сердитый,  красноносый  и  плешивый  старичок,
ругается  и  никого   не  пускает.  Отправились  на  разведку.  В  старичке,
охранявшем двери таинственной  комнаты, Джованни узнал своего Друга, мессера
Джордже  Мерулу, великого книголюбца. -- Давай ключ! --крикнул ему Доффо. --
А кто вам сказал, что ключ у меня?. -- Дворцовый сторож сказал. -- Ступайте,
ступайте с Богом!
     -- Ой, старик, берегись) Повыдергаем мы тебе последние волосы!
     Доффо подал знак. Мессер Джордже стал перед дверями, собираясь защитить
их грудью.  Дети  напали  на него, повалили,  избили крестами, обшарили  ему
карманы, отыскали ключ и отперли дверь. Это была маленькая рабочая комната с
драгоценным книгохранилищем.
     --  Вот здесь,  здесь,-- указывал Мерула,-- в этом  углу все,  что  вам
надо. На верхние полки не лазайте: там ничего нет.
     Но  инквизиторы не слушали  его.  Все, что  попадалось  им под руку  --
особенно книги в роскошных переплетах -- швыряли они в  кучу. Потом  открыли
настежь окна, чтобы выбрасывать толстые фолианты прямо на  улицу, где стояла
повозка, нагруженная "суетами и анафемами". Тибулл, Гораций, Овидий, Апулей,
Аристофан -- редкие  списки, единственные издания  -- мелькали перед глазами
Мерулы.
     Джованни  заметил, что старик успел выудить из кучи  и ловко спрятал за
пазуху маленький томик: это была  книга Марцеллина, с повествованием о жизни
императора Юлиана Отступника.
     Увидев  на полу список трагедий  Софокла  на шелковистом  пергаменте, с
тончайшими заглавными рисунками, он бросился к ней с жадностью, схватил ее и
взмолился жалобно:
     -- Деточки! Милые! Пощадите Софокла! Это  самый невинный из поэтов!  Не
троньте, не троньте!..
     С отчаянием прижимал он книгу к груди; но, чувствуя, как рвутся нежные,
словно  живые, листы, заплакал, застонал,  точно  от боли,--  отпустил  ее и
закричал в бессильной ярости:
     --  Да  знаете ли, подлые щенки,  что каждый стих этого  поэта  большая
святыня перед Богом, чем все пророчества вашего полоумного Джироламо!..
     --  Молчи,  старик, ежели не  хочешь, чтобы мы  и тебя вместе  с твоими
поэтами за окно выбросили!
     И снова  напав  на  старика,  взашей  вытолкали  его из книгохранилища.
Мерула упал на грудь Джованни.
     Уйдем, уйдем отсюда скорее! Не хочу я видеть этого действа!..
     Они  вышли  из дворца и  мимо Марии  дель Фьоре  направились на площадь
Синьории.
     перед темною, стройною башнею Палаццо Веккьо,  рядом с лоджией Орканьи,
готов  был  костер,  в  тридцать  локтей  вышины,  сто  двадцать  ширины  --
восьмигранная пирамида, сколоченная из  досок, с  пятнадцатью  ступенями. На
первой нижней ступени  собраны были шутовские наряды, парики,  искусственные
бороды и  множество  других принадлежностей карнавала; на следующих  трех --
вольнодумные  книги, начиная  от  Анакреона  и  Овидия, кончая "Декамероном"
Боккаччо и "Моргайте"  Пульнад книгами-женские  уборы: мази,  духи, зеркала,
пуговки, напилки для  ногтей, щипцы для подвивания, щипчики для выдергивания
волос; еще выше --  ноты, лютни, мандолины, карты, шахматы, кегли, мячики --
все игры, которыми люди радуют беса; потом-соблазнительные картины, рисунки,
портреты красивых женщин; наконец на самом верху пирамиды -- лики  языческих
богов, героев  философов из крашеного воска и дерева. Надо всем  возвышалось
громадное  чучело  --  изображение дьявола, родоначальника "сует и  анафем",
начиненное серой и порохом,  чудовищно размалеванное, мохнатое,  козлоногое,
похожее на древнего бога Пана.
