зловоние издохших гадов так  заражало воздух,  что трудно  было дышать. Но в
другое время  чрезмерно,  почти изнеженно-чувствительный  ко всякому дурному
запаху, теперь не замечал  он его. Наконец, объявил отцу, что картина готова
и  что  он может взять  ее. Когда сире Пьеро пришел, Леонардо  попросил  его
подождать в  другой комнате,  вернулся в  мастерскую,  поставил  картину  на
деревянный постав, окружил ее черной тканью, притворил ставни  так, что один
лишь луч падал прямо  на ротеллу, и позвал сире  Пьеро. Тот вошел, взглянул,
вскрикнул и  отступил в испуге:  ему показалось,  что он  видит перед  собой
живое чудовище. Пристальным  взором следя,  как  страх на лице его сменяется
удивлением, художник молвил с улыбкой:
     --  Картина достигает  цели:  действует именно так,  как я  того хотел.
Возьмите ее -- она готова.
     В 1481  году  от монахов Сан-Донато-а-Скопето  получил  Леонардо  заказ
написать запрестольную икону Поклонения Волхвов.
     В  наброске  для  этой  иконы  обнаружил он  такое  знание  анатомии  и
выражения  человеческих чувств в движениях тела, какого до него не было ни у
одного из мастеров.
     В  глубине картины виднеются  как бы образы древней  эллинской жизни --
веселые   игры,  единоборства  наездников,  голые  тела  прекрасных  юношей,
пустынные  развалины  храма с  полуразрушенными арками и  лестницами. В тени
оливы  на  камне сидит Матерь Божия с младенцем Иисусом  и улыбается  робкою
детскою  улыбкою,  как  будто  удивляясь  тому,  что  царственные  пришельцы
неведомых  стран  приносят сокровища -- ладан,  мирру  и  золото,  все  дары
земного  величия --  в  яслях  Рожденному. Усталые,  согбенные  под бременем
тысячелетней  мудрости,   склоняют  они   свои   головы,  заслоняя  ладонями
полуослепшие очи, смотрят на чудо,  которое  больше всех чудес,-- на явление
Бога в  человеке, и падают  ниц  перед Тем, Кто  скажет:  "истинно,  истинно
говорю вам, ежели не обратитесь и  не станете, как  дети, не  можете войти в
царствие Божие".
     В этих  первых двух созданиях  Леонардо как бы очертил весь круг своего
созерцания:  в  Грехопадении  --  змеиную  мудрость в  дерзновении разума; в
Поклонении Волхвов -- голубиную простоту в смирении веры.
     Он, впрочем,  не кончил этой картины, как впоследствии  не кончал почти
ни  одной  из своих работ. В погоне  за совершенством  недосягаемым создавал
себе  трудности, которых  кисть  не  могла  победить:  "утолению,  по  слову
Петрарки, мешала чрезмерность желания".
     Вторая жена сире Пьеро,  мадонна Франческа, умерла в юности. Он женился
в третий раз на Маргерите, дочери сире Франческо ди Гульельмо, взяв на нею в
приданое 365 флоринов. Мачеха  невзлюбила Леонардо, особенно  с тех пор, как
осчастливила мужа рождением двух сыновей, Антонио и Джулиано.
     Леонардо был расточителен.  Сире Пьеро,  хотя и не щедро, помогал  ему.
Мона Маргерита поедом  ела мужа за то, что он отнимает имущество у  законных
наследников и  "отдает подкидышу,  пащенку,  питомцу  ведьминой  козы",  как
называла Леонардо.
     Среди товарищей  в  боттеге  Вероккьо и в других мастерских было у него
также  много  врагов. Один из  них,  ссылаясь на  необычайную  дружбу  между
учителем  и  учеником, составил  безымянный донос, где обвинял их в содомии.
Клевета  приобретала подобие вероятия, благодаря тому, что молодой Леонардо,
будучи прекраснейшим из  юношей Флоренции, удалялся от  женщин. "Во всей его
наружности,-- говорил современник,-- было такое сияние красоты, что при виде
его всякая печальная душа прояснялась".
     В том же году,  покинув  мастерскую Вероккьо, он поселился один.  Тогда
уже  ходили  слухи  и  об  "еретических  мнениях",  о  "безбожии"  Леонардо.
Пребывание во Флоренции становилось для него все более тягостным.
     Сире  Пьеро доставил сыну  выгодный заказ у Лоренцо Медичи. Но Леонардо
не сумел ему угодить.  От своих приближенных Лоренцо прежде  всего требовал,
хотя и высшего, утонченного, но все  же подобострастного поклонения. Слишком
смелых и свободных людей недолюбливал.
