и бьют. Страшное дело! О, Господи Иисусе Христе, помилуй нас, грешных!
     Из груды тел выскочил Горгольо, выдувальщик стекла, махая, как трофеем,
длинным шестом с воткнутой на конце окровавленной головой.
     Уличный  мальчишка  Фарфаниккио  бежал за  ним, подпрыгивая,  и визжал,
указывая на голову:  --  Собаке  собачья смерть!  Смерть изменникам!  Старик
перекрестился набожно и проговорил слова молитвы:
     --  A  furore populi libera nos, Domine!-- От ярости народа избави нас.
Боже!
     Со  стороны  замка  послышались  трубные звуки,  бой  барабанов,  треск
аркебузной  пальбы и крики  солдат, шедших на приступ.  В то же  мгновение с
бастионов крепости грянул выстрел,  такой,  что земля задрожала и, казалось,
весь город рушится.  Это был выстрел знаменитой гигантской бомбарды, медного
чудовища,  называвшегося у французов  Margot  la  Folle, у немцев die  Tolle
Crete -- Бешеная Маргарита.
     Ядро ударилось за Борго-Нуово в горевший дом. Огненный  столб взвился к
ночному  небу. Площадь  озарилась красный  светом  --  и тихое  сияние  луны
померкло.
     Люди, как черные тени, сновали, бегали, метались, обуянные ужасом.
     Леонардо  смотрел  на  эти  человеческие  призраки.  Каждый   раз,  как
вспоминал он  о  своем открытии,-- в  блеске огня,  в криках  толпы, в  гуле
набата,  в  грохоте пушек чудились ему тихие волны звуков  и света, которые,
плавно колеблясь, как рябь по воде от упавшего камня, расходились в воздухе,
пересекаясь,  не  сливаясь  и  храня средоточием  место своего  рождения.  И
великая  радость наполняла душу  его при мысли о трм, что люди ничем никогда
не могут нарушить этой бесцельной  игры, этой гармонии бесконечных невидимых
волн и  царящего надо всем, как  единая воля Творца, закона механики, закона
справедливости -- угол падения равен углу отражения.
     Слова, которые некогда записал он в дневнике своем и  потом столько раз
повторял,--  опять звучали  в  душе  егО,  mirabile  giustizia di  te, primo
Motore! -- О, дивная справедливость Твоя,  Первый Двигатель! Никакую силу не
лишаешь   Ты  порядка  и  качества  неминуемых  действий.   О,  божественная
необходимость! Ты  принуждaeшь все последствия вытекать  кратчайшим путем из
прияины." Среди толпы обезумевшего народа -- в  сердце художника  был вечный
покой созерцания, подобный тихому свету луны над заревом пожаров.
     Утром 4 февраля 1500 года Моро въехал в Милан через ворота Порта-Нуово.
     Накануне этого дня Леонардо отправился на виллу Мельци, Ваприо.
     Джироламо  Мельци  служил  при дворе Сфорца.  Когда  лет десять  назад,
скончалась молодая жена его, он покинул двор, поселился в  уединенной вилле,
у подножия Альп, в пяти часах езды к северо-востоку от  Милана и зажил здесь
философом, вдали от треволнений света, собственными руками обрабатывая сад и
предаваясь  изучению сокровенных  знаний  и  музыки,  которой  был страстным
любителем. Рассказывали, будто бы мессер ДДжироламо занимается черной магией
для  того, чтобы  вызывать из мира  загробного  тень покойной жены.  Алхимик
Галеотто Сакробоско и фра Лука Пачоли нередко гостили у  него, проводя целые
ночи в спорах о тайнах Платоновых  Идей  и  о  законах Пифагорейских  чисел,
управляющих музыкой сфер. Но наибольшую радость доставляли хозяину посещения
Леонардо.  Работая над сооружением канала Мартезаны,  художник часто бывал в
этих краях и полюбил прекрасную виллу.
     Ваприо находилась  на левом берегу реки Адды. Канал проложен  был между
рекой и садом. Здесь быстрое течение Адды преграждалось порогами. Слышен был
непрерывный шум воды, напоминавший гул морского прибоя. В обрывистых берегах
из  выветренного желтого песчаника Адда стремила  холодные зеленые  волны --
бурная, вольная: а рядом зеркально  гладкий, тихий канал, с такой же зеленою
горною водою,  как в  Адде, но  успокоенною,  укрощенною,  дремотно тяжелою,
безмолвно   скользил  в  прямых  берегах.   Эта  противоположность  казалась
художнику полною вещего смысла: он сравнивал и не мог решить, что прекраснее
-- создание  разума и воли человеческой,  его собственное  создание -- канал
Мартезана, или гордая, дикая  сестра его, Адда; -- сердцу его были одинаково
близки и понятны оба течения.
