одъемном мосту  Баттипонте,  в  южных воротах Кастелло, догнал  его
секретарь Чезаре Борджа, мессер Агапито. Он  предложил  ему от имени герцога
место "главного строителя", ту самую должность, которую исполнял  Леонардо у
Моро.
     Художник обещал дать ответ  через несколько дней.  Подходя к дому,  еще
издали,  на улице,  заметил он толпу народа и ускорил шаг. Джованни,  Марко,
Салаино,  Чезаре  несли, должно  быть, за неимением  носилок,  в  громадном,
измятом, продранном и  сломанном  крыле  летательной машины,  подобном крылу
исполинской   ласточки,  своего  товарища,  кузнеца  Астро  да  Перетола,  в
разорванной, окровавленной одежде, с мертвенно-бледным лицом.
     Случилось  то,  чего  боялся учитель:  кузнец  решил  испытать  крылья,
полетел,  сделал  два-три взмаха,  упал и убился  бы до смерти, если бы одно
крыло  машины не  зацепилось за ветви рядом стоявшего дерева. Леонардо помог
внести  носилки  в  дом  и  бережно  уложил больного  в  постель.  Когда  он
наклонился к  нему, чтобы осмотреть раны, Астро пришел  в себя  и прошептал,
взглянув на Леонардо с бесконечной мольбою: -- Простите, учитель!
     В  первых  числах   ноября,   после   великолепных  торжеств   в  честь
новорожденной,   Людовик  XII,  приняв  от   миланцев   присягу  и  назначив
наместником  Ломбардии  маршалa  Тривульцио,  уехал  во  Францию.  В  соборе
отслужили  благодарственную обедню Духу святому. В городе было восстановлено
спокойствие,  но  только  наружное:  народ  ненавидел   Тривульцио  за   его
жестокость и коварство.  Приверженцы Моро  бунтовали  чернь,  распространяли
подметные письма. Те, кто еще так недавно провожал его в изгнание насмешками
и бранью, теперь вспоминали о нем, как о лучшем из государей.
     В последних числах января толпа у  Тичинских ворот  разгромила прилавки
французских сборщиков пошлин. В тот же день на вилле Лардираго, около Павии,
французский   солдат  посягнул  на   честь  молодой  ломбардской  поселянки.
Защищаясь, ударила она обидчика метлою по лицу. Солдат пригрозил ей топором.
На крик прибежал  отец ее с  палкою. Француз убил старика. Собралась толпа и
умертвила солдата. Французы напали  на ломбардцев, перебили множество народа
и опустошили местечко. В Милане известие это было тем же, что искра, упавшая
в порох. Народ запрудил площади, улицы, рынки с яростными воплями:
     --  Долой  короля!  Долой  наместника!  Бейте,   бейте   французов!  Да
здравствует Моро!
     У Тривульцио было слишком мало людей, чтобы защищаться против населения
трехсоттысячного  города.  Поставив  пушки  на  башню,  временно   служившую
колокольнею  собора, направил  он  жерла  в толпу,  велел  по первому  знаку
стрелять  и, желая сделать  последнюю попытку примирения,  вышел  к  народу.
Чернь едва не убила его, загнала в ратушу, и здесь бы  он  погиб, если бы на
помощь  не подоспел  из  крепости отряд швейцарских наемников  с  капитаном,
сеньором Курсенжем, во главе.
     Начались поджоги, убийства, грабежи, пытки, казни французов, попадавших
в руки бунтовщиков, и граждан, подозреваемых в сочувствии французам.
     В ночь на первое февраля Тривульцио тайно ушел из крепости, оставив  ее
под защитой  капитана д'Эспи  и Кодебекара. В ту  же  ночь возвратившийся из
Германии  Моро  радостно принят  был жителями города  Комо.  Граждане Милана
ждали его, как избавителя.
     Леонардо  в последние дни  мятежа,  опасаясь  пушечной пальбы,  которая
разрушила несколько  соседних  домов,  переселился  в свой  погреб,  искусно
провел в него ночные трубы,  устроил очаги и несколько жилых  покоев.  Как в
маленькую крепость,  перенесли сюда  все, что  было ценного в доме: картины,
рисунки, рукописи, книги, научные приборы.
     В это время окончательно решил он  поступить на службу к Чезаре Борджа.
Но прежде, чем  отправиться в  Романью,  куда,  по  условиям заключенного  с
мессером  Агапито  договора,  Леонардо  должен  был прибыть не  позже летних
месяцев 1500  года, намеревался он заехать к старому другу своему  Джироламо
Мельци, чтобы переждать опасное время войны  и бунта на его уединенной вилле
Ваприо близ Милана.
