым днем Леонардо привязывался к нему
все более и более,  ценил простую  любовь его, и порой казалось учителю, что
Бог  послал ему  в нем последнего  друга, ангела-хранителя,  посох бездомной
старости.
     Художник  чувствовал, что  о нем  забывают, и  делал  иногда  напрасные
попытки напомнить  о себе. Больной, писал  он своему  покровителю,  Джулиано
Медичи, приветственные  письма,  с обычною в те времена, плохо  удававшеюся,
придворною любезностью:
     "Когда  узнал  я о  вашем столь  желанном выздоровлении,  знаменитейший
государь мой, радость моя  была столь велика, что она меня самого  исцелила,
как бы чудом воскресила из мертвых".
     К осени малярия прошла. Но все еще оставалось недомогание и слабость. В
течение  нескольких  месяцев  после  смерти  Джованни Леонардо  опустился  и
постарел, как будто за долгие годы.
     Странное малодушие,  тоска,  подобная смертельной усталости, овладевали
им вс