     С  верхней площадки  сада  открывался вид  на зеленую равнину Ломбардии
между  Бергамо,  Тревильо,  Кремоной  и Брешей. Летом  с необозримых поемных
лугов пахло  сеном. На тучных нивах буйная рожь и пшеница заслоняли до самых
верхушек плодовые деревья, соединенные  лозами так, что колосья целовались с
грушами, яблоками,  вишнями, сливами  --  и  вся  равнина казалась  огромным
садом.
     К северу  чернели  горы Комо.  Над ними возвышались  полукругом  первые
отроги Альп, и еще выше, в облаках, сияли золотисто-розовые снежные вершины.
     Между веселою равниною Ломбардии, где каждый  уголок земли был возделан
рукой  человека,  и  дикими,  пустынными громадами  Альп Леонардо чувствовал
такую же  противоположность, полную  гармонии, как  между тихой Мартезаной и
грозно бушующей Аддою.
     Вместе с ним  на вилле гостил фра Лука Пачоли и алхимик Сакробоско, дом
которого  у Верчельских ворот разрушен был  французами.  Леонардо держался в
стороне от  них, предпочитая  уединение. Но зато с  маленьким сыном хозяина,
Франческо он скоро сошелся.
     Робкий, стыдливый, как девочка, мальчик долго  дичился его. Но однажды,
зайдя к  нему  в  комнату по поручению отца, увидел  разноцветные стекла,  с
помощью  которых  изучал  художник  законы  дополнительных цветов.  Леонардо
предложил  ему посмотреть сквозь  них. Забава понравилась мальчику. Знакомые
предметы принимали сказочный вид -- то угрюмый, то радостный, то враждебный,
то ласковый  --  смотря по тому, глядел  ли он  в  желтое, голубое, красное,
лиловое или зеленое стекло.
     Понравилось ему и другое изобретение Леонардо -- камера-обскура:  когда
на  листе  белой  бумаги  явилась  живая  картина, где можно было  отчетливо
видеть, как  вертятся  колеса  мельницы,  стая галок кружится над  церковью,
серый ослик дровосека  Пеппо, навьюченный  хворостом,  перебирает  ногами по
грязной дороге, и верхуш  ки  тополей склоняются под ветром,-- Франческо  не
выдержал -- захлопал в ладоши от восторга.
     Но более всего  пленял его "дождемер", состоявший из медного  кольца  с
делениями,  палочки,  подобной  коромыслу весов,  и  двух подвешенных к  ней
шариков: одного  -- обернутого воском, другого  --  хлопчатой бумагой; когда
воздух насыщался влагою,  хлопок впитывал  ее, обернутый им шарик тяжелел и,
опускаясь, наклонял коромысло весов на несколько  делений круга,  по которым
можно было с точностью измерить степень влажности, между тем как восковой --
оставался для нее непроницаемым, по-прежнему легким. Таким образом, движения
коромысла  предвещали погоду  за  день  или  за два.  Мальчик  устроил  свой
собственный дождемер  и радовался, Когда,  к удивлению домашних, исполнялись
его предсказания.
     В  сельской  школе  старого  аббата  соседней  каноники,  дом  Лоренцо,
Франческо учился лениво: латинскую грамматику зубрил с отвращением; при виде
замазанного  чернилами зеленого корешка арифметики лицо его вытягИвалось. Не
такова  была наука Леонардо;  она казалась ребенку  любопытною, как  сказка.
Приборы  механики,  оптики,  акустики, гидравлики  манили его к себе, словно
живые  волшебные  игрушки. С утра до вечера  не  уставал он слушать рассказы
Леонардо.  Со   взрослыми  художник   был  скрытен,  ибо  знал,  что  всякое
неосторожное  слово  может  навлечь  на  него  подозрения  или  насмешку.  С
Франческо  говорил  обо  всем  доверчиво и просто. Не только  учил, но и сам
учился у него.  И, вспоминая слово Господне:  "истинно,  истинно говорю вам,
ежели не  обратитесь  и  не станете,  как дети, не  можете войти  в царствие
небесное",-- прибавлял: "не можете войти и в царствие познания".
