друг  мой, помоги, сделай что-нибудь!.. Я душу отдам, только бы помочь
ей хоть  ненадолго,  только  бы этого  крика  не  слышать!.. Леонардо  хотел
ответить;  но  герцог,  уже  забыв  о  нем, киНулСя  навстречу капелланам  и
монахам, входившим в комнату.
     -- Наконец-то!  Слава  Богу! Что  у вас? --  Частицы мощей преподобного
Амброджо, Пояс  родомощницы  св. Маргариты, честнейший  Зуб св.  Христофора,
Волос Девы Марии. -- Хорошо, хорошо, ступайте, молитесь!  Моро хотел войти с
ними  в  комнату  больной,  но  в  это  мгновение  крик превратился в  такой
ужасающий визг  и  рев,  что,  заткнув  уши,  он  бросился  бежать.  Миновав
несколько темных зал,  остановился в  часовне, слабо освещенной лампадами, и
упал  на колени  перед  иконою.  --  Согрешил  я.  Матерь  Божия,  согрешил,
окаянный, винного отрока погубил, законного государя моего Джан-Галеаццо! Но
ты, Милосердная, Заступница единая, услышь молитву мою и помилуй! Все отдам,
все отмолю, только спаси ее, возьми душу мою за нее! Обрывки нелепых  мыслей
теснились  в  голове  его,  мешая молиться: он вспомнил рассказ, над которым
недавно  смеялся,--  о  том,  как один  корабельщик,  погибая во время бури,
обещал Марии Деве свечу величиною  с мачту корабля; когда же товарищ спросил
его, откуда возьмет он воска  для такой свечи, тот ответил: молчи, только бы
спастись нам теперь, а потом будет время подумать; к тому же, я надеюсь, что
Мадонна удовольствуется меньшею свечою.
     -- О чем это я, Боже мой!--опомнился герцог,-- с ума схожу, что ли?..
     Он сделал усилие, чтобы собрать мысли, и начал снова МОЛиться.
     Будто яркие  хрустальные шары, похожие  на ледяные  прозрачные  солнца,
поплыли,  закружились  перед  ним,   послышалась  тихая   музыка,  вместе  с
назойливым припевом золотого мальчика: Скоро  к вам, о люди, скоро я вернусь
по воле Моро. Потом все исчезло.
     Когда он проснулся, ему казалось, что прошло не более двух-трех  минут;
но,  выйдя из  часовни,  увидел  он в окнах,  занесенных вьюгою,  серый свет
зимнего утра.
     Моро  вернулся в  залы Рокетты. Здесь всюду была тишина. Навстречу  ему
попалась женщина, несшая короб с пеленками. Она подошла и сказала:
     --  Разрешиться изволили. -- Жива? --пролепетал он,  бледнея.  -- Слава
Богу! Но ребеночек умер. Очень ослабели. Желают вас видеть -- пожалуйте.
     Он  вошел в комнату  и увидел на  подушках  крошечное, как у  маленькой
девочки, с  громадными впадинами глаз, точно затканными паутиной, спокойное,
странно знакомое и чужое лицо. Он подошел к ней и наклонился.
     -- Пошли за Изабеллой... скорее,-- произнесла она шепотом.
     Герцог отдал приказание. Через несколько минут высокая стройная женщина
с   печальным  суровым   лицом,   герцогиня   Изабелла   Арагонская,   вдова
Джан-Галеаццо, вошла в комнату и приблизилась  к умирающей.  Все  удивились,
кроме духовника и Моро, ставших поодаль.
     Некоторое  время  обе  женщины разговаривали  шепотом.  Потом  Изабелла
поцеловала Беатриче со словами последнего прощения и, опустившись на колени,
закрыв лицо руками, стала молиться.
     Беатриче снова подозвала к себе мужа.
     -- Вико, прости. Не плачь. Помни... я всегда с  тобою... Я знаю, что ты
меня одну...