     Тоска  бездействия овладевала Леонардо. Он даже  вступил было  в тайные
переговоры  с  одним  вельможей  --  диодарием  Сирийским  через  посольство
египетского  султана  Каит-бия,   которое   прибыло  во  Флоренцию,--  чтобы
поступить на службу к диодарию главным строителем,  хотя знал, что для этого
должен был отречься от Христа и перейти в мусульманскую веру.
     Ему  было все равно куда, только бы прочь  из Флоренции. Он чувствовал,
что погибнет, если останется в ней.
     Случай  спас его. Он изобрел многострунную серебряную лютню,  наподобие
лошадиного   черепа.  Лоренцо  Великолепному,   большому  любителю   музыки,
понравился  необычайный  вид и  звук этой лютни.  Он предложил  изобретателю
поехать в Милан, чтобы  поднести ее в дар герцогу Ломбардии, Лодовико Сфорца
Моро.
     В  1482  году,  тридцати  лет  от  роду, Леонардо  покинул  Флоренцию и
отправился  в  Милан,  не  в  качестве  художника  или  ученого,   а  только
придворного музыканта. Перед отъездом написал герцогу Моро:
     "Изучив и обсудив. Синьор мой Славнейший, работы нынешних изобретателей
военных машин, я нашел,  что в  них нет ничего такого, чем бы они отличались
от находящихся во всеобщем употреблении. А посему решаюсь обратиться к Вашей
Светлости, дабы открыть ей тайны моего искусства".
     И перечислил  свои изобретения: мосты чрезвычайно легкие и несгораемые;
новый способ разрушать, без помощи бомбард, всякую крепость или замок, ежели
только  основания  их  не  высечены  в  камне;  подземные  ходы  и  подкопы,
пролагаемые  бесшумно  и   быстро  под  рвами  и  реками;  крытые   повозки,
врезающиеся во вражий строй, так что никакие  силы не  могут им противиться;
бомбарды,  пушки,  мортиры,  пассаволанты  нового   "весьма  прекрасного   и
полезного  устройства"; осадные  тараны,  исполинские метательные снаряды  и
другие  орудия "действия изумительного";  и  для  каждого отдельного  случая
изобретение   новых   машин;   также   для  морских   сражений  всевозможное
оборонительное и наступательное оружие, корабли, стены  которых  выдерживают
каменные и чугунные ядра; никому не известные взрывчатые составы.
     "В мирное время,-- заключал  он,-- надеюсь удовлетворить Вашу Светлость
в  зодчестве,  в  сооружении  частных и  общественных зданий,  в  устройстве
каналов и водопроводов.
     Также  в искусстве ваяния из мрамора,  меди,  глины, и в  живописи могу
исполнить какие угодно заказы не хуже всякого другого, кто бы ни был.
     И  еще  могу  принять  на  себя  работу  по  отливке  из  бронзы  Коня,
долженствующего  быть вечною славою блаженной памяти  синьора Вашего  отца и
всего именитейшего дома Сфорца.
     А    ежели   какие-либо   из   вышеозначенных   изобретений   покажутся
невероятными, предлагаю сделать опыт  в парке  вашего  замка  или  во всяком
другом  месте, которое  угодно будет назначить вашей светлости,  милостивому
вниманию коей поручает себя Вашего  Высочества всепокорнейший слуга Леонардо
да Винчи".
     Когда над зеленой равниной  Ломбардии увидел  он первые снежные вершины
Альп, то почувствовал, что начинается  новая жизнь, и что  эта  чужая  земля
будет для него родной.
     Так,  подымаясь  на  Монте-Альбано,  вспоминал  Леонардо полвека  своей
жизни.
     Он уже близок был к вершине Белой  горы  -- к перевалу. Теперь тропинка
шла  вверх  прямо,  без извилин, между сухим кустарником  и  тощими корявыми
дубами с  прошлогодними листьями. Горы,  мутно-лиловые  под дыханием  ветра,
казались дикими,  страшными и пустынными -- точно не на земле,  а на  другой
планете. Ветер бил в лицо, колол его  льдистыми иглами,  слепил глаза. Порой
камень, сорвавшийся из-под ноги, катился с гулом в пропасть.
     Он поднимался все выше и выше -- и странная, знакомая с детства, отрада
была в этом усилии подъема: Как будто побеждал он суровые, нахмуренные горы,
облитые  ветром,  и  с   каждым  шагом  взор   становился  длиннее,  острее,
необъятнее, потому что с каждым шагом даль открывалась все шире и шире.
