оторую ведьмы  в  черной магии  употребляют,  вроде
змеиного сала, крови удода  и порошка  лягушек, сушенных на сковороде, как в
той мази  для  вытравливания  волос  на  родинках,  которую ты  мне  намедни
приносила. Тогда лучше скажи прямо.
     --  Нет,  нет,  ваша светлость!  Не верьте  тому, что  люди болтают.  Я
работаю начистоту, без обмана. Как  кто хочет. Ведь и то сказать, иногда без
дряни не  обойдешься:  вот, например,  досточтимая мадонна  Анджелика  целое
прошлое  лето  псиною мочою  голову  мыла,  чтобы не облысеть,  и  еще  Бога
благодарила, что Помогло.
     Потом,  наклонившись  к уху  герцогини,  начала  рассказывать последнюю
городскую новость  о  том,  как молоденькая жена  главного консула  соляного
приказа, прелестная мадонна Филиберта изменяет мужу и забавляется с приезжим
испанским рыцарем.
     -- Ах  ты, старая сводня!--полушутливо пригрозила ей  пальцем Беатриче,
видимо наслаждаясь сплетнею.-- Сама же соблазнила несчастную...
     -- И, полноте, ваша светлость, какая она несчастная! Поет словно птичка
-- радуется, каждый день меня благодарит. Воистину, говорит, я только теперь
познала, сколь великая существует разница между поцелуями мужа и любовника.
     -- А  грех?  Неужели совесть ее не мучит? --  Совесть?  Видите ли, ваша
светлость: хотя  монахи и попы  утверждают противное,  но я  так думаю,  что
любовный грех -- самый естественный из  грехов. Достаточно нескольких капель
святой воды, чтобы смыть его. К тому же, изменяя супругу,  мадонна Филиберта
тем  самым,  как  говорится,  платит  ему пирогом  за  ватрушку  и,  если не
совершенно  заглаживает, то,  по крайней мере, весьма облегчает  перед Богом
его собственные грехи. -- А разве и муж?..
     -- Наверное не знаю. Но все они на один лад, ибо  полагаю, нет на свете
такого мужа, который лучше не согласился бы  иметь одну руку, чем одну жену.
Герцогиня рассмеялась.
     -- Ах, мона Сидония, на тебя и сердиться нельзя! Откуда ты берешь такие
словечки?
     --  Да уж верьте старухе-все, что говорю, святая правда! Я ведь  тоже в
делах  совести  соломинку  от  бревна отличить сумею...  Всякому овощу  свое
время. Не утолившись в юности любовью, наша сестра на старости  лет  мучится
таким раскаянием, что оно доводит ее до когтей дьявола.
     -- Ты рассуждаешь, как магистр богословия! -- Я женщина неученая, но от
всего сердца говорю, ваша светлость! Цветущая юность  дается в жизни  только
раз,  ибо  какому  черту,  прости  Господи,   мы,   бедные  женщины,  годны,
состарившись? Разве на то, чтобы сторожить  золу в камельках. Прогонять  нас
на  кухню мурлыкать  с кошками, пересчитывать  горшки да противни.  Сказано:
молодицам  покормиться,  а старухам  подавиться.  Красота  без  любви -- все
равно,  что  обедня без  "Отче Наш",  а ласки мужа унылы, как игры монахинь.
Герцогиня опять рассмеялась. -- Как? Как? Повтори!
     Старуха посмотрела на  нее внимательно, и, должно  быть, рассчитав, что
достаточно  позабавила  пустяками,  опять  наклонилась к уху ее и зашептала.
Беатриче перестала смеяться.
     Она сделала знак. Рабыни удалились. Только арапчонок  остался на вышке:
он не понимал по-итальянски.
     Их окружало тихое небо, бледное, как будто помертвелое от зноя.
     -- Может быть, вздор? --сказала,  наконец,  герцогиня.--  Мало  ли  что
болтают...