     Она не договорила. Но  он понял, что  она хотела  сказать: ты меня одну
любил.
     Она  посмотрела  на него ясным, как  будто бесконечно далеким  взором и
прошептала:
     -- Поцелуй.
     Моро  коснулся губами лба ее. Она  хотела что-то  сказать, не  могла  и
только вздохнула чуть слышно: -- В губы.
     Монах стал читать отходную. Приближенные вернулись в комнату.
     Герцог, не отрывая своих губ от прощального поцелуя,
     чувствовал, как  уста ее  холодеют,-- и в этом последнем Поцелуе принял
последний  вздох  своей  подруги.  --  Скончалась,--  молвил  Марлиани.  Все
перекрестились и стали на колени. Моро медленно приподнялся.  Лицо  его было
неподвижно. Оно выражало не скорбь,  а страшное,  неимоверное напряжение. Он
дышал  тяжко  и  часто,  как  будто  через силу  подымался  на  гору.  Вдруг
неестественно и странно взмахнул сразу обеими руками,  вскрикнул: "Биче!" --
и  упал на  мертвое  тело. Из всех,  кто  там  был,  один Леонардо  сохранил
спокойствие.  Глубоким  испытующим  взором следил  он  за герцогом.  В такие
минуты любопытство  художника  превозмогало в  нем  все.  Выражение великого
страдания  в человеческих  лицах, в движениях  тела  наблюдал он  как редкий
необычайный  опыт, как новое прекрасное явление природы. Ни одна морщина, ни
один трепет мускула не ускользали от его бесстрастного всевидящего взора.
     Ему хотелось как  можно скорее зарисовать  в памятную книжку лицо Моро,
искаженное отчаянием. Он сошел в пустынные нижние покои дворца.
     Здесь  догорающие свечи коптили, роняя капли воска на пол. В  одной  из
зал перешагнул  он через  опрокинутую, измятую  арку "верных любовников".  В
холодном  свете  утрa  зловещими  и  жалкими  казались   пышные   аллегории,
прославлявшие  Моро и  Беатриче  --  триумфальные  колесницы Нумы  Помпилия,
Августа, Траяна,  Золотого Века. Он подошел к потухшему камину, оглянулся и,
удостоверившись,  что в зале  нет  никого, вынул записную книжку, карандаш и
начал  рисовать,  как вдруг  заметил  в  углу  камина  мальчика,  служившего
изваянием  Золотого  Века.  Он  спал,  окоченелый  от  холода,  скорчившись,
съежившись, охватив  руками колени, опустив на них голову. Последнее ДЫхание
стынущего пепла не могло согреть его голого золотого тела.
     Леонардо  тихонько  дотронулся  до плеча его. Ребенок не поднял головы,
только жалобно и глухо простонал. Художник взял его на руки.
     Мальчик  открыл  большие,  черно-синие как фиалки,  испуганные глаза  и
заплакал:
     -- Домой, домой!..
     -- Где ты живешь? Как твое  имя?--спросил Леонардо. -- Липпи,-- ответил
мальчик.-- Домой, домой! Ой,
     тошно мне, холодно... Веки его сомкнулись; он залепетал в бреду:
     Скоро к вам,  о люди, скоро, С обновленной красотой, Я вернусь по  воле
Моро, Беспечальный Век Златой.
     Сняв  с плеч своих накидку, Леонардо завернул в нее ребенка, положил на
кресло,  вышел в  переднюю, растолкал храпевших на полу, напившихся во время
суматохи  слуг и узнал  от  одного из  них, что Липпи -- сын бедного старого
вдовца,  пекаря  на  улице Бролетто  Ново, который  за  двадцать скуди отдал
ребенка  для представления триумфа, хотя добрые люди предупреждали отца, что
мальчик может умереть от позолоты.
