испытал  глубины  милосердия
Божьего так,  чтобы сказать о грешнике:  осужден?  Пусть же  праведные судом
оправдаются, мы же, грешные  -- только смирением и покаянием, ибо знаем, что
нет без греха покаяния,  без покаяния нет спасения. И согрешу,  и покаюсь, и
паки  согрешу, и  паки  восплачу о грехах моих,  как мытарь и блудница.  Ей,
Господи,  как  разбойник на  кресте, исповедую  имя  Твое! И ежели не только
люди, может  быть,  столь  же грешные, как я,  но  и ангелы, силы,  начала и
власти небесные осудят и отвергнут меня,--  не умолкну, не престану вопить к
Заступнице моей. Деве Пречистой -- и знаю. Она меня помилует, помилует!..
     С глухим рыданием, потрясшим  все тучное  тело его,  протянул он руки к
Божьей  Матери в  картине Пинтуриккьо над дверью залы. Многие  думали, что в
этой  фреске,  по желанию самого  папы,  художник  придал Мадонне сходство с
прекрасной римлянкой  Джулией Фарнезе, наложницей  его святейшества, матерью
Чезаре и Лукреции.
     Джованни глядел, слушал и недоумевал: что это -- шутовство  или вера? а
может быть, и то, и другое вместе?
     --  Одно  еще  скажу,   друзья  мои,--  продолжал  папа,--  не  себе  в
оправдание,  а  во славу Господа. Писавший послание к Паоло Савелли называет
меня еретиком. Свидетельствуюсь  Богом живым -- в сем  неповинен! Вы сами...
или  нет, вы в лицо мне правды не скажете,-- но хоть ты,  Илерда, я знаю, ты
один меня  любишь  и  видишь сердце  мое,  ты не  льстец,--  скажи ж"-  мне,
Франческо, скажи, как перед Богом, повинен ли я в ереси?
     -- Отче святый,-- произнес  кардинал с глубоким чувством,-- мне ли тебя
судить?  Злейшие враги твои,  если читали  творение папы Александра VI  "Щит
Святой  Римской Церкви",  должны  признать,  что  в  ереси  ты неповинен. --
Слышите,  слышите? -- воскликнул  папа, указывая на Илерду и торжествуя, как
ребенок.-- Если уж он меня оправдал, значит и Бог оправдает. В чем другом, а
в вольнодумстве,  в  мятежном  любомудрии века сего, в  ереси неповинен!  Ни
единым  помыслом,  ниже сомнением  Матерью  Чезаре и  Лукреции  Борджа  была
римлянка Ваноцца Катанеи.  богопротивным не  осквернил  я души моей. Чиста и
непоколебима вера наша. Да будет же булла сия о цензуре духовной новым щитом
адамантовым Церкви Господней!
     Он  взял перо и крупным, детски-неуклюжим,  но  величественным почерком
вывел на пергаменте:
     "Fiat.  Быть по  сему.--  Alexander  Sextus  episcopus  servus servorum
Dei.--Александр Шестый, епископ, раб рабов Господних".
     Два  монаха цистерцианца  из  апостолической  коллегии "печатников"  --
пиомбаторе, подвесили к булле на шелковом шнуре, продетом сквозь отверстия в
толще пергамента, свинцовый шар и расплющили его железными щипцами в плоскую
печать с оттиснутым именем папы и крестом.
     --  Ныне  отпущаеши раба  Твоего!  -- прошептал Илерда, подымая  к небу
впалые глаза, горевшие огнем безумной ревности.
     Он, в самом деле, верил,  что, если бы  положить на одну чашу весов все
злодеяния Борджа, а на другую эту буллу о духовной цензуре,-- она перевесила
бы.
     Тайный  кубикуларий приблизился к  папе  и что-то  сказал  ему на  ухо.
Борджа,  с  озабоченным видом, прошел  в соседнюю  комнату  и  далее,  через
маленькую  дверь,  спрятанную ковровыми обоями,  в  узкий сводчатый  проход,
озаренный висячим  фонарем,  где  ожидал  его повар  отравленного  кардинала
Монреале. До  Александра VI дошли слухи, будто  бы количество  яда оказалось
недостаточным и больной выздоравливает.
     Расспросив   повара  с  точностью,  папа  убедился,  что,  несмотря  на
временное улучшение, он умрет через  два, три месяца. Это было еще выгоднее,
так как отклоняло подозрения.
     "А все-таки,-- подумал он,--  жаль старика!  Веселый был, обходительный
человек и добрый сын Церкви".
     Сокрушенно вздохнул, понурив голову и добродушно выпятив пухлые, мягкие
губы.