     -- Нет, синьора! Я сама видела и слышала. Вам и другие скажут. -- Много
было народу?
     -- Тысяч десять: вся площадь перед Павийским замком полна.
     -- Что же ты слышала?
     -- Когда мадонна Изабелла  вышла на  балкон с  маленьким Франческо, все
замахали      руками      и      шапками,      многие      плакали.      "Да
здравствует,--кричали,--Изабелла   Арагонская,    Джан-Галеаццо,    законный
государь Милана,  и наследник  Франческо! Смерть  похитителям  престола!"...
Беатриче  нахмурилась.  -- Этими  самыми  словами?  -- Да, и еще  хуже... --
Какие? Говори все, не бойся!..
     --  Кричали-у меня, синьора, язык  не  поворачивается-кричали:  "Смерть
ворам!"
     Беатриче вздрогнула, но,  тотчас преодолев  себя, спросила тихо: -- Что
же ты слышала еще?

     -- Право, не знаю, как и передать вашей милости... -- Да ну же, скорее!
Я  хочу знать все! -- Верите ли,  синьора, в толпе говорили, что  светлейший
герцог  Лодовико  Моро,  опекун  и благодетель Джан-Галеаццо, заточил своего
племянника в Павийскую  крепость, окружив его наемными  убийцами и шпионами.
Потом стали  вопить,  требуя,  чтобы к  ним вышел  сам  герцог.  Но  мадонна
Изабелла ответила, что он лежит больной...
     И мона Сидония опять таинственно зашептала на ухо герцогине.
     Сперва  Беатриче  слушала  внимательно;  потом   обернулась   гневно  и
крикнула:
     --  С ума ты сошла, старая ведьма! Как ты смеешь! Да я сейчас велю тебя
сбросить с этой вышки, так что ворон костей твоих не соберет!..
     Угроза не испугала мону Сидонию. Беатриче также скоро успокоилась.
     -- Я этому и не верю,-- молвила она,  посмотрев на старуху  исподлобья.
Та пожала плечами: -- Воля ваша, а не верить нельзя...
     --  Изволите  ли   видеть,  вот  как  это  делается,--  продолжала  она
вкрадчиво: -- лепят маленькое  изваяние  из воска,  вкладывают ему в  правую
сторону  сердце, в  левую  -- печень ласточки,  прокалывают иглою, произнося
заклинания, и тот, на кого изваяние похоже, умирает медленною смертью... Тут
уж никакие врачи не помогут...
     --  Молчи,--  перебила ее герцогиня,-- никогда не смей  мне говорить об
этом!..
     Старуха опять благоговейно поцеловала край умывальной одежды.
     -- Ваше великолепие! Солнышко вы мое ясное! Слишком  люблю я вас -- вот
и весь мой грех!  Верите ли, со слезами молю Господа за ваше здоровье каждый
раз, как  поют  "Magnificat" на повечерии св.  Франциска.  "Величит душа моя
Господа]" (лат.). Люди говорят, будто я ведьма, но, если бы я и продала душу
мою дьяволу, то,  видит Бог, только для  того, чтобы хоть чем-нибудь угодить
вашей светлости! И она прибавила задумчиво: -- Можно и без колдовства.
     Герцогиня посмотрела на нее молча, с любопытством. -- Когда  я сюда шла
по  дворцовому саду,-- продолжала мона Сидония  беспечным голосом,--садовник
собирал   в  корзину  отличные   персики:  должно   быть,  подарок   мессеру
Джан-Галеаццо? -- И помолчав, прибавила:
     --  А  в  саду флорентийского мастера Леонардо да Винчи  тоже, говорят,
удивительной красоты персики, только ядовитые... -- Как ядовитые? -- Да, да.
Мона Кассандра, племянница моя, видела...
     Старуха снова зашушукала на ухо Беатриче.
     Герцогиня ничего не ответила; выражение глаз ее осталось непроницаемым.