     В то время писал он "Книгу о звездах".  В мартовские ночи, когда первое
дыхание весны уже веяло в еще холодном воздухе, стоя на крыше виллы вместе с
Франческо,  наблюдал  он   течение  звезд,  срисовывал   пятна  луны,  чтобы
впоследствии, сравнив  их, узнать, не меняют ли они своих очертаний. Однажды
Мальчик спросил его,  правда ли то, что говорит о  звездах Пачоли, будто бы,
как  алмазы,  вставлены  они  Богом  в  хрустальные  сферы  небес,  которые,
вращаясь,  увлекают  их  в  своем  движении  и  производят  музыку.  Учитель
объяснил, что,  по закону трения,  сферы,  вращаясь  в  продолжение стольких
тысяч лет с  неимоверной  быстротою,  разрушились бы,  хрустальные  края  их
истерлись бы, музыка прекратилась бы,  и "неугомонные плясуньи" остановились
бы в своем движении.
     Проколов иголкою лист  бумаги, он дал  ему посмотреть сквозь отверстие.
Франческо  увидел  звезды,  лишенные  лучей,  похожие  на   светлые  круглые
бесконечно малые точки или шарики.
     -- Эти  точки,-- сказал Леонардо,-- огромные, многие из них в сотни,  в
тысячи раз  большие миры,  чем  наш, который,  впрочем,  отнюдь не хуже,  не
презреннее,  чем все  небесные тела.  Законы  механики,  царящей  на  земле,
открываемые разумом человеческим, управляют мирами и солнцами.
     Так восстановлял он  "благородство нашего мира". --  Такой же нетленною
звездою,--  говорил  учитель,--  такой  же  светлою  пылинкою кажется  земля
обитателям других планет, как нам -- эти миры.
     Многого из слов  его  не  понимал  Франческо. Но когда, закинув голову,
смотрел в звездное небо,-- ему делалось страшно.
     -- Что же там,  за  звездами?--спрашивал он. -- Другие миры, Франческо,
другие звезды, которых мы не видим. -- А за ними?  -- Еще другие. -- Ну, а в
конце, в самом конце? -- Нет конца.
     -- Нет конца? -- повторил мальчик, и  Леонардо почувствовал, что в руке
его  рука  Франческо  дрогнула,--  при  свете  недвижного  пламени  лампады,
горевшей на маленьком столике среди астрономических приборов, он увидел, что
лицо ребенка покрылось внезапной бледностью.
     -- А где же,-- медленно, с  возрастающим недоумением произнес он,-- где
же рай, мессер Леонардо,-- ангелы, угодники, Мадонна  и Бог Отец, сидящий на
престоле, и Сын, и Дух Святой?
     Учитель  хотел  было возразить,  что  Бог  --  везде, во всех песчинках
земли, так же как в солнцах и вселенных, но промолчал, жалея детскую веру.
     Когда  деревья стали распускаться, Леонардо  и Франческо, проводя целые
дни  в  саду  виллы  или  в  соседних  рощах,  наблюдали воскресающую  жизнь
растений. Порой художник срисовывал какое-нибудь дерево или цветок, стараясь
уловить,  как в портрете,  живое сходство -- то особенное, единственное лицо
его, которое уже никогда нигде не повторится.
     Он  объяснял Франческо,  как  по числу  кругов  в стволе  разрубленного
дерева  узнавать,  сколько ему  лет,  и  по  толщине каждого из  этих кругов
степень  влажности соответственного года, и в каком направлении росли ветви,
ибо круги, обращенные к северу,--толще, а сердцевина ствoлa всегда находится
к  южной  стороне  дерева,  нагреваемой  солнцем,  ближе,  чем  к  северной.
Рассказывал ему, как вешний сок, собираясь между  внутренней зеленой кожицей
ствола -- "рубашечкою" -- и наружною корою, уплотняет, распирает, морщит ее,
образуя  в прошлогодних  трещинах  новые, более  глубокие, и  таким  образом
увеличивает  объем  растения. Ежели срезать сук  или содрать кору, врачующая
сила жизни стягивает к больному месту  большее обилие питательной влаги, чем
во  все  другие  места,  так  что  впоследствии   на  залеченной  язве  кора
утолщается.  И   столь  могущественно  стремление   соков,  что,   достигнув
поранения, не  могут они остановиться с разбега,  подымаются  выше  больного
места  и  проступают  наружу   разными  почкованиями-узловатыми   наростами,
"наподобие пузырей  кипящей  воды".  Сдержанно, как  будто холодно  и  сухо,
заботясь  только  о научной  ясности,  говорил  Леонардо о  природе.  Нежную
подробность  весенней  жизни  растения  определял с  бесстрастною точностью,
словно речь шла о мертвой машине: "угол ветви и ствола тем острее, чем ветвь
моложе  и  тоньше".  К  отвлеченной математике  сводил  таинственные  законы
кристаллически  правильного,  конусообразного  расположения хвойных  игл  на
пихтах, соснах и елях.