     Утром 2  февраля, в день Сретения  Господня, прибежал  к  художнику фра
Лука Пачоли и объявил, что в  замке --  наводнение: миланец Луиджи да Порто,
бывшИЙ на службе  у  французов, бежал  к  бунтовщикам и  открыл ночью  шлюзы
каналов,  наполнявших  крепостные ямы. Вода разлилась,  затопила мельницу  в
парке у стены  Рокетты, проникла в подвалы, где хранился порох, масло, хлеб,
вино  и прочие  припасы; так что,  если  бы французам  не  удалось с большим
трудом спасти от  воды некоторую  часть их,-- голод принудил  бы  их к сдаче
крепости, на что и рассчитывал мессер Луиджи. Во время Наводнения соседние с
крепостью каналы в низменном предместьи Верчельских ворот вышли из берегов и
затопили  болотистую местность, где  находился монастырь делле  Грацие.  Фра
Лука  сообщил  художнику  свои  опасения,  как бы вода  не повредила  Тайной
Вечери,   и  предложил  пойти  осмотреть,  цела  ли  картина.  С  притворным
равнодушием  возразил Леонардо,  что ему теперь некогда,  и что он за Тайную
Вечерю не боится,-- картина, будто бы, на такой высоте, что сырость не может
причинить  ей  вреда.  Но  только  что  Пачоли  вышел,  Леонардо  побежал  в
монастырь.
     Войдя  в  трапезную,  увидел  на  кирпичном полу грязные лужи --  следы
наводнения.  Пахло сыростью. Один из монахов  сказал, что  вода поднялась на
четверть  локтя.  Леонардо подошел к стене, где была  Тайная Вечеря.  Краски
оставались,  по-видимому,  ясными. Прозрачные,  нежные, не  водяные,  как  в
обычной  стенописи,  а масляные, они  были его собственным  изобретением. Он
приготовил  и  стену  особенным  способом:  загрунтовал  ее  слоем  глины  с
можжевельным лаком  и  олифою,  на первый нижний грунт  навел  второй --  из
мастики, смолы и гипса.  Опытные мастера предсказывали непрочность  масляных
красок на сырой  стене, сложенной в болотистой низменности. Но Леонардо,  со
свойственным ему пристрастием к новым опытам, к неведомым путям в искусстве,
упорствовал, не обращая  внимания на советы и предостережения. От  стенописи
водяными  веками  отвращало его и то,  что  работа на только что разведенной
влажной  извести требует  быстроты  и  решительности,  тех  именно  свойств,
которые  были  ему  чужды. "Малого  достигает  художник  не  сомневающийся",
утверждал  он.  Эти необходимые  для  него  сомнения,  колебания,  поправки,
искания  ощупью,  бесконечная медлительность работы возможны  были  только в
живописи масляными красками.
     Наклонившись   к  стене,   он  рассматривал  в  увеличительное   стекло
поверхность  картины. Вдруг,  в  левом нижнем углу, под  скатертью стола, за
которым сидели апостолы, у ног Варфоломея, увидел маленькую трещину и рядом,
на чуть поблекших  красках,  бархатисто-белый, как  иней,  налет выступающей
плесени.
     Он побледнел. Но,  тотчас же овладев собой, еще внимательнее  продолжал
осмотр.
     Первый  глиняный  грунт покоробился, вследствие  сырости, и  отстал  от
стены, приподнимая верхний слой гипса с тонкою корою красок и  образуя в ней
неуловимые  для  глаза  трещинки,  сквозь  которые  просачивалось  выпотение
селитренной сырости из ветхих ноздреватых кирпичей.
     Участь Тайной Вечери была решена: если самому художнику не суждено было
видеть увядания красок, которые могли сохраниться лет сорок, даже пятьдесят,
то все же не было сомнения в страшной истине: величайшее из его произведений
погибло.
     Перед тем, чтобы выйти из трапезной, взглянул он в последний раз на лик
Христа и,-- словно теперь только увидев  его впервые,-- вдруг понял, как это
произведение ему дорого.
     С  гибелью Тайной Вечери и Колосса  порывались последние  нити, которые
связывали  его  с  живыми людьми, если  не  с ближними, по  крайней  мере, с
дальними, теперь одиночество его становилось еще безнадежнее.
     Глиняная  пыль  Колосса  развеется  ветром;  на  стене,   где  был  лик
Господень, тусклую чешую облупившихся красок покроет плесень, и все, чем  он
жил, исчезнет как тень.