     Волосы уже высохли.  Она встала, сбросила с плеч накидку и спустилась в
гардеробные покои.
     Здесь стояли  три громадных  шкафа. В  первом, похожем на  великолепную
ризницу, развешаны были по порядку восемьдесят четыре платья, которые успела
она сшить  себе  за три года замужества.  Одни отличались, вследствие обилия
золота  и  драгоценных  камней,  такою  плотностью,  что  могли  прямо,  без
поддержки, стоять  на  полу; другие  были прозрачны и легки, как паутина. Во
втором  находились  принадлежности  соколиной  охоты  и лошадиная  сбруя.  В
третьем --  духи, воды,  полосканья,  притиранья, зубные порошки  из  белого
коралла и жемчуга, бесчисленные баночки, колбы,  перегонные шлемы,  горлянки
--  целая  лаборатория женской алхимии.  В  комнате стояли  также  роскошные
ящики, покрытые живописью, и кованые сундуки.
     Когда  служанка  отперла  один  из  них, чтобы вынуть  свежую  рубашку,
повеяло благоуханием  тонкого камбрейского  белья, переложенного лавандовыми
пучками и шелковыми  подушками с порошком из левантийских ирисов и дамасских
роз, сушенных в тени.
     Одеваясь, Беатриче беседовала со швеею о выкройке нового платья, только
что  полученной с гонцом от  сестры,  маркизы Мантуанской,  Изабеллы д'Эсте,
тоже великой  модницы.  Сестры соперничали в  нарядах.  Беатриче  завидовала
вкусу Изабеллы и подражала ей. Один из посланников герцогини Миланской тайно
извещал ее о всех новинках мантуанского гардероба.
     Беатриче  надела  платье  с рисунком, особенно любимым ею за то, что он
скрадывал  ее маленький  рост: ткань  состояла из  продольных перемежающихся
полос зеленого бархата и  золотой парчи. Рукава, перевязанные лентами серого
шелка, были в  обтяжку, с французскими модными  прорезами -- "окнами", через
которые виднелось белоснежное полотно рубашки, все в мелких, пышных сбор
     ках. Волосы  украшены  были  редкой, легкой  как дым,  золотою сеткою и
заплетены в  косу.  Голову окружала тонкая нить фероньеры  с прикрепленным к
ней маленьким рубиновым скорпионом.
     Она привыкла одеваться так долго, что, по выражению герцога, можно было
бы за это время снарядить целый торговый корабль в Индию.
     Наконец,  услышав  вдалеке  звук  рогов и лай  борзых,  вспомнила,  что
заказала охоту, и  заторопилась. Но,  уже  готовая, по дороге зашла  в покои
своих  карликов,  названные  в  шутку  "жилищем  гигантов"  и  устроенные  в
подражание таким же игрушечным комнатам во дворце Изабеллы д'Эсте.
     Стулья, кровати,  утварь, лесенки с широкими  низкими  ступенями,  даже
часовня с кукольным алтарем, за которым служил обедню ученый карлик Янаки, в
нарочно сшитых для него архиепископских ризах и митре,-- все было рассчитано
на рост пигмеев.
     В "жилище  гигантов" всегда  был шум, смех,  плач, крик  разнообразных,
порой страшных, голосов,  как  в зверинце  или сумасшедшем  доме,  ибо здесь
копошились,  рождались,  жили  и  умирали  в душной  неопрятной  тесноте  --
мартышки, горбуны, попугаи, арапки, дуры, калмычки, шутихи, кролики, карлики
и другие  потешные твари, среди которых молодая герцогиня нередко  проводила
дни, забавляясь, как девочка.
     На этот раз, спеша  на охоту, зашла она сюда только на минутку, сведать
о здоровье  маленького арапчонка Наннино,  недавно  присланного  из Венеции.
