атаранской  плотины,  слышалось  глухое,  точno
подземное, ворчание грома.
     У него кружилась голова; во рту  пересохло: мучила жажда. Вспомнил, что
в углу стоит кувшин с водой. Встал, держась рукой за стену, дотащился, выпил
несколько глотков, помочил голову и уже хотел вернуться
     на  постель,  как  вдруг  почувствовал,  что  в  келье  кто-то  есть,--
обернулся и увидел, что  под черным  Распятием  кто-то  сидит на постели фра
Бенедетто,   в  длинной  до  земли,  темной,  точно  монашеской,  одежде   с
остроконечным куколем, как  у братьев "баттути", закрывающим лицо.  Джованни
удивился, потому что  знал, что дверь заперта  на ключ,--  но не  испугался.
Испытывал скорее облегчение, как будто  только теперь, после долгих  усилий,
проснулся. Голова сразу перестала болеть.
     Подошел к сидевшему и начал всматриваться. Тот встал. Куколь откинулся.
И  Джованни увидел лицо,  недвижное,  белое,  как мрамор  изваяний, с губами
алыми, как кровь,  глазами желтыми,  как  янтарь, окруженное  ореолом черных
волос,  живых,  живее самого лица, словно  обладавших отдельною жизнью,  как
змеи  Медузы.  И торжественно,  и  медленно,  как бы для  заклятья,  подняла
Кассандра  --  это была  она -- руки вверх. Послышались раскаты  грома,  уже
близкого, и ему казалось, что голос грома вторит словам ее:
     -- Небо -- вверху, небо -- внизу, Звезды --  вверху, звезды  --  внизу,
Все, что вверху, все и внизу,-- Если поймешь, благо тебе.
     Черные одежды,  свившись, упали к ногам ее-и он  увидел сияющую белизну
тела, непорочного, как у Афродиты, вышедшей из тысячелетней могилы,--  как у
пенорожденной  богини  Сандро  Боттичелли  с  лицом Пречистой Девы  Марии, с
неземною  грустью в глазах,-- как у  сладострастной Леды на  пылающем костре
Савонаролы. В последний раз  взглянул Джованни  на Распятие, последняя мысль
блеснула в уме его, полная ужасом:  "Белая Дьяволица!" -- и как будто завеса
жизни разорвалась перед ним, открывая последнюю тайну последнего соединения.
     Она  приблизилась к  нему,  охватила  его  руками и сжала  в  объятиях.
Ослепляющая молния соединила небо и землю.
     Они опустились  на  бедное ложе  монаха.  И всем  своим телом  Джованни
почувствовал девственный  холод теЛа ее, который был  ему сладок  и страшен,
как смерть.
     Зороастро да Перетола не умер, но и не выздоровел от последствий своего
падения  при  неудачном опыте с крыльями: на всю  жизнь остался  он калекою.
Говорить  разучился, только бормотал невнятные слова,  так что  никто, кроме
учителя, не разумел его. То бродил  по дому, не находя себе места, хромая на
костылях,  огромный,   неуклюжий,   взъерошенный,  как  большая  птица;   то
вслушивался в речи людей, как будто стараясь что-то понять; то, сидя в углу,
поджав  под себя  ноги  и не обращая  ни на  кого внимания, быстро наматывал
длинную полотняную ленту на круглый брусок  -- занятие, придуманное для него
учителем, так как в руках механика оставалась прежняя ловкость и потребность
движения;  --  строгал  деревянные  палочки, выпиливал чурки  для  городков,
вырезывал волчки; или целыми часами, в полузабытьи, с бессмысленной улыбкой,
раскачиваясь  и махая руками, точно крыльями, мурлыкал себе под нос все одну
и ту же песенку:
     Курлы, курлы, Журавли, орлы Среди  солнечной  мглы, Где не видно земли,
Журавли, журавли... Курлы, курлы.
     Потом, глядя на учителя своим единственным  глазом, начинал вдруг  тихо
плакать.
     В эти минуты он был так жалок, что Леонардо поскорее  отворачивался или
уходил. Но совсем удалить больного не имел духу. Никогда, во всех скитаниях,
не покидал его,  заботился о нем, посылал ему деньги  и только что поселялся
где-нибудь, брал в свой дом.
     Так  проходили  годы,  и  этот калека был  как бы  живым укором, вечною
насмешкою  над   усилиями  всей   жизни   Леонардо   --  созданием   крыльев
человеческих.
     Не менее жалел он и другого ученика своего, может быть, самого близкого
сердцу его -- Чезаре да  Сесто.  Не довольствуясь подражанием,  Чезаре хотел
быть  самим  собою.  Но учитель уничтожал его,  поглощал, претворял  в себя.
