исывал каждую  мелочь,
встречавшуюся на пути: способ, которым земледельцы Чезены соединяли плодовые
деревья висячими лозами, устройство рычагов, приводивших в движение соборные
колокола в Сиене,  странную, тихую музыку в звуках падающих струй городского
фонтана  Римини.  Срисовывал  голубятню  и башню  с  витою лестницей в замке
Урбино, откуда только что бежал  злополучный герцог Гвидобальдо, ограбленный
Чезаре, по выражению современников, "в одной  нижней сорочке". Наблюдал, как
в  Романье,  у  подножия  Апеннин,  пастухи,  чтОбы усилить  звучность рога,
вставляют  его  широким  Концом  в  узкое  отверстие  глубоких  пещер  --  и
громоподобный звук,  наполняющий  долину,  повторяемый эхом,  становится так
силен,  что  стада, пасущиеся на самых  далеких горах,  слышат его.  Один на
берегу  пустынного моря  в Пиомбино, целыми днями следил, как набегает волна
на волну,  то выбрасывая, то всасывая щебень, щепки, камни и водоросли. "Так
сражаются  волны   из-за  добычи,  которая  достается  победителю",--  писал
Леонардо. между тем  как вокруг  него  нарушались  все законы справедливости
человеческой -- не осуждая, не оправдывая, созерцал он в  движении  волн, по
виду,  случайном  неторопливом,  на  самом  деле,  неизменном и  правильном,
ненарушимые  законы   справедливости  божественной  механики,  установленной
Первым Двигателем. 9-го июня  1502 года, близ Рима,  в  Тибре, найдены  были
мертвые  тела юного  государя  Фаэнцы,  Асторре  и брата  его, удавленных, с
веревками и  камнями на шее, и  брошенных  в реку из тюрьмы Св. Ангела. Тела
эти, по словам современников,  столь прекрасные, что "подобных им не нашлось
бы  среди тысячи",  хранили  знаки  противоестественного  насилия.  Народной
молвой злодеяние было приписано Чезаре.
     В это время Леонардо отметил в своем дневнике: "В Романье употребляются
повозки  на четырех  колесах;  два  передних  --  маленькие, два  задних  --
большие; устройство нелепое, ибо, по законам физики -- смотри пятый параграф
моих Элементов -- вся тяжесть упирается в передние колеса".
     Так,  умалчивая  о величайших нарушениях законов  духовного равновесия,
возмущался он нарушением законов механики в устройстве романьольских телег.
     Во второй  половине  декабря  1502 года герцог Валентине со  всем своим
двором и войском переехал из Чезены  в город Фано, на берегу  Адриатического
моря, на речке Арцилле, милях  в двадцати  от Синигаллии, где назначено было
свидание с  бывшими заговорщиками, Оливератто да Фермо,  Орсини и Вителли. В
конце этого же месяца к Чезаре выехал Леонардо из Пезаро.
     Отправившись утром, он  думал  быть на месте к сумеркам.  Но  поднялась
вьюга. Горы покрыты были непроходимыми  снегами. Мулы то и дело спотыкались.
Копыта скользили по обледенелым камням. Внизу, слева  от  узкой,  над  самой
кручей, горной  тропинки,  шумели волны Адриатики, черные,  разбивавшиеся  о
белый  снежный берег. К  ужасу  проводника, мул  его шарахнулся, почуяв тело
висельника, качавшееся на суке осины.
     Стемнело.   Поехали   наудачу,   отпустив  поводья,  доверившись  умным
животным. Вдали  замерцал огонек. Проводник узнал большой постоялый двор под
Новиларою, местечком в горах, как раз на полпути между Фано и Пезаро.
     Долго  пришлось  им  стучаться  в  громадные  двери,  обитые  железными
гвоздями,  похожие  на  ворота  крепости. Наконец, вышел  заспанный  конюх с
фонарем, потом  хозяин  гостиницы. Он  отказал в  ночлеге,  объявив, что  не
только все комнаты,  но и конюшни битком набиты -- нет, будто  бы,  ни одной
постели, на которой не спало бы в эту ночь человека по три, по четыре, и все
люди знатные -- военные и придворные из свиты герцога.
     Когда Леонардо назвал ему себя  и показал пропуск с  печатью и подписью
герцога, хозяин рассыпался в извинениях, предложил свою собственную комнату,
занятую пока лишь тремя начальниками ратных людей  из  французского союзного
отряда Ив-д'Аллегра, которые, напившись, спали мертвым  сном,  а сам с женой
вызвался лечь в каморке, рядом с кузницей.