Кожа у Наннино была такой черноты, что, по выражению прежнего владельца его,
"лучшего  и желать  невозможно".  Герцогиня  играла  им,  как  живою куклою.
Арапчонок заболел. И хваленая чернота его оказалась не совсем природною, ибо
краска,  вроде  лака,  которая придавала телу  его  черный  блестящий  лоск,
мало-помалу начала слезать, к великому горю Беатриче.
     В последнюю ночь ему сделалось хуже; боялись,  что  он умрет.  Узнав об
этом, герцогиня  весьма  опечалилась, ибо любила его, по старой памяти, даже
побледневшего. Она велела как можно скорее крестить арапчонка, чтобы  он, по
крайней мере, не умер язычником.
     Спускаясь,  на  лестнице встретила она свою любимую Дурочку Моргантину,
еще  не старую, хорошенькую  и такую  забавную, что, по словам Беатриче, она
могла бы рассмешить мертвеца.
     Моргантина  любила  воровать: украдет что-нибудь,  спрячет в угол,  под
сломанную половицу, в мышиную норку, и ходит, довольная; когда же спросят ее
с лаской:  "Будь доброю,  скажи, куда  спрятала?"-возьмет за руку, с лукавым
видом,    поведет   и   покажет.    А    если   крикнуть:    "Ну-ка,   речку
вброд",--Моргантина, не  стыдясь,  подымает платье  так высоко,  как  только
может.
     Порой  находила  на  нее  Дурь;  тогда  по  целым  дням  плакала  она о
несуществующем  ребеночке,--  никаких  детей  у нее  не было,--  и так  всем
надоедала, что ее запирали в чулан.
     И  теперь, сидя  в  углу  лестницы, обняв  колени руками  и  равномерно
покачиваясь, Моргантина заливалась горькими слезами.
     Беатриче подошла и погладила ее по голове. -- Перестань, будь умницей!
     Дурочка, подняв на нее свои голубые детские глаза, завыла еще жалобнее.
     -- Ой, ой, ой! Отняли у меня родненького! И за  что, Господи? Никому он
не делал зла. Я  им тихо утешалась... Герцогиня сошла  на двор, где ее ждали
охотники.
     Окруженная  вершниками,  сокольничими,  псарями,  стремянными, пажами и
дамами, она  держалась  прямо  и смело на  караковом  поджаром  берберийском
жеребце  завода Гонзага не как женщина,  а  как опытный наездник. "Настоящая
королева  амазонок!" -- с гордостью подумал герцог Моро, вошедший  на крытый
ход перед дворцом полюбоваться выездом супруги.
     За седлом герцогини сидел охотничий леопард в ливрее, шитой  золотом, с
рыцарскими  гербами.  На  левой руке  --  белый, как снег,  кипрский  сокол,
подарок султана, сверкал усыпанным  изумрудами золотым  клобучком. На  лапах
его звенели бубенцы  разнозвучными, переливчатыми  звонами, которые помогали
находить птицу, когда терялась она в тумане или болотной траве.
     Герцогине  было  весело,  хотелось  шалить,  смеяться,  скакать,  сломя
голову. Оглянувшись  с  улыбкой  на  мужа,  который успел  только  крикнуть:
"Берегись, лошадь горя
     чая!"-она сделала знак  своим  спутницам и помчалась вперегонку с ними,
сначала по дороге, потом в полечерез канавы, кочки, рвы и плетни.
     Доезжачие отстали.  Впереди  всех неслась  Беатриче со  своим громадным
волкодавом и рядом, на черной испанской  кобыле, самая веселая и бесстрашная
из фрейлин, мадонна Лукреция Кривелли.
     Герцог был  втайне неравнодушен к  Лукреции. Теперь, любуясь  на нее  и
Беатриче вместе, не мог решить, кто из них  ему больше  нравится. Но тревогу
испытывал за жену. Когда лошади перескакивали через ямы, жмурил глаза, чтобы
не видеть; дух у него захватывало.