     Он вернулся  домой, сошел в подземелье и,  проходя  через  комнату, где
лежал Астро, остановился на минуту.  Бельтраффио делал больному примочки  из
холодной воды. -- Опять жар? -- спросил учитель. -- Да, бредит.
     Леонардо  наклонился,   чтобы  осмотреть  перевязку,  и  прислушался  к
быстрому бессвязному лепету.
     --  Выше, выше! Прямо  к  солнцу.  Не загорелись бы крылья.  Маленький?
Откуда?  Как твое имя? Механика?  Никогда  я  не слыхивал, чтобы черта звали
Механикой. Чего зубы скалишь?.. Ну же, брось. Пошутил и довольно.
     Тащит, тащит... Не могу, погоди,-- дай вздохнуть... Ох, смерть моя!..
     Крик ужаса вырвался из груди его. Ему казалось, что он падает в бездну.
Потом опять забормотал поспешно:
     -- Нет, нет,  не  смейтесь над ним! Моя вина. Он говорил, что крылья не
готовы.  Кончено... Осрамил, осрамил я учителя!.. Слышите? Что это? Знаю,  о
нем же, о маленьком, о самом тяжелом из дьяволов-о Механике!..
     -- "И повел Его дьявол во Иерусалим,--  продолжал больной нараспев, как
читают в  церкви,--  и поставил на крыле храма  и  сказал  Ему: если ты  Сын
Божий, бросься отсюда  вниз. Ибо написано: ангелам своим  заповедает  о Тебе
сохранить  Тебя; и на руках понесут Тебя, да не  преткнешься  о камень ногою
Твоею"... А вот и забыл, что ответил Он бесу Механики? Не помнишь, Джованни?
     Он посмотрел на Бельтраффио почти сознательным взором.
     Тот  молчал, думая, что он все еще  бредит. -- Не  помнишь? --настаивал
Астро. Чтобы успокоить его, Джованни привел стих двенадцатой главы четвертой
Евангелия от Луки:
     -- "Иисус Христос  сказал ему в ответ: сказано, не искушай Господа Бога
Твоего!"
     --  "Не  искушай Господа Бога Твоего!"-повторил  больной с  невыразимым
чувством,--но тотчас же опять начал бредить:
     --  Синее,  синее, ни  облачка...  Солнца нет и не будет -- и вверху, и
внизу только  синее  небо.  И крыльев не надо. О, если бы  учитель знал, как
хорошо, как мягко падать в небо!..
     Леонардо смотрел и думал:
     "Из-за меня, и он из-за меня погибает!  Соблазнил единого от малых сих,
сглазил  я и его, как Джованни!.."  Он положил руку  на горячий  лоб  Астро.
Больной Мало-помалу затих и задремал.
     Леонардо вошел в свою  подземную келью,  зажег  свечу  и  погрузился  в
вычисления.
     Для  избежания  новых ошибок в  устройстве крыльев  изучал  он механику
ветра -- течений воздуха, по механике волн -- течений воды.
     "Если  ты  бросишь два  камня одинаковой величины в спокойную  воду  на
некотором  расстоянии  один от  другого,--  писал  он в  дневнике,--  то  на
поверхности  образуются два расходящихся  круга.  Спрашивается:  когда  один
круг, постепенно расширяясь, встретится с другим, соответственным, войдет ли
он в него  и разрежет, или удары волн отразятся в точках соприкосновения под
равными углами?"
     Простота, с  которою  природа  решала эту  задачу механики, так пленила
его, что сбоку на полях он приписал:
     "Questo  е bellissimo, questo е sottile! -- Вот  прекраснейший вопрос и
тонкий!"
     "Отвечаю на  основании опыта,--  продолжал он.--  Круги пересекутся, не
сливаясь, не омешиваясь и сохраняя постоянными  средоточиями оба места,  где
камни упали".
     Сделав  вычисление,  убедился,   что  математика  законами   внутренней
необходимости разума оправдывает естественную необходимость механики.
     Часы за часами  пролетали неслышно. Наступил вечер. Поужинав и отдохнув
в беседе с учениками, Леонардо снова принялся за работу.
     По знакомой остроте и ясности мыслей предчувствовал, что приближается к
великому открытию.
     "Посмотри, как  ветер в поле гонит волны ржи, как они струятся, одна за
другой,  а  стебли,  склоняясь,  остаются недвижными.  Так  волны  бегут  по
недвижной воде; эту рябь от брошенного камня или ветра должно назвать скорее
дрожью воды,  чем  движением,-- в чем можешь убедиться,  бросив соломинку на
расходящиеся круги волн, и наблюдая, как она колеблется, не двигаясь".