     Папа  не лгал: он,  в самом деле, жалел кардинала, и если бы можно было
отнять у него деньги, не причинив ему вреда,-- был бы счастлив.
     Возвращаясь  в приемную,  увидел  в  зале  Свободных  Искусств,  иногда
служившей  трапезною для  маленьких  дружеских  полдников, накрытый  стол  и
почувствовал голод.
     Деление  земного  шара  отложено  было  на  послеобеденное  время.  Его
святейшество пригласил гостей в трапезную.
     Стол украшен был живыми белыми лилиями  в хрустальных сосудах,  цветами
Благовещения, которые папа особенно  любил,  потому что девственная прелесть
их напоминала ему Лукрецию.
     Блюда  не  были роскошными:  Александр  VI  в  пище  и питье  отличался
умеренностью.
     Стоя в толпе камерариев, Джованни прислушивался к застольной беседе.
     Датарий,  дон  Хуан  Лопес,   навел  речь  на  сегодняшнюю   ссору  его
святейшества с Чезаре  и, как будто не подозревая, что она притворная, начал
усердно оправдывать герцога.
     Все присоединились к нему, превознося добродетели Чезаре.
     --  Ах,  нет,  нет,  не  говорите! -- качал  головой папа  с  ворчливою
нежностью.-- Не знаете  вы, друзья мои, что это  за  человек. Каждый день  я
жду, какую  еще  штуку  выкинет. Помяните слово  мое, доведет он нас всех до
беды, да и сам себе шею сломает... Глаза его блеснули отеческою гордостью.
     -- И в кого только уродился, подумаешь? Вы ведь меня знаете:  я человек
простой, бесхитростный. Что на уме, то и на языке.  А  Чезаре,  Господь  его
ведает,--  все-то он молчит,  все-то  прячется.  Верите ли, мессеры,  иногда
кричу на него, ругаюсь, а сам боюсь, да, да, собственного сына боюсь, потому
что  вежлив  он,  даже  слишком вежлив,  а  как вдруг поглядит-точно  нож  в
сердце... Гости  принялись еще усерднее защищать герцога. -- Ну, да уж знаю,
знаю,-- молвил папа с хитрою усмешкою,-- вы его любите, как родного, и нам в
обиду не дадите...
     Все притихли, недоумевая, каких еще похвал ему нужно.
     -- Вот  вы все  говорите: такой  он, сякой,-- продолЖал старик, и глаза
его загорелись уже неудержимым  восторгом,--  а я вам прямо скажу: никому из
вас и не снилось,  что такое  Чезаре! О, дети мои, слушайте -- я  открою вам
тайну  сердца  моего. Не  себя  ведь я  в  нем  прославляю, а  некий  высший
Промысел.-- Два было Рима. Первый собрал племена и народы земные под властью
меча. Но взявший меч от меча погибнет. И Рим погиб. Нe стало  в  мире власти
единой, и рассеялись народы, как овцы  без пастыря. Но миру нельзя  быть без
Рима.
     И новый Рим хотел собрать  языки под властью Духа, и не  пошли  к нему,
ибо  сказано: будешь пасти их жезлом железным.  Единый  же духовный жезл над
миром власти не имеет. Я,  первый из пап, дал церкви Господней сей  меч, сей
жезл железный, коим  пасутся  народы и собираются в  стадо единое. Чезаре --
мой меч. И  се.  оба Рима, оба  меча соединяются,  да  будет папа  Кесарем и
Кесарь папою, царство Духа на царстве Меча в последнем вечном Риме!
     Старик умолк и поднял глаза к потолку, где золотыми лучами, как солнце,
сиял багряный зверь.
     -- Аминь!  Аминь!  Да будет!  -- вторили сановники и кардиналы  Римской
церкви.
     В зале становилось душно. У папы немного кружилась голова не столько от
вина, сколько от опьяняющих грез о величии сына.
     Вышли на балкон -- рингиеру, выходившую на двор Бельведера.
     Внизу папские конюхи выводили кобыл и жеребцов из конюшен.
     -- Алонсо, ну-ка, припусти!-- крикнул папа старшему конюху.
     Тот  понял и  отдал приказ:  случка жеребцов с  кобылами была одной  из
любимых потех его святейшества.
     Ворота  конюшни  распахнулись;  бичи  захлопали;   послышалось  веселое
ржание, и целый табун рассыпался по двору; жеребцы  преследовали и покрывали
кобыл.
     Окруженный кардиналами и вельможами  церкви, долго  любовался папа этим
зрелищем.