     Леонардо вошел в комнату, служившую  столовой и кухней, точно такую же,
как во всех гостиницах Романьи,-- закоптелую,  грязную, с пятнами сырости на
голых облупленных  стенах, с курами и цесарками, дремавшими тут же на шесте,
поросятами,  визжавшими  в  решетчатой  закуте,  рядами золотистых  луковиц,
кровяных  колбас и  окороков, подвешенных к  почернелым  брусьям потолка.  В
огромном очаге с  нависшей кирпичной трубой пылал огонь, и на вертеле шипела
свиная туша.  В красном отблеске пламени,  за длинными  столами,  гости ели,
пили,  кричали,  спорили,  играли в зернь, шашки и  карты. Леонардо присел к
огню  в ожидании заказанного ужина. за соседним столом, где среди слушателей
художник узнал старого капитана герцогских  копейщиков  Бальдассаре Шипионе,
главного  придворного казначея,  Алессандро Спаноккия  и  Феррарского посла,
Пандольфо Колену,  неизвестный человек, размахивая  руками, с необыкновенным
одушевлением, говорил тонким, визгливым голосом:
     -- Примерами из новой и древней истории могу я это доказать, синьоры, с
точностью математической!  Вспомните только  государства, которые  приобрели
военную  славу,--  римлян, лакедемонян, афинян, этолийцев, ахеян и множество
племен по  ту  сторону  Альп.  Все великие  завоеватели набирали  войска  из
граждан  собственного  народа: Нин --  из  ассирийцев,  Кир  --  из  персов,
Александр -- из  македонян...  Правда, Пирр  и Ганнибал одерживали победы  с
наемниками;  но  тут уже все дело  в необычайном  искусстве вождей, сумевших
вдохнуть в чужеземных солдат мужество и доблесть народного ополчения. К тому
же,  не забывайте явного положения,  крaeугoльнoгo камня  военной  науки:  в
пехоте, говорю я, и только в пехоте решающая сила войска, а не в коннице, не
в огнестрельных орудиях и порохе-этой нелепой выДумке новых времен!..
     -- Увлекаетесь, мессер  Никколо,-- с вежливой улыбкой  возразил капитан
копейщиков,--огнестрельные  орудия  приобретают  с  каждым днем все  большее
значение.  Что бы вы  ни говорили о спартанцах и римлянах,  смею думать, что
нынешние  войска  гораздо лучше  вооружены,  чeм древние.  Не  в  обиду будь
сказано  вашей  милости,  эскадрон  французских  рыцарей  или  артиллерии  с
тридцатью бомбардами  опрокинул бы  скалу,  а не только  отряд вашей римской
пехоты!
     --  Софизмы! Софизмы!-- горячился мессер Никколо --  я  узнаю в  словах
ваших,  синьоре, пагубное  заблуждение,  которым лучшие военные люди  нашего
века  извращают истину.  Погодите,  когда-нибудь  полчища северных  варваров
протрут итальянцам глаза, и увидят они жалкое бессилие наемников, убедятся в
том,  что конница  и  артиллерия выеденного  яйца не  стоят перед  твердыней
правильной  пехоты,--  но будет поздно...  И  как  только люди спорят против
очевидности?  Хоть бы о  том подумали, что с ничтожным отрядом пехоты Лукулл
разбил  сто  пятьдесят  тысяч конницы  Тиграна, среди  которой  были когорты
всадников   точь-в-точь  такие   же,  как   эскадроны  нынешних  французских
рыцарей!..
     С  любопытством  посмотрел Леонардо на  этого  человека,  говорившего о
победах Лукулла так, как будто видел их собственными глазами.
     На  незнакомце  было длинное платье из темно-красного сукна, величавого
покроя,  с прямыми  складками, какое носили  почтенные государственные  люди
Флорентийской  Республики, между  прочим,  секретари  посольства. Но  платье
имело  вид  поношенный: кое-где, правда,  на местах не очень  заметных, были
пятна;  рукава  лоснились.   Судя  по  краю  рубашки,  которая   обыкновенно
выставлялась  наружу  тонкой  полоской  на  шее  из-под плотно  застегнутого
ворота,  белье было сомнительной свежести. Большие узловатые  руки с мозолью
на  среднем пальце, как  у людей, которые  много пишут, замараны  чернилами.