     А между тем, под этим бесстрастием и холодом Франческо угадывал  любовь
его  ко всему живому -- и к  жалобно сморщенному, как личико новорожденного,
листику, который природа  поместила под шестым верхним листом, нарочно  так,
чтобы  первому  было  светло,  чтобы  ничем  не  задерживалась  капля дождя,
стекающая к нему по стеблю,-- и к древним могучим ветвям, которые тянутся из
тени к  солнцу, как  молящие  руки,  и  к силе  растительных соков,  которые
устремляются на помощь к  раненому  месту, как  живая кипящая кровь. Порою в
чаще леса  останавливался он и долго с  улыбкoй глядел,  как  из-под увядших
прошлогодних   листьев   пробивается  зеленая   былинка,   как   в   чашечку
нераспустившегося  подснежника  с  трудом пролезает пчела, слабая  от зимней
спячки.  Кругом  было так тихо,  что  Франческо  слышал  удары  собственного
сердца.  Робко подымал он глаза  на  учителя:  солнце сквозь  полупрозрачные
ветви озаряло  белокурые  волосы,  длинную  бороду  и  густые нависшие брови
Леонардо,  окружая голову его сиянием; лицо было спокойно и прекрасно; --  в
эти минуты походил он  на древнего  Пана, который  прислушивается, как трава
растет,  как  подземные   родники   лепечут   и   таинственные   силы  жизни
пробуждаются.
     Все  было  для  него живым:  вселенная-одним  великим  телом,  как тело
человека -- малою вселенною.
     В  капле  росы  видел он подобие  водной  сферы,  объемлющей  землю. На
шлюзах, в местечке  Треццо,  близ Ваприо,  где  начинался  канал  Мартезана,
изучал он  водопады, водовороты реки,  которые сравнивал с  волнами  женских
кудрей.
     -- Заметь,--говорил он,--как волосы следуют по двум течениям: одному --
прямому,  главному, по  которому  влечет их  собственная тяжесть, другому --
возвратному, которое завивает их в кольца кудрей. Так и в движении воды одна
часть  устремляется  вниз,  а  другая  образует  водовороты,  извивы  струй,
подобные локонам.
     Художника  привлекали эти  загадочные  сходства,  созвучия  в  явлениях
природы, как бы из разных миров перекликающиеся голоса.
     Исследуя  происхождение радуги, заметил он, что те  же переливы  красок
встречаются  и в  перьях птиц, и  в стоячей воде  около  гнилых  корней, и в
драгоценных камнях, и в жире на поверхности воды, и в старых мутных стеклах.
В узорах инея на  деревьях,  на замерзших окнах находил он сходство с живыми
листьями,  цветами  и травами,--  как будто  уже  в  мире ледяных кристаллов
природе снятся вещие сны о растительной жизни.
     И  порою  чувствовал,  что  подходит  к великому  новому миру познания,
который, может быть, откроется только грядущим векам. Так, о силе магнита  и
янтаря,  натертого сукном, писал в дневнике:  "я не вижу способа, которым бы
ум человеческий мог  объяснить это явление.  Полагаю, что сила  магнита есть
одна из многих неизвестных людям сил. Мир полон бесчисленными возможностями,
никогда не воплощенными".
     Однажды  приехал  к  ним в  гости поэт, живший близ Ваприо,  в Бергамо,
Джудотто Престинари. За ужином, обидевшись на Леонардо, который недостаточно
хвалил стихи его,--затеял он спор  о преимуществах  поэзии перед  живописью.
Художник молчал. Но, наконец, ожесточение  стихотворца  рассмешило  его;  он
стал   возражать  ему  полушутя.  --   Живопись,--  сказал,  между   прочим,
Леонардо,--  выше  поэзии  уже  потому,  что  изображает  дела  Бога,  а  не
человеческие вымыслы, которыми довольствуются поэты, по  крайней мере, наших
дней:  они не изображают, а  только описывают,  заимствуя у  других все, что
имеют, торгуя  чужими товарами;  они только сочиняют -- собирают старый хлам
различных  наук;  их  можно бы сравнить  С  продавцами краденых вещей... Фра
Лука, Мельци  и  Галеотто стали  возражать, Леонардо  мало-помалу увлекся  и
заговорил, уже без шутки:
     --  Глаз дает  человеку  более совершенное  знание  природы,  чем  ухо.