     Но  мало-помалу  лицо его  омрачилось:  он вспомнил, как несколько  лет
назад  любовался этой же самой потехой вместе  с  мадонной  Лукрецией. Образ
дочери  встал  перед  ним,  как  живой:  белокурая, голубоглазая, с  немного
толстыми чувственными губами -- в отца, вся свежая, нежная,  как  жемчужина,
бесконечно покорная, тихая, во зле не  знающая  зла, в последнем ужасе греха
непорочная  и бесстрастная.  Вспомнил  он  также с возмущением  и ненавистью
теперешнего мужа ее, феррарского герцога Альфоонсо дЭсте. Зачем он отдал ее.
зачем согласился на брак?
     Тяжело  вздохнув  и  понурив голову,  как будто  вдруг почувствовав  на
плечах своих бремя старости, вернулся папа в приемную.
     Здесь  уже   приготовлены  были  сферы,  карты,  циркули,  компасы  для
проведения  великого   меридиана,  который  должен  был  пройти  в  трехстах
семидесяти  португальских  "легуах" к западу от островов Азорских и Зеленого
Мыса. Место это выбрано было потому, что именно здесь, как утверждал Колумб,
находился "пуп земли", отросток грушевидного глобуса, подобный сосцу женской
груди -- гора, достигающая лунной сферы небес, в существовании коей убедился
он  по  отклонению  магнитной  стрелки   компаса  во  время  своего  первого
путешествия.
     От крайней западной точки Португалии с одной стороны и берегов Бразилии
-- с другой  отметили равные расстояния до меридиана. Впоследствии кормчие и
астрономы должны были с  большею точностью определить эти  расстояния  днями
морского пути.
     Папа сотворил молитву,  благословил земную  сферу тем самым крестом,  в
который  вставлен был изумруд  с Венерой Каллипигою, и, обмакнув  кисточку в
красные  чернила,  провел по Атлантическому  океану  от северного  полюса  к
южному великую миротворную черту: все острова и земли,  открытые или имевшие
быть открытыми  к востоку  от этой черты, принадлежали Испании,  к западу --
Португалии,
     Так, одним движением  руки разрезал он шар земли пополам, как яблоко, и
разделил его между христианскими народами.
     В  это  мгновение,  казалось  Джованни,  Александр  VI,  благолепный  и
торжественный, полный сознанием своего могущества, походил на предсказанного
им  миродержавного  Кесаря-Папу,  объединителя  двух  царств  --  земного  и
небесного, от мира и не от мира сего.
     В тот же  день вечером,  в своих  покоях в Ватикане,  Чезаре  давал его
святейшеству  и   кардиналам   пир,  на  котором  присутствовало   пятьдесят
прекраснейших римских "благородных блудниц" -- meretrices honestae.
     После  ужина  закрыли  окна  ставнями, двери заперли,  со  столов сняли
огромные серебряные подсвечники и поставили их на пол. Чезаре,  папа и гости
кидали  жареные   каштаны  блудницам,  и  они  подбирали   их,   ползая   на
четвереньках,  совершенно  голые,  между  бесчисленным  множеством  восковых
свечей:  дрались, смеялись,  визжали,  падали; скоро  на  полу,  у  ног  его
святейшества, зашевелилась голая груда смуглых, белых и розовых тел в ярком,
падавшем снизу, блеске догоравших свечей.
     Семидесятилетний  папа   забавлялся,   как   ребенок,   бросал  каштаны
пригоршнями    и    хлопал    в    ладоши,    называя    кортиджан    своими
"птичками-трясогузочками".
     Но  мало-помалу лицо его  омрачилось  точно такою  же тенью,  как после
полдника на рингиере Бельведера: он вспомнил, как в 1501 году, в ночь кануна
Всех  Святых,  любовался вместе с мадонной  Лукрецией, возлюбленною дочерью,
этой же самою игрою с каштанами.
     В  заключение  праздника  гости  спустились  в  собственные  покои  его
святейшества,  в залу Господа и Божьей Матери. Здесь  устроено было любовное
состязание между кортиджанами и сильнейшими из романьольских  телохранителей
герцога; победителям раздавались награды.
     Так  отпраздновали  в  Ватикане   достопамятный  день  Римской  церкви,
ознаменованный  двумя  великими  событиями --  разделением  шара  земного  и
учреждением духовной цензуры.
     Леонардо  присутствовал  на  этом  ужине  и видел все.  Приглашение  на
подобные празднества считалось  величайшею  милостью,  от которой невозможно
было отказаться.