Недостаточно  слабый,  чтобы  покориться,  I   недостаточно  сильный,  чтобы
победить, Чезаре только безысходно  мучился, озлоблялся и не мог до конца ни
спастись,  ни погибнуть. Подобно Джованни и Астро,  был калекою -- ни живым,
ни мертвым, одним из тех, которых Леонардо "сглазил", "испортил".
     Андреа Салаино сообщал учителю о  тайной  переписке Чезаре  с учениками
Рафаэля  Санти,  работавшего в  Риме у папы  Юлия II  над фресками  в покоях
Ватикана. Многие предсказывали,  что в  лучах этого  нового  светила суждено
померкнуть славе Леонардо.-- Иногда учителю казалось,  что  Чезаре замышляет
измену.
     Но едва ли не хуже измены врагов была верность друзей.
     Под именем  Леопардовой  Академии  образовалась в Милане  школа молодых
ломбардских  живописцев,  отчасти   прежних  учеников   его,  отчасти  новых
пришельцев,  бесчисленных,  которые   плодились,  теснились  к   нему,  сами
воображая и других уверяя, будто  бы идут по следам его. Издали следил он за
суетою этих невинных  предателей, которые не знали сами что  творят. И порой
подымалось в нем чувство  брезгливости, когда он видел, как все, что было  в
жизни  его святого и великого, становится достоянием черни: лик Господень  в
Тайной Вечери  передадутся потомству  в снимках, примиряющих его с церковною
пошлостью; улыбка Джоконды бесстыдно обнажается, делаясь похотливой, или же,
претворяясь в грезах платонической любви, добреет и глупеет.
     Зимой  1512 года, в местечке Рива ди Тренто, на  берегу Гардского озера
умер Марко-Антонио  делла Торре,  тридцати  лет от  роду, заразившись гнилой
горячкой от бедняков, которых лечил.
     и, Леонардо терял в нем последнего из тех, кто был ему, если не близок,
то менее чужд,  чем другие, ибо, по мере того, как на жизнь его сходили тени
старости,-- нить за нитью порывались  связи его с  миром живых, все  большая
пустыня  и  молчание окружали его,  так  что иногда  казалось  ему,  что  он
спускается в подземный мрак по узкой темной лестнице, пролагая путь железным
заступом  сквозь  каменные глыбы, "с упрямою  суровостью" и с,  может  быть,
безумною надеждою, что там, под землею, есть выход в другое небо.
        "ШЕСТНАДЦАТАЯ КНИГА. ЛЕОНАРДО, МИКЕЛАНДЖЕЛО и РАФАЭЛЬ"
     И папа  Лев  X, верный преданиям  рода  Медичи, сумел  прослыть великим
покровителем  искусств  и  наук. Узнав о своем  избрании,  он  сказал  брату
своему, Джулиано Медичи:
     -- Насладимся папскою властью, так как Бог нам ее даровал!
     А  любимый  шут  его,  монах  фра  Мариано, с философической  важностью
прибавил:
     -- Заживем, святый отче, в свое удовольствие, ибо все прочее вздор!
     И папа окружил себя поэтами, музыкантами, художниками, учеными. Всякий,
кто умел сочинять в изобилии, хотя  бы посредственные, но гладкие стихи, мог
рассчитывать на  жирную пребенду,  на теплое  местечко  у  его святейшества.
Наступил   золотой  век   подражателей-словесников,  у  которых  была   одна
незыблемая вера  --  в  недосягаемое совершенство  прозы Цицерона  и  стихов
Вергилия.
     "Мысль  о  том,--  говорили  они,-- что  новые  поэты  могут  превзойти
древних, есть корень всяческого нечестия".
     Пастыри душ  христианских  избегали  в проповедях  называть  Христа  по
имени, так как этого слова нет в речах Цицерона, монахинь  звали весталками.
Святой  Дух  --  дыханием верховного  Юпитера и  просили  у  папы разрешения
причислить Платона к лику святых.
     Сочинитель Азолани, диалога о  неземной любви, и  неимоверно цинической
поэмы  Приап,  будущий  кардинал,  Пьетро  Бембо, признался,  что  не читает
посланий апостола Павла, "дабы не испортить себе слога".
     Когда  Франциск  i,  после победы над папою, требовал у  него в подарок
недавно открытого Лаокоона, Лев x объявил, что скорее расстанется  с головой
Апостола, мощи коей хранилось в Риме, чем с Лаокооном.