     Весны уже не было: на  деревьях -- ни  почки; даже трава едва зеленела.
Пахло только пронзительно влажными мхами. А еще выше, там, куда он шел, были
одни камни и бледное небо. Противоположной долины, где находилась Флоренция,
не было видно. Но все  необозримое пространство до Эмполи расстилалось перед
глазами:  сначала  --  горы, холодные,  мутно-лиловые,  с  широкими  тенями,
уступами  и провалами; потом --  бесконечные волны холмов,  от Ливорно через
Кастелину-Маритиму и Вельтерано  до Сан-Джиминьяно. И везде -- пространство,
пустота,  воздушность,--  как будто  узкая тропинка  уходила из-под  ног,  и
медленно, с  неощутимой плавностью, он летел над этими волнистыми, падающими
далями на исполинских крыльях. Здесь крылья казались естественными, нужными,
и то, что  их нет, вызывало в душе удивление и  страх, как у человека, сразу
лишившегося их.
     Он вспомнил, как, будучи ребенком, следил за  полетом журавлей и, когда
доносилось до него  чуть  слышное  курлыкание,  как будто  призыв:  полетим!
полетим! --  плакал  от  зависти. Вспомнил, как  выпускал тайком скворцов  и
малиновок  из дедушкиных клеток, любуясь радостью освобожденных пленниц; как
однажды школьный учитель-монах рассказал ему  о  сыне Дедала, Икаре, который
задумал  лететь  на  крыльях, сделанных  из  воска,  упал  и  погиб,  и  как
впоследствии  на  вопрос учителя, кто самый великий  из героев древности, он
ответил без  колебания:  "Икар, сын Дедала!" Вспомнил также свое удивление и
радость,  когда  в первый  раз  на  Кампанилле -- колокольне  флорентийского
собора Марии дель Фьоре, среди барельефов Джотто, изображавших все искусства
и науки,  увидел смешного, неуклюжего человека,  летящего механика Дедала, с
головы  до  ног  покрытого  птичьими  перьями.  Было  у  него  и  еще   одно
воспоминание  самого  первого  детства,  из  тех,   которые  кажутся  другим
нелепыми, а тому, кто хранит их в душе, полными тайною, как вещие сны.
     "Должно быть, подробно писать о Коршуне -- судьба моя,-- говорил он  об
этом  воспоминании  в  одном  из дневников,-- ибо, помню  однажды,  в раннем
детстве, снилось мне, что я лежу в колыбели, и некий Коршун прилетел ко мне,
и открыл мне  уста, и много раз  провел по ним перьями, как бы  в знак того,
что всю жизнь я буду говорить о Крыльях".
     Пророчество исполнилось: Человеческие Крылья стали последнею целью всей
его жизни.
     И  теперь  опять, на том же  склоне Белой горы, как  ребенку сорок  лет
назад,  нестерпимою  обидою  и невозможностью  казалось  ему  то,  что  люди
бескрылы.
     "Кто  знает  все, тот может все,-- думал  он.-- Только  бы знать  --  и
Крылья будут!"
     На  одном  из  последних поворотов тропинки  почувствовал,  что  кто-то
схватил  его  сзади  закрай  одежды,--обернулся  и  увидел  ученика  своего,
Джованни  Бельтраффио.  Зажмурив глаза,  наклонив голову,  придерживая рукой
шляпу,  Джованни боролся с  ветром. Видно было, что давно уже кричал и звал,
но  ветром относило голос. Когда  же учитель  обернулся,-- на этой пустынной
мертвой высоте, с развевающимися длинными волосами, с длинной
     бородой,  откинутой ветром за плечи,  с выражением непреклонной, как бы
беспощадной, воли  и  мысли  в глазах, в  глубоких морщинах  лба,  в  сурово
сдвинутых бровях,-- лицо его показалось таким  чужим и страшным, что  ученик
едва узнал его..  Широкие, бившиеся по  ветру,  складки  темнокрасного плаща
походили на крылья исполинской птицы.
     -- Только что из Флоренции,-- кричал Джованни, но в шуме ветра крик его
казался шепотом, и можно было разобрать только  отдельные слова:  "письмо --
важное -- велено передать -- сейчас --".
     Леонардо понял, что получено письмо от Чезаре Борджа.
     Джованни передал  его  учителю. Художник узнал почерк  мессера Агапито,
секретаря герцога.
     -- Ступай вниз! -- крикнул  он, взглянув  на  посинелое  от холода лицо
Джованни. Я сейчас...