     В ту же ночь, вернувшись домой, писал он в дневнике:
     "Правду говорит Сенека: в  каждом человеке есть бог и  зверь, скованные
вместе". И далее, рядом с анатомическим  рисунком: "Мне  кажется, что люди с
низкими  душами,  с презренными  страстями, недостойны такого прекрасного  и
сложного строения тела,  как люди  великого разума  и созерцания: довольно с
них было бы  мешка с двумя отверстиями, одним -- чтобы  принимать, другим --
чтобы выбрасывать пищу, ибо  воистину они не более, как проход для пищи, как
наполнители выгребных ям. Только лицом и голосом похожи на людей, а  во всем
остальном хуже скотов".
     Утром   Джованни  застал  учителя  в  мастерской  за  работой  над  св.
Иеронимом.
     В пещере, подобной львиному логову, отшельник, стоя на коленях и  глядя
на Распятие, бьет себя  камнем в грудь с такою  силою, что прирученный  лев,
лежащий  у  ног его,  смотрит  ему в  глаза, открыв  пасть,  должно  быть, с
протяжным, унылым рыканием, как будто зверю жаль человека.
     Бельтраффио  вспомнил  другую  картину Леонардо  -- белую  Леду с белым
лебедем,  богиню  сладострастия,  объятую пламенем  на костре  Савонаролы. И
опять,  как уже  столько раз, спрашивал себя  Джованни: какая из  этих  двух
противоположных бездн ближе сердцу учителяилИ обе ему одинаково близки?
     Наступило лето.  В  городе свирепствовала гнилая  лихорадка  Понтийских
болот -- малярия. В конце июля и в начале августа не проходило дня, чтобы не
умирал ктолибо из приближенных папы.
     В последние дни казался он тревожным и печальным. Но не страх смерти, а
иная,  давнишняя тоска  грызла его,--  тоска  по мадонне Лукреции.  У него и
прежде бывали такие припадки  неистовых желаний,  слепых  и глухих, подобных
безумию, и он боялся их:  ему казалось, что,если ОН не утолит их тотчас, они
задушат  его.  Он  писал  ей, умоляя  приехать, хотя  бы на  несколько дней,
надеясь  потом удержать ее силою.  Она ответила, что муж  не пускает  ее. Ни
перед  каким  злодеянием не остановился  бы старый  Борджа, чтобы  истребить
этого  последнего,  ненавистнейшего зятя своего,  так же как уже истребил он
всех остальных  мужей  Лукреции. Но с  герцогoM Феррары шутки были  плохи: у
него была  артиллерия лучшая во всей  Италии. 5 августа отправился  папа  на
загородную  виллу кардинала  Адриана. За ужином, несмотря на предостережение
врачей, ел  свои любимые пряные блюда запивал их тяжелым сицилийским вином и
долго  наслаждался  опасною  свежестью римского вечера.  На  следующее  утро
почувствовал  недомогание. ВпоСледствии  рассказывали, будто бы,  подойдя  к
открытому окну, папа увидел сразу два похоронных шествия  -- одного из своих
камерлингов и мессера Гульельмо Раймондо. Оба покойника были тучными.
     -- Опасное время года для нашего брата, тучных людей,-- молвил будто бы
папа.
     И только что он это сказал, горлинка влетела в окно, ударилась об стену
и, оглушенная, упала к ногам его святейшества.
     --  Дурная примета! Дурная  примета!--прошептал  он, бледнея,  и тотчас
удалился  в  опочивальню. Ночью  сделалась  с ним  тошнота  и  рвота.  Врачи
определяли  болезнь   различно:   одни  называли  ее  терцианою,   третичною
лихорадкою, другие  --  разлитием желчи, третьи  --  "кровяным  ударом".  По
городу ходили слухи об отравлении папы.
     С  каждым часом он ослабевал. 16 августа решили прибегнуть к последнему
средству  --  лекарству  из толченых  драгоценных  камней. От него  больному
сделалось еще хуже.
     Однажды  ночью,  очнувшись  от  забытья,  стал  шарить  на  груди,  под
рубашкою. В течение  многих лет Александр VI носил на себе маленький золотой
ковчежец,  нательную дароносицу,  в  виде шарика, с  частицами Крови и  Тела
Господня. Астрологи  предсказали  ему, что он не  умрет, пока будет ее иметь
при себе. Сам ли он потерял  ее, или украл кто-либо из бывших при нем, желая
ему смерти,-- осталось тайною. Узнав, что нигде не могут отыскать ее, смежил
глаза с безнадежною покорностью и произнес:
     -- Значит, умру. Кончено!