     Опыт  с  соломинкой напомнил  ему  другой, подобный же, который  он уже
делал, изучая законы движения звуков. Перевернув несколько страниц, прочел в
дневнике:
     "Удару  в колокол  отвечает  слабой  дрожью  и  гулом другой,  соседний
колокол; струна, звучащая  на лютне,  заставляет звучать на  соседней  лютне
струну того же  звука, и если  положишь  на нее соломинку,  увидишь, как она
дрожит".
     С невыразимым  волнением чуял он связь между этими двумя, столь разными
явлениями  -- целый неоткрытый мир познания между  трепетными соломинками --
одной на ряби волн, другой на ответно звенящей струне.
     И вдруг внезапная, как молния, ослепляющая мысль сверкнула в уме его:
     "Один закон механики и  здесь,  и там! Как волны по  воде от брошенного
камня, так волны звуков расходятся в  воздухе, пересекаясь, не смешиваясь  и
храня  средоточием  место рождения каждого звука. -- А  свет? Как  эхо  есть
отражение звука, так отражение света  в зеркале есть эхо света. Единый закон
механики  во  всех явлениях  силы. Единая воля и справедливость Твоя, Первый
Двигатель: Угол падения равен углу отражения!"
     Лицо его было бледно, глаза горели. Он чувствовал, что снова, и на этот
раз  так страшно  близко,  как еще никогда, заглядывает в  бездну, в которую
никто  из живых до него не заглядывал. Он знал, что это открытие, если будет
оправдано опытом, есть величайшее в механике со времен Архимеда.
     Два месяца назад, получив от мессера  Гвидо Берарди письмо с только что
пришедшим в Европу известием  о путешествии Васко да Гама, который, переплыв
через два океана и обогнув  южный  мыс Африки,  открыл  новый путь  в Индию,
Леонардо завидовал. И вот теперь  он имел право сказать,  что сделал большее
открытие, чем Колумб  и Васко  да Гама,  что увидел более таинственные  дали
нового  неба  и  новой земли. За  стеной  раздался  стон  больного. Художник
прислушался  и  сразу  вспомнил свои  неудачи  --  бессмысленное  разрушение
Колосса, бессмысленную гибель  Тайной  Вечери,  глупое  и  страшное  падение
Астро. "Неужели,-- думал он,-- и это открытие погибнет так жe бесследно, так
же бесславно, как все, что я делаю? Неужели никто  никогда не услышит голоса
моего, и вечно буду я один, как теперь,-- во мраке, под землей, точно заживо
погребенный,--с мечтою о крыльях?" Но эти мысли не заглушили в нем радости.
     -- Пусть -- один. Пусть во мраке,  в молчании, в забвении. Пусть  никто
никогда не узнает. Я знаю!
     Такое  чувство силы и  победы наполнило душу его, как  будто те крылья,
которых он жаждал всю жизнь, были уже созданы и подымали его ввысь.
     Ему  стало тесно  в подземелье, захотелось неба  и  простора.  Выйдя из
дому, направился он к Соборной площади.
     Ночь  была ясная, лунная. Над крышами  домов  вспыхивали дымно-багровые
зарева пожаров. Чем ближе к  середине  города, к площади Бролетто,  тем гуще
становилась толпa.  То в  глубоком  сиянии луны, то  в красном свете факелов
выступали искаженные яростью лица, мелькали белые, с алыми крестами, знамена
Миланской Коммуны, тесты с подвешенными фонарями, аркебузы, мушкеты, пищали,
булавы,  палицы,  копья,  рогатины,  косы,  вилы,   дреколья.  Как  муравьи,
копошились  люди,  помогая  волам  тащить  огромную  старинную  бомбарду  из
бочоночных досок,  соединенных  железными обручами.  Гудел набат.  Грохотали
пушки. Французские наемники, засевшие в крепости, обстреливали улицы Милана.
Осажденные хвастали, что,  прежде чем сдадутся, в городе не останется  камня
на  камне.  И с  гулом  колоколов, с пушечным грохотом  сливался бесконечный
вопль народа:
     -- Бейте, бейте французов! Долой короля! Да здравствует Моро!
     Все, что видел Леонардо, похоже было на страшный и нелепый сон.