     Бельтраффио начал спускаться по круче, цепляясь  за  ветви кустарников,
скользя по  камням,  согнувшись,  съежившись,--  такой  маленький,  хилый  и
слабый, что вот-вот, казалось, буря подымет и умчит его, как былинку.
     Леонардо смотрел  ему  вслед, и жалобный  вид  ученика напомнил учителю
собственную  слабость  его-проклятье  бессилья,  тяготевшее  над   всей  его
жизнью,--бесконечный   ряд  неудач:  бессмысленную  гибель  Колосса,  Тайной
Вечери,  падение  механика  Астро, несчастия всех, кто  любил его, ненависть
Чезаре, болезнь Джованни, суеверный ужас в  глазах  Майи  и страшное, вечное
одиночество.
     --  "Крылья!  --  подумал он.--  Неужели и это погибнет, как все, что я
делаю?"
     И ему  пришли на память слова, которые больной механик  Астро шептал  в
бреду,--ответ  Сына Человеческого тому,  кто  соблазнял его ужасом бездны  и
восторгом полета: "Не искушай Господа Бога твоего".
     Он поднял голову, еще суровее сжал тонкие губы,  сдвинул брови  и снова
стал подыматься, побеждая ветер и гору.
     Тропинка исчезла; он шел теперь без дороги, по голому камню, где, может
быть, никто никогда не ходил до него. Еще одно усилие, один последний шаг --
и он остановился на краю обрыва.  Дальше идти было некуда, можно было только
лететь.  Скала окончилась,  оборвалась,  и по  ту  сторону открылась  доселе
невидимая, противоположная бездна. Воздушная, мглистая, мутно-лиловая, зияла
она, как будто внизу, под  ногами, была не земля, а  такое же небо, пустота,
бесконечность, как вверху, над головою.
     Ветер   превратился   в  ураган,  гудел  и  грохотал  в  ушах,  подобно
оглушающему грому,-- точно невидимые, быстрые,  злые  птицы  пролетали мимо,
рой за роем, трепеща и свистя исполинскими крыльями.
     Леонардо  наклонился,  заглянул в бездну,  и  вдруг  опять, но  с такою
силою,  как   еще   никогда,   знакомое   с  детства   чувство  естественной
необходимости, неизбежности полета охватило его.
     -- Будут,-- прошептал  он,-- будут крылья! Не я,  так другой, все равно
-- человек полетит. Дух не солгал: познавшие, крылатые будут, как боги!
     И ему представился царь  воздуха, победитель всех пределов и  тяжестей,
сын человеческий, во славе и силе своей. Великий Лебедь, летящий на крыльях,
исполинских,  белых,  сверкающих,  как  снег,  в  лазури  неба. И  душу  его
наполнила радость, подобная ужасу.
     Когда  он спускался с Монте-Альбано, солнце  уже близко  было к закату.
Кипарисы,  под  густыми  желтыми   лучами,   казались  черными,  как  уголь,
удалявшиеся горы -- нежными и прозрачными, как аметист. Ветер слабел.
     Он подошел  к Анкиано.  Вдруг из-за поворота, внизу, в глубокой, уютной
долине, похожей  на  колыбель, открылось маленькое  темное селение  Винчи --
осиный улей,  с  острой, как черные кипарисы, башней  крепости. Остановился,
вынул памятную книжку и  записал:  "С  Горы, которая  получила  имя  свое от
Победителя",-- Vinci-vincere значит  побеждать,--  "предпримет  свой  первый
полет  Великая  Птица  --  человек  на  спине большого Лебедя,  наполняя мир
изумлением,  наполняя все  книги своим бессмертным именем.-- И вечная  слава
гнезду, где он родился!"
     Взглянув  на родное  селение  у подножия  Белой горы, он  повторил:  --
Вечная слава гнезду, где родился Великий Лебедь!
     Письмо  Агапито  требовало  немедленного  прибытия  нового  герцогского
механика в  лагерь  Чезаре  для  сооружения  осадных  машин  к  предстоящему
приступу  Фаэнцы.  Через два дня Леонардо выехал из  Флоренции  в Романью  к
Чезаре Борджа.
        "ДВЕНАДЦАТАЯ КНИГА. ИЛИ ЦЕЗАРЬ -- ИЛИ НИЧТО"

     "Мы, Чезаре  Борджа де  Франча, Божьей милостью герцог  Романьи,  князь
Андрии,  повелитель  Пиомбино и прочее,  и прочее. Святейшей Римской  Церкви
Знаменосец и главный Капитан.