Представительного, внушающего людям  почтение  мало  было в наружности этого
человека,  еще   не   старого,  лет   сорока,  худощавого,   узкоплечего,  с
поразительно  живыми,   резкими,  угловатыми  чертами  лица,   странными  до
необычайности. Иногда,  во время разговора, подняв вверх плоский  и длинный,
точно утиный нос, закинув маленькую голову назад, прищурив глаза и задумчиво
выставив  вперед   оттопыренную  нижнюю  губу,   смотрел  он  поверх  головы
собеседника,  как  будто  вдаль,  делаясь похожим  на зоркую  птицу, которая
вглядывается в очень  далекий предмет,  вся насторожившись и вытянув тонкую,
длинную шею. В беспокойных  движениях, в лихорадочном румянце на выдающихся,
широких скулах  над  смуглыми и впалыми бритыми щеками, и особенно в больших
серых тяжко-пристальных глазах угадывался внутренний огонь. Эти глаза хотели
быть  злыми;  но порой  сквозь  выражение холодной  горечи,  едкой  насмешки
мелькало в них что-то робкое и жалобное.
     Мессер Никколо продолжал развивать свою мысль о  военной силе пехоты, и
Леонардо  удивлялся смешению правды и лжи, безграничной смелости  и рабского
подражания  древним  в   словах  этого   человека.  Доказывая  бесполезность
огнестрельного  оружия, упомянул он, между  прочим, о том, как труден прицел
пушек  большого размера,  ядра которых проносятся  или  чересчур высоко  над
головами  врагов, или чересчур  низко,  не  долетая до них.  Художник оценил
остроту и  меткость  этого  наблюдения. зная  сам  по  опыту  несовершенства
тогдашних бомбард. тотчас же затем,  высказав мнение, что крепости  не могут
защитить государства, сослался Никколо на римлян,  не строивших крепостей, и
жителей Лакедемона, не позволявших укреплять Спарту, дабы иметь оплотом лишь
мужество  граждан,  и,  как  будто все,  что  делали и  думали древние, было
истиной непререкаемой,  привел  знаменитое в  школах  изречение  спартанца о
стенах Афин: "Они были бы полезны, если бы в городе обитали только жеНЩИНЫ".
     Окончания спора Леонардо не слышал, потому что хозяин повел его  наверх
в комнату, приготовленную для ночлега.
     К  утру вьюга  разыгралась. Проводник отказывался идти,  уверяя, что  в
такую погоду добрый человек и собаки из дома не выгонит. Художник должен был
остаться еще на день.
     От  нечего  делать он стал прилаживать в кухонном лare  самовращающийся
вертел собственного изобретения -- большое колесо с  наискось расположенными
лопастями, приводимое  в  движение тягой нагретого воздуха в трубе и, в свою
очередь,  двигавшее  вертел.   --   С  такою  машиною,--  объяснил  Леонардо
удивленныM  зрителям,-- повару  нечего бояться,  что  жаркое  пригорит,  ибо
степень  жара остается равномерной: когда он Увеличивается, вертел ускоряет,
когда уменьшается -- замедляет движение.
     Совершенный кухонный  вертел устраивал художник с  такою  же  любовью и
вдохновением, как человеческие крылья.
     В той же комнате мессер Никколо объяснял молодым  французским сержантам
артиллерии, отчаянным игрокам, найденное, будто бы, им в законах отвлеченной
математики,   правило   выигрывать  в  кости  наверняка,   побеждая  прихоти
"фортуны-блудницы",  как  он выражался.  Умно и  красноречиво излагал он это
правило,  но каждый  раз, как пытался доказать его  на деле,-- проигрывал, к
немалому удивлению  своему и злорадству слушателей,  утешаясь, впрочем, тем,
что   допустил   ошибку  в  применении  верного   правила.   Игра  кончилась
объяснением,   неприятным  для   мессера  Никколо:  когда  наступило   время
расплачиваться, оказалось, что кошелек его пуст, и что он играл в долг.
     Поздно вечером  приехала  с  огромным  количеством  тюков  и  ящиков, с
многочисленными  слугами,  пажами,  конюхами,  шутами,  арапками  и  разными
потешными  животными   вельможная  венецианская   кортиджана,  "великолепная
блудница"  Лена  Гриффа,  та  самая,  которая  некогда  во Флоренции едва не
подверглась  нападению  Священного  Воинства  маленьких  инквизиторов  брата
Джироламо Савонаролы.