     Художник отыскал свой теплый зимний плащ, надел его, вернулся к  Липпи,
бережно закутал его в  шубу и вышел из  дворца, намереваясь  зайти  в аптеку
купить нужных снадобий, отмыть позолоту с тела ребенка и отнести его домой.
     Вдруг  вспомнил о начатом рисунке,  о любопытном  выражении отчаяния  в
лице Моро.
     "Ничего,--  подумал,--  не  забуду.  Главное  --  морщины  над   высоко
поднятыми бровями и  странная,  светлая, как будто восторженная,  улыбка  на
губах,  та самая,  которая делает  сходным  в человеческих  лицах  выражения
величайшего   страдания  и  величайшего   блаженства  --   двух   миров,  по
свидетельству Платона, разделенных в основаниях, вершинами сросшихся".
     Он почувствовал,  что мальчик дрожит от  озноба. "Наш  Век  Золотой",--
подумал художник с печальной усмешкой.
     -- Бедная  ты моя  птичка!  -- прошептал он  с бесконечной  жалостью и,
закутав  теплее,  прижал  к своей груди  так  нежно и  ласково, что больному
ребенку приснилось, что покойная мать ласкает его и баюкает.
     Герцогиня Беатриче  умерла во вторник,  2  января 1497 года, в  6 часов
утра.
     Более  суток провел герцог  у  тела жены,  не  слушая никаких утешений,
отказываясь от сна и пищи. Приближенные опасались, что он сойдет с ума.
     Утром в  четверг,  потребовав бумаги и чернил, написал Изабелле д'Эсте,
сестре  покойной  герцогини, письмо, в котором, извещая  о  смерти Беатриче,
говорил  между прочим:  "Легче было  бы  нам самим  умереть. Просим вас,  не
присылайте никого для утешения, дабы не возобновлять нашей скорби".
     i  В  тот  же  день,  около  полудня,  уступая   мольбам  приближенных,
согласился принять немного пищи;  но  сесть  за  стол  не хотел и ел с голой
доски, которую держал перед ним Ричардетто.
     Сначала  заботы  о  похоронах  герцог предоставил  главному  секретарю,
Бартоломео  Калько. Но, назначая порядок шествия, чего никто не мог сделать,
кроме  него,  малопомалу  увлекся   и  с  такою   же  любовью,  как  некогда
великолепный новогодний праздник  Золотого Века, начал устраивать  похороны.
Хлопотал, входил во все мелочи, с точностью определял вес огромных свечей из
белого и желтого воска,  число локтей золотой парчи,  черного и кармазинного
бархата для каждого из алтарных покровов, количество мелкой монеты, гороху и
сала для раздачи  бедным на поминовение усопшей. Выбирая сукно  для траурных
одежд  придворных  служителей,  не преминул  пощупать  ткань и приблизить  к
свету, дабы  удостовериться в ее добротности. Заказал и для себя  из грубого
шероховатого  сукна  особое  торжественное  облачение  "великого  траура"  с
нарочитыми  прорехами,  которое  имело  вид  одежды,  разодранной  в  порыве
отчаяния.