     У Восточных  ворот, в Бролетто,  на Рыбной площади  вешали попавшего  в
плен  пикардийского  барабанщика,  мальчика лет  шестнадцати.  Он  стоял  на
лестнице,  прислоненной  к  стене.  Веселый  балагур,  златошвей  Маскарелло
исполнял должность  палача. Накинув ему на  шею веревку  и слегка ударив  по
голове пальцами, произнес он с шутовской торжественностью:
     --  Раб  Божий,   французский  пехотинец   "ПерескочиКуст",   прозвищем
На-брюхе-шелк-а-в-брюхе-щелк  в рыцари  Пенькового Ожерелья посвящается.  Во
имя Отца и Сына и Духа Святого! -- Аминь! -- ответила толпа.
     Барабанщик, должно быть,  плохо понимая, что с ним происходит, быстро и
часто моргал глазами,  как дети, готовые заплакать,-- ежился и, крутя тонкою
шеей,  поправлял  петлю.  Странная улыбка  не  сходила  с губ его.  Вдруг  в
последнее  мгновение, как будто  очнувшись от столбняка, повернул он к толпе
свое  удивленное, сразу побледневшее,  хорошенькое  личико, попытался что-то
сказать, о чем-то попросить.  Но  толпа заревела. Мальчик  слабо  и  покорно
махнул  рукою, вынул  из-за пазухи серебряный  крестик,  подарок сестры  или
матери,  на  голубой  тесемке,  и, торопливо  поцеловав его,  перекрестился.
Маскарелло столкнул его с лестницы и весело крикнул:
     -- А ну-ка, рыцарь Пенькового Ожерелья,  покажи, как пляшут французскую
гальярду!
     При общем смехе тело мальчика повисло на крюке подсвечника для факелов,
задергалось в предсмертной судороге, точно в самом деле заплясало.
     Пройдя несколько шагов, Леонардо  увидел  старуху,  одетую  в лохмотья,
которая, стоя на  улице перед ветхим  домишком, только что развалившимся  от
пушечных  ядер,  среди нагроможденной  кухонной  посуды,  домашней  рухляди,
пуховиков  и подушек, протягивала голые, костлявые руки и вопила: -- Ой, ой,
ой! Помогите!
     -- Что с тобой, тетка? -- спросил башмачник Корболо.
     -- Мальчика, мальчика задавило! В постельке  лежал... Пол провалился...
Может быть, жив еще... Ой, ой, ой! Помогите!..
     Чугунное  ядро,  разрывая  воздух  с  визгом  и  свистом,  шлепнулось в
покосившуюся кровлю  домика. Балки  треснули. Пыль взвилась  столбом. Кровля
рухнула, и женщина умолкла.
     Леонардо  подошел  к  Ратуше. Против  Лоджии Озиев iз  Меняльного  ряда
школяр,  должно  быть,  студент  Павийского  университета, стоя  на  скамье,
служившей ему кафедрой, ораторствовал о величии народа, о равенстве бедных и
богатых, о  низвержении тиранов. Толпа слушала недоверчиво.  -- Граждане! --
выкрикивал школяр, размахивая но  жиком, который в обычное  время служил ему
для  мирных надобностей -- чинки гусиных перьев, разрезывания белой  колбасы
из мозгов -- червеллаты, изображения  пронзенных стрелами  сердец  с именами
трактирных нимф на коре вязов в подгородных рощах, и который теперь  называл
он "кинжалом Немезиды".-- Граждане, умрем за свободу! Омочим кинжал Немезиды
в крови тиранов! Да здравствует республика!
     --  Что он такое врет? -- послышались голоса в толпе.-- Знаем мы, какая
у вас на уме свобода,  предатели, шпионы французские! К черту республику! Да
здравствует герцог! Бейте изменника!
     Когда  оратор  стал  пояснять  свою  мысль  классическими  примерами  и
ссылками на Цицерона,  Тацита,  Ливия,--  его стащили  со скамьи, повалили и
начали бить, приговаривая:
     -- Вот тебе за свободу, вот тебе за республику! Так, так, братцы, в шею
ему!,  Шалишь,  брат,  дудки,--  не  обманешь!  Будешь  помнить,  как  народ
бунтовать против законного герцога!
     Выйдя на  площадь Аренго, Леонардо  увидел лес белых стрельчатых игл  и
башен собора, подобных сталактитам,  в  двойном освещении, голубом  от луны,
красном от  зарева  пожаров. Перед дворцом архиепископа из толпы, похожей на
груду наваленных тел, слышались вопли.
     -- Что это?--спросил художник старика-ремесленника с испуганным, добрым
и грустным лицом.
     -- Кто их разберет? Сами, поди, не знают., Шпион, говорят, подкупленный
французами, рыночный викарий, мессер Джакопо Кротто. Отравленными припасами,
будто бы, народ кормил. А может быть, и не он. Кто  первый под руку попался,
того