     Года два  назад, по примеру многих подруг  своих,  мона  Лена  покинула
свет, превратилась в кающуюся Магдалину и  постриглась в монахини, для того,
чтобы впоследствии возвысить себе цену в  знаменитом "Тарифе кортиджан,  или
Рассуждении для знатного иностранца, в коем обозначены цены и качества  всех
кортиджан  Венеции  с  именами  их своден".  Из  темной  монашеской  куколки
выпорхнула  блестящая   бабочка.  Лена  Гриффа  быстро   пошла  в  гору:  по
обыкновению кортиджан  высшего  полета,  уличная венецианская  "маммола"  --
"душка"  сочинила  себе  пышное родословное древо, из коего  явствовало, что
она,  ни  более, ни менее,  как незаконная  дочь  брата миланского  герцога,
кардинала Асканио Сфорца. В то же время сделалась главной наложницей  одного
дряхлого, наполовину  выжившего  из  ума  и несметно  богатого  кардинала. К
нему-то  Лена Гриффа  и ехала теперь из Венеции в город Фано,  где монсиньор
ожидал ее при дворе Чезаре Борджа.
     Хозяин был в затруднении: отказать в ночлеге такой знатной особе -- "ее
преподобию",  наложнице  кардинала,  не смел, а  свободных  комнат не  было.
Наконец  удалось  ему  войти в  соглашение с  анконскими купцами, которые за
обещанную скидку в  счете  перешли ночевать в кузниЦУ,  уступив свою спальню
свите вельможной блудницы. Для самой госпожи потребовал он комнату у мессера
Никколо и его сожителей, французских рыцарей Ив-д'Аллегра, предложив им лечь
тоже в кузнице, вместе с купцами.
     Никколо рассердился и начал было горячиться, спрашивая хозяина, в своем
ли  он уме, понимает  ли, с кем имеет дело, позволяя  себе такие  дерзости с
порядочными  людьми  из-за первой  встречной  потаскухи.  Но  тут вступилась
хозяйка, женщина  словоохотливая  и  воинственная,  которая  "жиду языка  не
закладывала". Она  заметила  мессеру  Никколо, что,  прежде чем  браниться и
буянить, следовало бы  заплатить по счету за  свой собственный ужин, слугу и
трех лошадей, кстати отдать и четыре дуката, которые  муж ее ссудил  ему  по
доброте сердечной ещe в прошлую пятницу. И как будто про себя, но достаточно
громко, чтобы все присутствовавшие могли ее слышать, пожелала злую Пасху тем
шаромыжникам, прощелыгам, что шляются по большим дорогам,  выдают себя весть
за каких  важных господ,  а живут на  даровщинку а туда же, нос еще задирают
перед честными людьми. Должно быть, в словах этой женщины  была доля правды;
по  крайней   мере,   Никколо  неожиданно  притих,  потупил  глаза   под  ее
обличительным  взором  и,  видимо, размышлял, как бы отступить  поприличнее.
Слуги уже выносили  вещи его  из комнаты, и  безобразная  мартышка, любимица
мадонны  Лены,  полузамерзшая  во время путешествия,  корчила жалобные рожи,
вскочив на стол с бумагами, перьями и книгами мессера Никколо, среди которых
были "Декады" Тита Ливия и "Жизни знаменитых людей" Плутарха.
     -- Мессере,-- обратился  к нему Леонардо с любезной улыбкой,--  если бы
вам  угодно  было разделить со  мной ночлег, я счел бы за  большую честь для
себя оказать  вашей милости эту  незначительную  услугу. Никколо обернулся к
нему  с некоторым  удивлением и еще  более смутился, но  тотчас оправится  и
поблагодарил с достоинством.
     Они перешли в комнату Леонардо, где художник позаботился отвести своему
новому   сожителю  лучшее   место.  Чем  больше   наблюдал   он   его,   тем
привлекательнее и Любопытнее казался ему этот странный человек.  Он  сообщил
ему  свое  имя  и  звание --  Никколо  Макиавелли, секретарь  Совета  Десяти
Флорентийской республики.
     Месяца  три  назад,  лукавая и осторожная Синьория направила Макиавелли
для  переговоров к Чезаре Борджа, которого надеялась перехитрить, отвечая на
все его предложения оборонительного союза против общих врагов, волио, Орсини
и Вителли, платоническими и двусмыслеными изъявлениями дружбы. На самом деле
Республика, опасаясь  герцога, не желала иметь  его  ни  врагом,  ни другом.