     Похороны   назначены  были  в  пятницу,   поздно   вечером.  Во   главе
погребального шествия  выступали скороходы, булавоносцы, герольды, трубившие
в длинные серебряные трубы с подвешенными к ним знаменами  из черного шелка,
барабанщики, бившие дробь похоронного марша, рыцари с опущенными  забралами,
с траурными хоругвями, на  Конях, облеченных в попоны из черного  бархата  с
белыми  крестами,  монахи  всех  монастырей  и  каноник  Милана  с  горящими
шестифунтовыми свечами, архиепископ Милана С причтом и клиром.  За громадною
колесницею  с  катафал.ком  из  серебряной  парчи,  с  четырьмя  серебряными
ангелами  и  герцогскою короною,  шел  Моро  в сопровождении  брата  своего,
кардинала Асканио, послов цезарского величества,  Испании, Неаполя, Венеции,
Флоренции;  далее-члены  тайного  совета,  придворные,  доктора  и  магистры
Павийского университета, именитые купцы, по двенадцати выборных от каждых из
Ворот Милана, и несметная толпа народа.  Шествие было так длинно, что  хвост
его еще не  выходил из крепости,  когда голова уже вступала  в церковь Марии
делле  Грацие. Через несколько дней  герцог украсил могилу  мертворожденного
младенца  Леоне  великолепной надписью.  Он  сочинил  ее  сам по-итальянски,
Мерула перевел на латинский язык:
     "Несчастное дитя, я умер прежде, чем  увидел свет, еще несчастнее  тем,
что, умирая, отнял жизнь у матери, у отца -- супругу. В столь горькой судьбе
мне отрада лишь  то, что  произвели  меня на свет родители  богоподобные  --
Лудовикус и Беатрикс, медиоланские герцоги. 1497 год, третьи ноны января".
     Долго  любовался Моро  этою Надписью,  вырезанной золотыми  буквами  на
плите черного мрамора, над маленькою гробницею Леоне, находившегося в том же
монастыре   Марии   делле  Грацие,  где   покоилась  Беатриче.  Он  разделял
простодушное восхищение каменщика, который, кончив работу, отошел, посмотрел
издали,  склонив голову  набок, и, закрыв один  глаз, прищелкнул  языком  от
удовольствия: -- Не могилка-игрушечка!
     Было  морозное солнечное  утро.  Снег на  крышах  домов сиял белизной в
голубых небесах. В хрустальном воздухе  веяло тою свежестью, подобной запаху
ландышей, которая кажется благоуханием снега.
     Прямо с мороза и солнца, точно в склеп,  вошел Леонардо в темную душную
комнату,  обтянутую  черною тафтою, с  закрытыми  ставнями  и  погребальными
свечами. В первые дни после похорон герцог никуда не выходил из этой мрачной
кельи.
     Поговорив с художником о Тайной Вечере, которая  должна была прославить
место вечного упокоения Беатриче, он сказал ему:
     -- Я слышал, Леонардо, что ты взял на свое попечение  мальчика, который
представлял  рождение Золотого  Века на  этом злополучном празднике. Как его
здоровье?
     -- Ваше высочество, он умер в самый день похорон ее светлости.
     --   Умер!   --   удивился  и  в  то  же   время   как  бы  обрадовался
герцог.--Умер... Как это странно!..
     Он опустил голову и тяжело вздохнул. Потом вдруг обнял Леонардо:
     -- Да, да... Именно так и должно было  случиться! Умер наш Век Золотой,
умер вместе с  моей ненаглядною! Похоронили мы его вместе с Беатриче, ибо не
хотел и  не  мог  он  ее пережить!  Не  правда ли,  друг  мой,  какое  вещее
совпадение, какая прекрасная аллегория!
     Целый  год прошел в глубоком  трауре. Герцог не снимал  черной одежды с
нарочитыми прорехами и, не садясь  зa стол,  ел с  доски,  которую перед ним
держали придворные.