     Вечерело.  Воздух был холоден, звонок и  чист. В небе  искрИЛИСЬ первые
звезды. Толпа на площади шелестела и вздыхала с благоговейным шепотом, как в
церкви.   Раздавались  духовные  гимны  --  laudi  spirituali  --   учеников
Савонаролы, так называемых "плакс". Рифмы, напев и размер осталиСь прежними,
карнавальными; но слова  переделаны на новый  лад. Джованни прислушивался, и
диким казАлось ему противоречие унылого смысла с веселым напевoM.
     Tre di fede e seu d'amore... To tre once almen di speme, Взяв три унции
любви, Веры -- три и шесть --  надежды, Две -- раскаянья, смешай И поставь в
огонь молитвы; Три часа держи в огне, Прибавляй духовной скорби, Сокрушения,
смиренья, Сколько нужно, для того,  Чтобы вышла мудрость Божья. Под  Кровлею
Пизанцев  человек  в железных очках  с  кожаным  передником, с  ремешком  на
жидких,  прямых  смазанных маслом, косицах  волос,  с  корявыми, мозолистыми
руками,  проповедовал  перед  толпою  ремесленников, по-видимому,  таких  же
"плакс", как и он.
     --  Я   --   Руберто,   ни   сэр,   ни   мессер,   а  попросту  портной
флорентийский,--говорил  он, ударяя  себя  в грудь  кулаком,--объявляю  вам,
братья мои, что Иисус, король  Флоренции,  во многих видениях изъяснил мне с
точностью новое, угодное Богу, правление и законодательство.  Желаете ли вы,
чтобы не было ни бедных, ни богатых, ни малых, ни великих,-- чтобы  все были
равны? --  Желаем, желаем! Говори, Руберто,  как это сделать? -- Если имеете
веру,  сделать легко. Раз, два -- и готово! Первое,--он загнул большой палец
левой  руки  указательным  правой,--подоходный  налог, именуемый  лестничною
десятиною.   Второе,--   он   загнул    еще   один    палец,--   всенародный
боговдохновенный Парламенте...
     Потом остановился, снял очки, протер их, надел,  неторопливо откашлялся
и однообразным шепелявым  голосом, с  упрямым и смиренным самодовольством на
тупом  лице, начал  изъяснять,  в  чем  заключается  лестничная  десятина  и
боговдохновенный Парламенте.
     Джованни слушал, слушал -- и тоска взяла его. Он отошел на другой конец
площади.
     Здесь,  в  вечерних  сумерках,  монахи  двигались,  как  тени,  занятые
последними  приготовлениями.   К   брату   Доминико  Буонвиччини,   главному
распорядителю, подошел человек  на костылях,  еще нестарый, но, должно быть,
разбитый параличом, с дрожащими руками и  ногами,  с неподымающимися веками;
по лицу его пробегала судорога,  подобная  трепетанию  крыльев подстреленной
птицы. Он подал монаху большой сверток.
     -- Что это?--спросил Доминико.--Опять рисунки? -- Анатомия. Я и забыл о
них. Да вчера во сне слышу голос: у тебя над мастерскою, Сандро, на чердаке,
в сундуках,  есть еще "суеты и  анафемы",--встал, пошел  и  отыскал вот  эти
рисунки голых тел.
     Монах взял сверток и молвил с веселой, почти игривой улыбкой:
     -- А славный  мы  огонек  запалим, мессер  Филипепи!  Тот  посмотрел на
пирамиду "сует и  анафем". --  О, Господи, Господи, помилуй нас, грешных! --
вздохнул он.-- Если бы не брат Джироламо,  так бы и померли без покаяния, не
очистившись. Да и теперь  еще  кто знает, спасемся ли, успеем ли отмолить?..
Он перекрестился и забормотал молитвы, перебирая четки. -- Кто это?--спросил
Джованни  стоявшего рядом'  --  Сандро  Боттичелли,  сын дубильщика  Мариано
Филепи,-- ответил тот.