     Он бранил герцогиню за эти  шалости, но сердиться не мог: подозревая  в
себе недостаток телесной отваги, гордился втайне храбростью жены.
     Охотники исчезли в лозняке  и камышовых зарослях  на  низменном  берегу
Тичино,  где водились  гуси  и цапли.  Герцог  вернулся  в маленькую рабочую
комнату --  студиоло. Здесь ожидал его для  продолжения  прерванных  занятий
главный секретарь, сановник, заведовавший иностранными посольствами,  мессер
Бартоломео Калко.
     Сидя  в высоком кресле, Моро тихонько ласкал белой холеной  рукой  свои
гладко бритые щеки и круглый подбородок.
     Благообразное лицо его  имело тот  отпечаток прямодушной откровенности,
который приобретают  только лица совершенных в лукавстве политиков.  Большой
орлиный  нос с  горбинкой, выдающиеся вперед, как  будто заостренные,  тонко
извилистые  губы напоминали отца его, великого кондотьера  Франческо Сфорца.
Но  если Франческо, по выражению поэтов,  в  одно и то же время был  львом и
лисицею, то сын его унаследовал от отца и  приумножил только  лисью хитрость
без львиного мужества.
     Моро  носил простое  изящное платье бледно-голубого шелка  с разводами,
модную прическу -- гладкую, волосок к  волоску,  закрывавшую уши и лоб почти
до  бровей,  похожую на  густой  парик. Золотая плоская цепь висела на груди
его. В обращении была равная со всеми утонченная вежливость.
     --  Имеете  ли  вы какие-нибудь точные сведения, мессер  Бартоломео,  о
выступлении французского войска из Лиона?
     --  Никаких, ваша светлость. Каждый  вечер  говорятзаВтра,  каждое утро
откладывают. Король увлечен  нe воинственными забавами. --  Как  имя  первой
любовницы?
     -- Много имен. Вкусы его величества прихотливы и непостоянны.
     --  Напишите   графу  Бельджойозо,--молвил  герцог,--   что  я  высылаю
тридцать... нет, мало, сорок...--пятьдесят тысяч дукатов для новых подарков.
Пусть не жалеет.  Мы вытащим  короля из Лиона золотыми  цепями) И знаете ли,
Бартоломео,-- конечно, это между нами,-- не мешало бы послать его величеству
портреты  некоторых  здешних красавиц.--Кстати, письмо  готово?  --  Готово,
синьор. -- Покажи.
     Моро с  удовольствием  потирал мягкие, белые  руки. Каждый  раз, как он
оглядывал громадную паутину своей политики,-- испытывал он знакомое  сладкое
замирание сердца, как перед  сложной  и опасной игрой. По совести, не считал
он себя  виновным, призывая чужеземцев, северных варваров на  Италию, ибо  к
этой  крайности  принуждали его враги,  среди которых злейшим  была Изабелла
Арагонская, супруга Джан-Галеаццо, всенародно  обвинившая герцога Лодовико в
том, что он похитил престол у племянника. Только тогда, когда отец Изабеллы,
король  Неаполя, Альфонсо, в отмщение  за обиду дочери  и зятя, стал грозить
Моро войною  и  низвержением с престола,--  всеми покинутый, обратился  он к
помощи французского короля Карла VIII.
     -- Неисповедимы пути твои,  Господи!--размышлял  герцог, пока секретарь
доставал   из  кипы   бумаг  черновой   набросок   письма.--Спасение   моего
государства, Италии, быть может, всей Европы в руках этого жалкого заморыша,
сластолюбивого и слабоумного  ребенка, христианнейшего короля Франции, перед
которым мы, наследники великих Сфорца, должны пресмыкаться, ползать, чуть не
сводничать! Но такова политика: с волками жить-по-волчьи выть.