     Папа любил своих ученых и художников, но едва ли не  больше любил своих
шутов.  Знаменитого стихокропателя,  обжору и пьяницу,  Куерно,  получившего
звание архипоэта,  венчал в торжественном триумфе  лавро-капустным  венком и
осыпал его  такими же щедротами, как Рафаэля Санти. На роскошные пиры ученых
тратил  огромные  доходы  с  Анконской  Марки,  Сполетто,  Романьи;  но  сам
отличался  умеренностью,  ибо  желудок  его святейШества плохо  варил.  Этот
эпикуреец страдал неизлечимой болезнью  -- гнойною фистулой. И душу его, так
же как тело, разъедала тайная язва  -- скука.  Он выписывал  в зверинец свой
редких  животных  из далеких стран, в свое собрание шутов -- забавных калек,
уродов и помешанных из больниц. Но развлечь его не могли ни звери,
     ни люди. На праздниках и пиршествах, среди самых веселых шутов, с  лица
его не исчезало выражение скуки и брезгливости.
     Только  в  политике  выказывал он  свою  истинную природу: был столь же
холодно жесток  и клятвопреступен, как Борджа. Когда Лев x лежал при смерти,
всеми покинутый, монах фра Мариано, любимый шут его, едва ли не единственный
из друзей,  оставшийся верным ему до конца, человек добрый  и благочестивый,
видя, что он умирает как язычник,  умолял его со слезами: "Вспомните о Боге,
оутче святый, вспомните о Боге!" Это была невольная, но самая злая  насмешка
над вечным насмешником. Несколько дней после приезда в Рим, в приемной папы,
во  дворце Ватикана, Леонардо ожидал очереди,  уже не в первый раз, так  как
добиться свидания  с его  святейшеством  даже для  тех, кого  сам он выразил
желание видеть, было очень трудно.
     Леонардо  слушал беседу придворных  о предполагаемом  триумфе  папского
любимца, чудовищного карлика  Барабалло,  которого  должны  были  возить  по
улицам на  слоне, недавно присланном  из Индии. Рассказывали  также о  новых
подвигах  фра  Мариано, о  том, как  намедни  за ужином, в присутствии папы,
вскочив  на стол,  начал он бегать, при  общем  хохоте, ударяя  кардиналов и
епископов  по головам и  перекидываясь  с ними жареными  каплунами с  одного
конца  стола на другой,  так что струи  подливок текли по одеждам и лицам их
преподобий.
     Пока Леонардо слушал рассказ, из-за дверей приемной  послышалась музыка
и пение. На лицах, истомленных ожиданием, выразилось еще большее уныние.

     Папа был плохим, но страстным музыкантом. Концерты, в которых он всегда
сам участвовал, длились бесконечно, так что приходившие к нему по делам, при
звуках музыки, впадали в отчаяние.
     --  Знаете ли, мессере,-- проговорил  на  ухо Леонардо  сидевший  рядом
непризнанный поэт с голодным лицом, тщетно ожидавший очереди в течение  двух
месяцев,--  знаете,   какое   есть  средство   добиться   свидания   с   его
святейшеством?--  Объявить себя шутом.  Мой старый  друг, знаменитый  ученый
Марко  Мазуро, видя,  что  ученостью тут ничего не поделаешь, велел папскому
камерьеру доложить о себе, как о новом Барабалло -- и тотчас  приняли его, и
он получил все, чего желал.
     Леонардо не последовал доброму совету, не объявил  себя  шутом и снова,
не дождавшись, ушел.
     В последнее время испытывал он странные предчувствия. Они казались  ему
беспричинными. Житейские  заботы, неудачи при дворе Льва x и Джулиано Медичи
не беспокоили его:  он  давно к  ним привык.  А  между  тем зловещая тревога
увеличивалась. И особенно в этот лучезарный осенний вечер, когда возвращался
он домой от дворца, сердце его ныло, как перед близкой бедой.
     Во второй приезд жил он там же, где и в  первый, при Александре VI,-- в
нескольких  шагах от Ватикана, позади собора  Св. Петра, в узком переулке, в
одном  из маленьких,  отдельных зданий папского Монетного Двора. Здание было
ветхое  и  мрачное. После отъезда  Леонардо во  Флоренцию оставалось  оно  в
течение  нескольких лет необитаемым, отсырело и приняло  еще  более  мрачный
вид.
     Он  вошел  в обширный сводчатый  покой, с  паукообразными  трещинами на
облупившихся стенах, с окнами, упиравшимися в стену соседнего дома, так что,
несмотря на ранний ясный вечер, здесь уже стемнело.