     "После смерти герцогини,--писал в своих донесениях Марино Сануто, посол
Венеции,--Моро сделался набожным, присутствует на  всех  церковных  службах,
постится, живет в целомудрии,--так, по крайней мере, говорят,-- i в помыслах
своих  имеет  страх  Божий". Днем  в государственных делах герцог  забывался
порою, Вдруг и  в этих занятиях недоставало  ему Беатриче. Зато  ночью тоска
грызла его. Часто видел он ее во сне шестнадцатилетнею девочкою, какою вышла
она замуж -- своеНравною, резвою, как школьница, худенькою, смуглою, похожею
на мальчика, столь дикою, что, бывало, пряталась в гвардаробные шкапы, чтобы
не  являться на торжественные выходы, столь девственной, что  в течение трех
месяцев после  свадьбы все еще оборонялась от его любовных нападений ногтями
и зубами, как амазонка. В ночь,  за пять дней до первой годовщины смерти ее,
Беатриче приснилась ему, какой он  видел ее однажды во время рыбной ловли на
берегу  большого,  тихого пруда,  В  ее  любимом  имении  Куснаго. Улов  был
счастливый:  ведра наполнились  рыбой доверху. Она придумала забаву: засучив
рукава, брала рыбу из влажных сетей и  бросала пригоршнями в воду,  смеясь и
любуясь  радостью  освобожденных  пленниц, их беглым  чешуйчатым  олеском  в
прозрачной  волне. Скользкие окуни,  язи, лещи трепетали  в голых  руках ее,
брызги горели на  солнце  алмазами,  горели глаза и смуглые щеки  его  милой
девочки.
     Проснувшись, почувствовал, что подушка смочена слезами.
     Утром  пошел  в  монастырь  делле  Грацие, помолился  над гробом  жены,
откушал с приором и  долго беседовал с  ним о вопросе, который в те  времена
волновал  богословов  Италии,--  о  непорочном  зачатии  Девы  Марии.  Когда
стемнело, прямо из монастыря отправился к мадонне Лукреции.
     Несмотря на  печаль о жене и на "страх Божий", не только не покинул  он
своих любовниц, но привязался к ним  еще  более.  В последнее время  мадонна
Лукреция и графиня Чечилия сблизились.  Имея славу "ученой героини",  "новой
Сафо", Чечилия была простою и  доброю женщиной, хотя несколько восторженной.
После  смерти  Беатриче  представился  ей  удобный случай для одного из  тех
вычитанных в рыцарских романах  подвигов любви, о которых она давно мечтала.
Она решила соединить любовь  свою с любовью молодой соперницы, чтобы утешить
герцога. Лукреция  сперва дичилась и ревновала герцога, но "ученая  героиня"
обезоружила  ее  своим  великодушием.  Волей-неволей  Лукреция  должна  была
предаться этой странной женской дружбе.
     Летом  1497 года родился у нее  сын  от Моро. Графиня Чечилия  пожелала
быть  крестной  матерью  и  с преувеличенной нежностью  -- хотя у  нее  были
собственные дети от герцога -- стала  нянчиться с ребенком, "своим внучком",
как она его называла.  Так исполнилась заветная мечта  Моро:  любовницы  его
подружились.  Он  заказал  придворному  стихотворцу  сонет,  где  Чечилия  и
Лукреция сравнивались  с вечернею  и  утреннею  зарею, а  сам  он, неутешный
вдовец, между  обеими лучезарными богинями,-- с темною ночью, навеки далекой
от солнца,--с Беатриче.
     Войдя в знакомый уютный покой палаццо Кривелли, увидел он обеих женщин,
сидевших рядом у очага. Так же как и все придворные дамы, они были в трауре.
-- Как  здоровье вашего высочества? обратилась к нему  Чечилия --  "вечерняя
заря", непохожая  на  "утреннюю", хотя столь же  прекрасная, с  матово-белою
кожею,   с  огненно-рыжим   цветом  волос,  с   нежными,  зелеными  глазами,
прозрачными, как тихие воды горных озер.
     В последнее время герцог  привык  жаловаться на  свое  здоровье.  В тот
вечер чувствовал себя не хуже, чем всегда. Но, по обыкновению, принял томный
вид, тяжело вздохнул и сказал:
     -- Сами посудите,  мадонна,  какое может быть мое здоровье?  Только  об
одном и думаю, как бы поскорее лечь в могилу рядом с моей голубкой...
     --  Ах, нет,  нет, ваша  светлость,  не  говорите  так?  -- воскликнула
Чечилия, всплеснув руками.--Это  большой грех. Как можно?  Если  бы  мадонна
Беатриче  слышала вас?..  Всякое  горе  от  Бога, и  мы  должны принимать  с
благодарностью...