     Всем наместникам, кастелланам, военачальникам, Кондотьерам, Оффичиалам,
солдатам  и  подданным  нашим  повелеваем:  подателя  сего,  именитейшего  и
возлюбленнейшего,  главного  при особе нашей  Строителя и Зодчего,  Леонардо
Винчи,  дружественно  принимать,  ему и всем,  кто  с  ним,  пропуск  чинить
беспошлинный,--  мерить, осматривать и  всякую по  желанию  виденную  вещь в
крепостях и замках наших обсуждать дозволяя, потребных людей
     немедленно  наряжая,  всякую  помощь и  содействие усердно  оказывая. С
волей  же  вышереченного Леонардо,  кому надзор  за крепостями и  замками во
владениях наших  поручаем, остальным  строителям  нашим  по  всякому делу  в
соглашение входить  приказываем.  Дано  в Павии,  августа  18 дня,  года  от
Рождества Христова 1502, правления же нашего в Романье лета второго. Чезаре,
Герцог  Романьи. Cesar  Dux  Romandiolae". Таков  был  пропуск  Леонардо для
предстоявшего осмотра крепостей.
     В это время, при помощи обманов и злодеяний, совершаемых  под верховным
покровительством римского  первосвященника и христианнейшего короля Франции,
Чезаре Борджа завоевывал  древнюю Церковную  Область, полученную, будто  бы,
папами  в  подарок от императора Константина  Равноапостольного. Отняв город
Фаэнцу  у  законного государя, восемнадцатилетнего Асторре МанДрреди,  город
Форли у Катарины Сфорца,-- обоих, ре бенка и женщину, доверившихся рыцарской
чести его, бросил он в римскую тюрьму Св. Ангела. С герцогом Урбино заключил
союз  для  того, чтобы, обезоружив  его, предательски напасть,  как нападают
разбойники на больших дорогах, и ограбить.
     Осенью 1502  года задумал поход на Бентиволио, правителя Болоньи, дабы,
овладев этим городом, сделать его столицей нового государства. Ужас напал на
соседних правителей, которые поняли, что каждый из них, в свою очередь, рано
или поздно будет  жертвой Чезаре, и что  он мечтает,-- уничтожив соперников,
Объявить себя единым самодержавным повелителем Италии.
     28  сентября  враги Валентине, кардинал  Паоло, герцог Гравина  Орсини,
Вителоццо  Вителли,  Оливеротто  да  Фермо, Джан  Паоло  Бальони,  правитель
Перуджи,  и  Антонио Джордани да  Венафро, посол  правителя Сиены, Пандольфо
Петруччи  собрались  в городе Маджоне, на  равнине Карпийской,  и  заключили
тайный союз против Чезаре. Между  прочим, на этом собрании Вителоццо Вителли
поклялся клятвой Ганнибала -- в течение года умертвить, заточить или выгнать
из Италии общего врага.
     Только  что  распространилась весть  о  маджонском  заговоре --  к нему
присоединились  бесчисленные государи, обиженные  Чезаре. Герцогство  Урбино
возмутилось и отпало. Собственные войска изменяли ему. Король Франции медлил
помощью.  Чезаре  был  на  краю  гибели.  Но,  преданный и  покинутый, почти
безоружный,  он  был  все  еще страшен.  Пропустив в малодушных перекорах  и
колебаниях самое выгодное время, чтобы уничтожить его, враги вступили с  ним
в переговоры  и согласились на  перемирие. Хитростями, угрозами и обещаниями
обольстил  он  их,  опутал  и  разъединил.  Со   свойственным  ему  глубоким
искусством лицемерия, очаровывая любезностями новых друзей, звал их в только
что сдавшийся город Синигаллию, будто бы для того, чтобы уже не на словах, а
на деле, в общем походе, доказать свою преданность.
     Леонардо был одним из главных приближенных Чезаре Борджа.
     По поручению герцога украшал завоеванные города великолепными зданиями,
дворцами,  школами, книгохранилищами, строил  обширные казармы для чезаревых
войск   на  месте  разрушенной  крепости   Кастель-Болоньезе,  вырыл  гавань
Порто-Чезенатико, лучшую на всем  западном  берегу  Адриатического  моря,  и
соединил ее каналом
     с Чезеною; заложил могущественную крепость в Пиомбинио; сооружал боевые
машины, рисовал военные  карты и, следуя всюду  за герцогом,  присутствуя во
всех местах,  где  совершались кровавые подвиги Чезаре -- в  Урбино, Пезаро,
Имоле,  Фаэнце, Чезене, Форли, по обыкновению, вел краткий,  точный дневник.
Но ни единым словом не упоминал  в этих заметках о Чезаре, как будто не видя
или  не желая видеть того, что совершалось вокруг. Зап