Виденное достовернее слышанного. Вот  поЧему живопись, немая поэзия, ближе к
точной  науке, чем  Поэзия, слепая живопись. В словесном  описании -- только
рЯд отдельных образов,  следующих один за  другим; в картине же  все образы,
все краски  являются вместе, сливаясь в одно, подобно звукам в созвучии, что
делает в живописи,  так же как в музыке, возможной большую степень гармонии,
чем  в  поэзии. А там,  где нет  высшей  гармонии, нет  и высшей прелести.--
Спросите любовника, ;много ему приятнее, портрет возлюбленной или  описание,
сДеланное хотя бы величайшим поэтом. Все невольно улыбнулись этому доводу.
     --  Вот  какой  случай  был  со  мною,--  продолжал Леонардо.--  Одному
флорентийскому юноше  так понравилось  женское лицо  в моей  картине, что он
купил  ее и хотел УНИЧТОЖИТЬ те признаки, по которым видно было, что Картина
священная,  дабы  целовать без страха  любимый образ. Но  совесть преодолела
желания любви. Он удалил картину из дома, так как иначе  не было  ему покоя.
Ну-ка,  стихотворцы,  попробуйте,  описывая  прелесть женщины,  возбудить  в
человеке  такую силу страсти.  Да, мессеры, скажу не о себе,-- я знаю, сколь
многого недостает мне,-- но о таком  художнике, который достиг совершенства:
воистину,  по силе созерцания,  он  уже не  человек.  Захочет быть  зрителем
небесной прелести, или Образов чудовищных, смешных, плачевных, ужасных! Надо
всем он владыка, как Бог!
     Фра  Лука  пенял учителю  за  то,  что  он не  собирает и  не  печатает
сочинений  своих.  Монах  предлагал  найти   издателя.  Но  Леонардо  упорно
отказывался.  Он  остался  верен  себе до конца: ни одна строка его  не была
напечатана при жизни. А  между тем он писал свои заметки так,  как будто вел
беседу  с  читателем.  В начале  одного  из дневников извинялся в беспорядке
своих записок, в частых повторениях: "не брани меня за это, читатель, потому
что предметы  бесчисленны,  и память  моя  не  может вместить их,  так чтобы
знать, о чем было и о чем не было  говорено в  прежних  заметках, тем более,
что я пишу с большими перерывами, в разные годы жизни".
     Однажды,  желая  представить развитие человеческого  духа, нарисовал он
ряд  кубов: первый,  падая,  валит  второй,  второй  --  третий,  третий  --
четвертый,  и так без конца.  Внизу надпись:  "один толкает  другого". И еще
прибавлено: "эти кубы обозначают поколения и познания человеческие".
     На  другом  рисунке  изобразил  плуг,  взрывающий  землю,  с  надписью:
"Упрямая суровость".
     Он верил, что  очередь и до него дойдет в  ряду  падающих  кубов,-- что
когда-нибудь люди откликнутся и на его призыв.
     Он подобен был  человеку, проснувшемуся в темноте,  слишком рано, когда
все  еще спят. Одинокий среди ближних, писал он свои  дневники  сокровенными
письменами для  дальнего  брата, и для него, в предутренней  мгле, пустынный
пахарь  вышел  в  поле пролагать  таинственные  борозды  плугом,  с "упрямой
суровостью".
     В  последних  числах марта  на виллу Мельци  стали приходить  все более
тревожные вести. Войско Людовика XII, под начальством  сира де  ла Тремуйля,
перевалило  через Альпы. Моро,  подозревая измену солдат, уклонялся от битвы
и, томимый суеверными предчувствиями, сделался "трусливее женщины".
     Слухи о войне и политике доходили как слабый, заглушенный  гул на виллу
Ваприо.
     Не думая ни о  французском  короле,  ни о герцоге, Леонардо с Франческо
блуждали по  окрестным  холмам,  долинам  и рощам. Иногда  уходили  врерх по
течению реки  в  лесистые горы. Здесь нанимал он  рабочих и делал  раскопки,
отыскивая допотопные раковины, окаменелых морских животных и водоросли.
     Однажды, возвращаясь  с прогулки, сели они отдохнуть под  старою липою,
на  крутом  берегу  Адды,   над   обрывом.  Бесконечная  равнина,  с  рядами
придорожных тополе