Мессеру  Никколо  Макиавелли,  лишенному  всяких действительных  полномочий,
поручено было выхлопотать только пропуск флорентийским купцам через владения
герцога по  берегу Адриатического моря  --  дело, впрочем,  немаловажное для
торговли, "этой кормилицы Республики", как выражалась  напутственная грамота
Синьоров.
     Леонардо  также  назвал ему  себя  и свой чин  при дворе Валентине. Они
разговорились  с  естественной  легкостью  и  доверием,  свойственным  людям
противоположным, одиноким и созерцательным.
     -- Мессере,-- тотчас признался Никколо, и эта откровенность понравилась
художнику,--  я  слышал,  конечно,  что  вы великий  мастер.  Но должен  вас
предупредить,  в  живописи  я ничего не  смыслю и  даже  не  люблю  ее, хотя
полагаю, что искусство это могло  бы  мне ответить  то же, что Данте некогда
ответил зубоскалу, который на улице  показал ему фигу: одной моей  я не  дам
тебе  за сто твоих. Но я слышал  также,  что  герцог Валентине  считает  вас
глубоким знатоком военной науки,  и вот о  чем хотелось бы мне  когда-нибудь
побеседовать с вашею милостью.  Всегда казалось мне, что это -- предмет, тем
более важный и  достойный внимания, что гражданское величие народов зиждется
на могуществе военном,  на количестве и  качестве постоянного  войска, как я
докажу в моей книге о монархиях  и  республиках,  где  естественные  законы,
управляющие  жизнью,  ростом,  упадком и смертью  всякого государства, будут
определены с такою же точностью, с какой математик определяет законы  чисел,
естествоиспытатель -- законы физики и механики. Ибо надо вам сказать, до сих
пор все, кто писал о государстве...
     Но тут он остановился и перебил себя с добродушною улыбкою:
     -- Виноват, мессере! Я, кажется, злоупотребляю вашею любезностью: может
быть, политика вас так же мало занимает, как живопись меня?..
     -- Нет, нет, напротив,--  молвил художник,-- или вот что: скажу вам так
же откровенно, как  вы,  мессер Никколо. Я, в  самом  деле, не люблю обычных
толков людей о войне и делах государственных, потому что эти разговоры лживы
и суетны.  Но  ваши мнения  так непохожи  на мнения  большинства, так новы и
необычайны, что, поверьте, я слушаю вас с большим удовольствием.
     --  Ой,   берегитесь,  мессере  Леонардо!  --  рассмеялся  Никколо  еще
добродушнее.-- Как  бы  не пришлось вам раскаяться: вы  меня  еще не знаете;
ведь это мой конек -- сяду на него и уж не слезу,  пока вы сами не прикажете
мне
     замолчать!  Хлебом  не  корми  меня,  только   с  умным  человеком  дай
поговорить  о  политике! Но вот беда,  где  их  возьмешь, умных  людей? Наши
великолепные синьоры  знать ничего не хотят, кроме рыночных цен на шерсть да
на  шелк,-- прибавил  он с  гордой  и горькой усмешкой,-- я, видно, уж таким
уродился  по  воле  судеб,  что,  не умея  рассуждать ни  об убытках,  ни  о
прибылях,  ни  о  шерстяном, ни о шелковом промысле, должен выбрать одно  из
двух: или молчать, или говорить о делах государственных.
     Художник еще  раз успокоил его и, чтобы возобновить беседу,  которая  в
самом деле казалась ему любопытною, спросил:
     --  Вы только что  сказали,  мессере, что  политика  должна быть точным
знанием,  таким  же,  как  науки  естественные,  основанные  на  математике,
почерпающие свою достоверность из опыта и наблюдения над природой. Так ли  я
вас понял?
     -- Так, так!  -- произнес  Макиавелли,  сдвинув брови, прищурив  глаза,
смотря поверх головы Леонардо, весь насторожившись и  сделавшись похожим  на
зоркую птицу, которая вглядывается  в очень далекий предмет,  вытянув тонкую
длинную шею.
     -- Может быть, я не  сумею  этого сделать,-- продолжал он,-- но  я хочу
сказать  людям то, чего никто  никогда еще не говорил о делах  человеческих.
Платон в своей "Республике", Аристотель в "Политике", св. Августин  в "Граде
Господнем" --  все, кто писал о  государстве,  не видели самого главного  --
законов  естественных, управляЮщих  жизнью всякого народа и  находящихся вне
человеческой воли, вне зла и добра. Все говорили о том, что кажется добрым и
злым, благородным  и низким,  вообраЖая себе такие  правления,  какие должны
быть, но каких нет