     -- Конечно,-- согласился Моро.-- Я не ропщу. Боже меня сохрани? Я знаю,
что Господь заботится  о  нас  более,  чем мы сами.  Блаженны плачущие,  ибо
утешатся.
     И крепко  пожимая обеими руками ру-ки своих любовниц, он поднял глаза к
потолку.
     -- Да  наградит  вас  Господь,  мои  милые,  за то, что  вы не покинули
несчастного вдовца? Вытер глаза платком и вынул из  кармана траурного платья
две бумаги.  Одна  из  них была  дарственная запись,  в ней герцог жертвовал
громадные земли виллы Сфорцески Вяджевано Павийскому монастырю делле Грацие.
     -- Ваше высочество,-- изумилась графиня,-- кажется,  вы так любили  эту
землю?
     -- Землю!--горько усмехнулся  Моро.--Увы, мадонна, я разлюбил не только
эту землю. Да и много ли надо человеку земли?..
     Видя, что он опять хочет говорить  о  смерти, графиня с ласковым укором
положила ему на губы свою розовую руку -- А что же в другой? -- спросила она
с любопытством.  Лицо  его  просветлело;  прежняя, веселая и лукавая  улыбка
заиграла на губах.
     Он прочел им другую грамоту, тоже дарственную запись с перечнем земель,
лугов, рощ,  селений, охот, садков,  хозяйственных зданий  и прочих  угодий,
коими  жаловал  герцог  мадонну  Лукрецию  Кривелли  и  незаконного  своего,
Джан-Паоло. Здесь была упомянута и любимая  покойной Беатриче вилла Куснаго,
которая славилась рыбной ловлей.
     Голосом, дрожавшим от умиления, прочел Моро последние слова грамоты:
     "Женщина  сия,  в  дивных и  редких узах любви,  явила нам  совершенную
преданность и выказала столь возвышенные чувства, что часто в приятном с нею
общении безмерную обретали мы сладость и великое облегчение от наших забот".
     Чечилия  радостно  захлопала в ладоши  и кинулась  на  шею  подруге  со
слезами  материнской  нежности. --  Видишь, сестричка: говорила я тебе,  что
сердце  У  него  золотое! Теперь мой  маленький внучек  Паоло богатейший  из
наследников Милана!
     -- Какое  у  нас число? -- спросил Моро.  -- Двадцать  восьмое декабря,
ваша  светлость,--ответила  Чечиляя.  --  Двадцать  восьмoe!  --повторил  он
задумчиво. Это был тот самый день, тот  самый час, в который ровно год назад
покойная герцогиня  явилась в палаццо Кривелли и  чуть не  застала  врасплох
мужа с любовницей. Он оглянулся. Все в этой комнате было по-прежнему: так же
светло и уютно, так же зимний ветер выл в трубе; так же пылал веселый  огонь
в камине, и над ним плясала вереница  голых  глиняных амуров, играя орудиями
Страстей  Господних. И на круглом  столике, крытом зеленою  скатертью, стоял
тот  же  граненый кувшин Бальнеа Апонитана, лежали те же  ноты  и мандолина.
Двери были так же открыты в  спальню и  далее,  в  уборную, где виднелся тот
самый гвардаробный шкап, в котором герцог спрятался от жены.
     Чего  бы,  казалось  ему,  не  дал  он  в это  мгновение,  чтобы  вновь
послышался  внизу  страшный  стук  молотка  в  двери   дома,  чтобы  вбежала
испуганная   служанка  с  криком;  "Мадонна  Беатриче!"-чтЬбы  хоть  минутку
постоять, как тогда, подрожать в гвардаробном шкапу, словно пойманному вору,
слыша вдали грозный голос  своей ненаглядной девочки. Увы, не быть,  не быть
тому вовеки!
     Моро оп