     В  углу, поджав  ноги,  сидел больной  механик  Астро, строгал какие-то
палочки  и, по  обыкновению,  раскачиваясь,  мурлыкал  себе под  нос  унылую
песенку:
     Курлы, курлы, Журавли да орлы, Среди солнечной мглы. Где не видно земли
-- Журавли, журавли... Курлы, курлы.
     Сердце Леонардо еще сильнее заныло от вещей тоски. -- Что ты,  Астро?--
спросил он ласково, положив ему руку на голову.
     --  Ничего,--  ответил  тот  и  посмотрел на  учителя пристально, почти
разумно, даже лукаво.-- Я  ничего.  вот Джованни... Ну,  да  ведь  и ему так
лучше.  Полетел...  -- Что  ты  говоришь, Астро?  Где  Джованни?--  произнес
Леонардо и понял вдруг,  что  вещая  тоска, которой ныло сердце  его, была о
нем, о  Джованни. Не обращая более внимания на  учителя, больной начал снова
строгать.
     -- Астро,-- приступил к нему Леонардо и взял его за руку,-- прошу тебя,
друг  мой,  вспомни, что ты хотел сказать. Где Джованни? Слышишь, Астро, мне
очень нужно видеть его сейчас!.. Где он? Что с ним?
     -- Да разве вы  еще не знаете?-- произнес  больной.-- Он там,  наверху.
Утомился...  удалился...  Он  видимо  искал  и  не  находил  нужного  звука,
ускользаавшего из памяти. Это бывало с ним часто. Он путал отдельные звуки и
даже целые слова, употребляя одно вместо другого.
     -- Не знаете?-- прибавил  спокойно.--  Ну,  пойдем. Я покажу. Только не
бойтесь. Так лучше... Встал и, неуклюже переваливаясь на костылях, повел его
по скрипучей лестнице. Взошли на чердак.
     Здесь было душно  от  нагретой солнцем черепичной кровли; пахло птичьим
пометом и соломою. Из слухового  окна  проникал косой,  пыльный  красный луч
солнца.  Когда  они  вошли,  испуганная  стая  голубей  с  шелестом  крыльев
вспорхнула и улетела.
     -- Вот,--по-прежнему спокойно молвил Астро, указывая в глубину чердака,
где было темно.  И Леонардо  увидел под одной из  поперечных  толстых  балок
Джованни,  стоявшего  прямо, неподвижно, странно вытянувшегося  и как  будто
глядевшего на него в упор широко раскрытыми глазами.
     -- Джованни!-- вскрикнул учитель и вдруг побледнел, голос пресекся.
     Он бросился  к нему, увидел страшно искаженное лицо, прикоснулся к руке
его,  она  была  холодна.  Тело  качнулось:  оно висело на  крепком шелковом
шнурке, одном из тех, какие употреблял  учитель для своих летательных машин,
привязанном к новому  железному крюку, видимо, недавно ввинченному  в балку.
Тут  же  лежал кусок  мыла, которым  самоубийца, должно быть, намылил петлю.
Астро, снова забывшись, подошел к слуховому окну и заглянул в него.
     Здание стояло на пригорке. С вышины открывался вид на черепичные крыши,
башни,  колокольни  Рима,  на  волнистую,  как  море, мутно-зеленую  равнину
Кампаньи  в   лучах  заходящего  солнца,   с   длинными,   черными,   коегде
обрывавшимися  нитями  римских   акведуков,  на   горы  Альбано,   Фраскати,
Рокка-ди-Папа, на чистое небо, где реяли ласточки.
     Он смотрел,  полузакрыв  глаза, и,  с блаженной улыбкой,  раскачиваясь,
махал руками, точно крыльями:
     Курлы, курлы, Журавли да орлы...
     Леонардо хотел бежать, звать на помощь, но не мог пошевелиться и стоял,
в  оцепенении ужаса,  между двумя  учениками  своими -- мертвым  и безумным.
........
     Через несколько дней,  разбирая бумаги покойного, учитель  нашел  среди
них дневник. Он прочел его внимательно.
     Тех противоречий, от которых Джованни  погиб, Леонардо не понял, только
почувствовал  еще яснее, чем  когдалибо,  что  был причиной  этой гибели  --
"сглазил", "испортил" его, отравил плодами Древа Познания.