     Он  перечел  письмо:  оно  показалось ему  красноречивым, в особенности
ежели принять в расчет пятьдесят тысяч дукатов, высылаемых графу Бельджойозо
для  подкупа  приближенных  его   величества,   и  соблазнительные  портреты
итальянских красавиц.
     "Господь да  благословит твое  крестоносное воинство, Христианнейший,--
говорилось,  между прочим, в этом  послании,--  врата Авзонии  открыты  пред
тобой. Не медли  же,  вступи  в них триумфатором, о, новый Ганнибал!  Народы
Италии алчут приять твое иго сладчайшее, помазанник божий, ожидают тебя, как
некогда,  по воскресении Господа, патриархи  ожидали Его сошествия во ад.  С
помощью Бога и  твоей знаменитой  артиллерии ты завоюешь не только  Неаполь,
Сицилию,  но  и земли  великого Турка,  обратишь  неверных  в  христианство,
проникнешь  в  недра Святой Земли, освободишь  Иерусалим и Гроб Господень от
нечестивых агарян и славным именем твоИм наполнишь вселенную".
     Горбатый  плешивый старичок, с длинным красным  носом, заглянул в дверь
студиоло. герцог  приветливо  улыбнулся  ему,  приказывая знаком  подождать.
Дверь  скромно притворилась, и голова  исчезла. Секретарь  завел было речь о
другом  государственном деле, но  Моро  слушал его рассеянно,  поглядывая на
дверь.
     Мессер  Бартоломео  понял, что  герцог  занят  посторонними  мыслями,--
кончил доклад и ушел.
     Осторожно оглядываясь, на цыпочках, герцог приблизился к двери.
     -- Бернарде, а, Бернарде? Это ты? -- Я, ваша светлость!
     И  придворный  стихотворец,  Бернарде   Беллинчони,  с  таинственным  и
подобострастным  видом,  подскочил  и  хотел было  встать  на  колени, чтобы
поцеловать  руку  государя,  но  тот  его  удержал.  --  Ну,  что,  как?  --
Благополучно. -- Родила?
     -- Сегодня  ночью  изволили разрешиться  от  бремени.  --  Здорова?  Не
послать ли врача? -- В здравии совершенном обретаются. -- Слава Богу! Герцог
перекрестился. -- Видел ребенка? -- Как же! Прехорошенький.  --  Мальчик или
девочка?
     -- Мальчик. Буян, крикун! Волосики  светлые, как у  матери, а  глазенки
так  и горят,  так и бегают  --  черные, умные, совсем как у вашей  милости.
Сейчас видно --  Царственная кровь! Маленький Геркулес  в  колыбели. Мадонна
Чечилия не нарадуется. Велели спросить, какое вам будет угодно имя.
     --  Я  уже думал,-- произнес герцог.-- Знаешь, Бернарде, назовем-ка его
Чезаре. Как тебе нравится?.
     -- Чезаре? А ведь в самом деле,  прекрасное имя, благозвучное, древнее!
Да, да, Чезаре Сфорца-имя, достойное героя! -- А что, как муж?
     --  Яснейший  граф  Бергамини добр  и  мил  как всегда. -- Превосходный
человек! -- заметил герцог с убеждением.
     --  Превосходнейший! --  подхватил  Беллинчони.-- Смею  сказать, редких
добродетелей человек! Таких людей нынче поискать. Ежели подагра не помешает,
граф хотел приехать к  ужину,  чтоб засвидетельствовать свое почтение  вашей
светлости.
     Графиня Чечилия  Бергамини, о которой шла речь, была давнею  любовницей
Моро. Беатриче,  только  что  выйдя  замуж  и узнав  об этой связи  герцога,
ревновала его, грозила вернуться в  дом  отца, феррарского  герцога,  Эрколе
д'Эсте, и Моро вынужден  был поклясться торжественно, в присутствии  послов,
не  нарушать  супружеской верности,  в  подтверждение  чего выдал Чечилию з