     Утром  17 августа, почувствовав смертельную слабость, велел выйти  всем
и,  подозвав  к себе любимого врача своего, епископа Ванозы,  напомнил ему о
способе  лечения,  изобретенном  одним   евреем,  врачом   Иннокентия  VIII,
перелившим будто бы в жилы умирающего папы кровь трех младенцев.
     -- Ваше  святейшество,-- возразил епископ,-- вам известно, чем кончился
опыт?
     --  Знаю, знаю,-- пролепетал папа.-- Но, может быть, не удалось потому,
что  дети  были  семи,  восьми  лет,  а  нужно,  говорят,  самых  маленьких,
грудных...
     Епископ ничего не ответил. Глаза больного померкли. Он уже бредил:
     -- Да,  да, самых маленьких... беленьких... Кровь у них чистая, алая...
Я  деток люблю...  Sinite parvulos  ad me  venire.--  Нe  возбраняйте  малым
приходить ко мне...
     От этого бреда в устах умирающего  наместника Христова покоробило  даже
невозмутимого, ко всему привыкшего епископа.
     Однообразным,  беспомощным,  словно   утопающий,   судорожно-торопливым
движением  руки папа все еще шарил, щупал,  искал на груди  своей  пропавшей
дароносицы с Телом и Кровью Господнею.
     Во время  болезни ни  разу не вспомнил о детях. Узнав, что  Чезаре тоже
при смерти, остался равнодушен. Когда же спросили, не желает ли, чтобы  сыну
или дочери  была передана его последняя воля,-- отвернулся молча, как  будто
для него уже не было тех, кого всю жизнь любил он такой неистовой любовью.
     18  августа, в пятницу,  утром,  исповедался духовнику своему, епископу
Каринола,  Пьеро Гамбоа и приобщился. К  повечерию  стали  читать  отходную.
Несколько  раз умирающий усиливался что-то  сказать или сделать  знак рукою.
Кардинал Илерда наклонился к нему и по слабым звукам, выходившим из уст его,
понял, что папа говорит: -- Скорей... скорей... читай молитву Заступнице...
     Хотя  по  церковному   чину  над  умирающими  молитву   эту  читать  не
полагалось,  Илерда  исполнил последнюю волю  друга и  прочел:  Stabat Mater
Dolorosа. У Креста стояла  скорбящая  Матерь Божия (лат.) На Голгофе, Матерь
Божья, Ты  стояла у подножья Древа Крестного, где был Распят Сын Твой,--  и,
разящий,  Душу  Матери Скорбящей Смертной муки меч пронзил. Как Он умер. Сын
Твой нежный, Одинокий, безнадежный, Очи видели Твои.
     Не отринь меня,  о  Дева,  Дай и  мне стоять у  Древа Обагренного,--  в
крови,-- Ибо, видишь, сердце жаждет, Пострадать, как Сын Твой страждет. Дева
дев,  родник любви, Дай мне  болью ран упиться,  Крестной мукой насладиться,
Мукой Сына Твоего, Чтоб огнем любви  сгорая И томясь, и умирая, Мне увидеть-
славу рая В смерти Бога моего!
     Невыразимое чувство блеснуло в глазах Александра VI,  как будто он  уже
видел  пред собою Заступницу.  С последним усилием  протянул  он  руки, весь
встрепенулся, приподнялся, повторил коснеющим языком:
     -- "Не  отринь меня, о Дева!" -- упал на подушки  --  и его не стало. В
это время Чезаре также был между жизнью и смертью.
     Врач, епископ Гаспаре Торелла подверг его необычайному способу лечения:
велел распороть брюхо мулу  и погрузить  больного, потрясаемого  ознобом,  в
окровавленные дымящиеся внутренности; потом окунули  его  в ледяную воду. Не
столько лечением, сколько неимоверным усилием воли Чезаре победил болезнь.
     В  эти страшные  дни  сохранял  он совершенное спокойствие;  следил  за
происходившими  событиями,  выслушивал  доклады,  диктовал  письма,  отдавал
приказания. Когда пришла весть о кончине  папы,  велел  перенести себя через
потайной ход из Ватикана в крепость Св. Ангела.
     По  городу распространялись  целые  сказания  о  смерти Александра  VI.
Венецианский посланник Марине Сануто доносил Республике, будто бы  умирающий
видел  обезьяну,  которая  дразнила его, прыгая по комнате, и когда  один из
кардиналов предложил поймать ее, воскликнул в ужасе: "Оставь ее, оставь; это
--  дьявол!" Другие рассказывали,  что он повторял: "Иду, иду, только погоди
еще немного!" и объясняли это тем, что, находясь в конклаве, избиравшем папу
после  кончины  Иннокентия  VIII,--  Родриго