     Особенно  поразили  его последние  строки  дневника, писанные,  судя по
разнице в цвете чернил и почерке, после многолетнего перерыва:
     "Намедни, в обители фра Бенедетто, монах, приехавший с Афона, показывал
мне в древнем пергаментном  свитке, в раскрашенном заставном рисунке, Иоанна
Предтечу  Крылатого. Таких  изображений  в  Италии  нет;  взято с  греческих
икон.-- Члены тонки и длинны. Лик странен и страшен. Тело, покрытое мохнатой
одеждой верблюжьего волоса, кажется пернатым, как у птицы.-- "Вот, Я посылаю
Ангела Моего и он приготовит путь  предо  Мною, и  внезапно пройдет во  храм
Свой Господь, Которого вы ждете, и Ангел завета. Которого вы желаете. Вот Он
идет".  Пророк  Малахия  III,  --Но  это  не  ангел,  не  дух, а  человек  с
исполинскими крыльями.
     В  1503  году,  в  последний год  царствования  Багряного  Зверя,  папы
Александра VI Борджа,  августинский монах  Томас Швейниц в  Риме  говорил  о
полете  Антихриста:  "И  тогда  сидящий на  престоле во храме Сионском  Бога
Всевышнего, Зверь, похитивший  с неба огонь, скажет людям: "Зачем смущаетесь
и  чего хотите? О,  род неверный  и лукавый, знаменья хотите  -- и будет вам
знаменье: се, узрите Сына Человеческого, грядущего на облаках судить живых и
мертвых".  Так  скажет  Он  и  возьмет великие  огненные  крылья, устроенные
хитростью  бесовскою, и вознесется  в громах и молниях, окруженный учениками
своими  в образе  ангелов,--  и полетит".  Следовали  отрывочные,  писанные,
видимо, дрожавшею рукою, во многих местах зачеркнутые слова: "Подобие Христа
и  Антихриста --  совершенное  подобие.  Лик  Антихриста в лике Христа,  лик
Христа в  лике Антихриста. Кто отличит? Кто не соблазнится? Последняя  тайна
-- последняя скорбь, какой не было  в мире". "В Орвьетском соборе, в картине
Лука Синьорелли -- развеваемые ветром, складки в одежде Антихриста, летящего
в бездну.  И точно такие  же складки, похожие на крылья исполинской птицы,--
за   плечами  Леонардо,  когда  стоял  он   у   края  пропасти,  на  вершине
Монте-Альбано, над селением Винчи".
     На  последней странице,  в  самом низу, опять  другим почерком,  должно
быть, снова после долгого перерыва, было написано:
     "Белая Дьяволица -- всегда,  везде. Будь она проклята! Последняя тайна:
два-едино.  Христос  и Антихристедино. Небо вверху  и  небо внизу.--  Да  не
будет, да  не будет сего! Лучше смерть. Предаю душу мою  в руки  Твои,  Боже
мой! Суди меня".
     Дневник кончился этими словами. И Леонардо понял, что они были написаны
накануне или в самый день самоубийства.
     В  одном  из приемных  покоев Ватикана, в так называемой  Станца  делла
Сеньятура,   с   недавно   оконченною   стенописью   Рафаэля,  под  фрескою,
изображавшею  бога  Аполлона  среди  муз  на  Парнасе,  сидел  папа  Лев  X,
окруженный  сановниками  Римской  церкви,  учеными,  поэтами,   фокусниками,
карликами, шутами. Огромное  тело его, белое,  пухлое, как у старых  женщин,
страдающих  водянкою,  лицо   толстое,  круглое,  бледное,  с   белесоватыми
лягушачьими глазами навыкате,  были безобразны; одним глазом он почти совсем
не видел, другим видел плохо, и когда ему надо  было что-нибудь рассмотреть,
употреблял, вместо приближающего стекла, гра
     неный  берилловый  очек  --  "окиале";  в  зрячем  глазу  светился  ум,
холодный,  ясный  и безнадежно  скучающий.  Гордостью  папы были  руки  его,
действительно красивые: при каждом удобном  случае он выставлял их напоказ и
хвастал ими, так же как своим приятным голосом.
     После делового приема  святой отец отдыхал, беседуя с  приближенными  о
двух новых поэмах.
     Обе  написаны  были   безукоризненно   изящными  латинскими  стихами  в
подражание "Энеиде"  Вергилия. Одна под заглавием "Христиада" -- переложение
Евангелия, с модным в те времена смешением христианских и языческих образов:
так. Святое  Причастие называлось  "божественною  пищею, скрытою для слабого
Прения людей под видом Цереры и Вакха", то есть хлеба и вина; Диана, Фетида,
Эол оказывали услуги Божией Матери; когда архангел Гавриил  благовествовал в
Назарете,  Меркурий  подслушивал  у  двери и  передавал эту  весть  собранию
олимпийцев, советуя принять решительные меры.
     Другая поэма Фракастора, озаглавленная "Siphilis", посвященная будуще