     Когда сoвсeM стемнело, над толпой пронесся шепот:
     --  Идут,  идут!  В  молчании,  в сумраке, без гимнов, без  факелов,  в
длинных белых одеждах, дети-инквизиторы шли, неся на руKax изваяние Младенца
Иисуса; одною рукою он указывал на терновый венец на своей голове, другою --
благословлял  народ. За ними шли монахи,  клир,  гонфалоньеры,  Члены Совета
Восьмидесяти,  каноники,  доктора  и  магистры  богословия, рыцари  Капитана
Барджелло, трубачи и булавоносцы.

     На  площади сделалось тихо, как перед смертной казнью.  На  Рингьеру --
каменный  помост  перед  старым  Дворцом-взошел  Савонарола,  высоко  поднял
Распятие и произнес торжественным громким голосом: -- Во имя  Отца и Сына  и
Духа  Святого-зажигайте!  Четыре  монаха  подошли  к  пирамиде,  с  горящими
смоляными факелами, и подожгли ее с четырех концов.
     Пламя  затрещало;  повалил  сперва  серый,  потом  черный дым.  Трубачи
затрубили.  Монахи грянули:  "Тебя  Бога  хвалим".  Дети  звонкими  голосами
подхватили:  "Lumen ad revelationern gentium et gloriam  plebis Israel!". На
башне Старого Дворца ударили в колокол, и могучему медному гулу его ответили
колокола на всех церквах Флоренции.
     Пламя  разгоралось  все  ярче.  Нежные,  словно  живые,  листы  древних
пергаментных  книг   коробились  и  тлели.  С  нижней  ступени,  где  лежали
карнавальные маски, взвилась  и  полетела пылающим  клубом накладная борода.
Толпа радостио ухнула и загоготала.
     Одни молились,  другие  плакали; иные смеялись,  прыгая, махая руками и
шапками; иные пророчествовали.
     --  Пойте, пойте  Господу  новую  песнь!--выкрикивал Хромой  сапожник с
полоумными глазами.--Рухнет все.

     братья мои, сгорит,  сгорит  до тла,  как эти суеты  и анафемы  в  огне
очистительном,--  все,  все,  все  --  церковь, законы,  правления,  власти,
искусства,  науки,--  не останется камня на камне-и будет новое небо,  новая
земля! И отрет Бог всякую слезу с очей наших, и смерти не будет,-- ни плача,
ни скорби, ни болезни! Ей, гряди. Господи Иисусе!
     Молодая беременная  женщина, с худым страдальческим лицом, должно быть,
жена бедного  ремесленника,  упала на  колени и, протягивая  руки  к пламени
костра,-- как  будто  видела в нем  самого Христа,-- надрываясь, всхлипывая,
подобно кликуше, вопила: -- Ей, гряди. Господи Иисусе! Аминь! Аминь! Гряди!
     Джованни смотрел  на озаренную, но еще не тронутую пламенем картину; то
было создание Леонардо да Винчи.
     Над  вечерними водами горных озер стояла голая белая  Леда; исполинский
лебедь крылом охватил ее стан, выгибая длинную шею,  наполняя пустынное небо
и  землю криком  торжествующей  любви; в  ногах ее, среди  водяных растений,
животных и насекомых, среди прозябающих семян, личинок и зародышей, в теплом
сумраке,      в      душной      сырости,      копошились      новорожденные
близнецы-полубогиполузвери -- Кастор и Поллукс,  только что  вылупившись  из
разбитой  скорлупы  огромного  яйца.  И  Леда, вся, до последних сокровенных
складок  тела, обнаженная, любовалась  на детей своих,  обнимая шею лебедя с
целомудренной и сладострастной улыбкой.
     Джованни следил, как пламя подходит к ней все ближе и ближе,-- и сердце
его замирало от ужаса.
     В это время  монахи водрузили  черный  крест посередине площади, потом,
взявшись за руки, образовали три круга во  славу Троицы и, знаменуя духовное
веселие верных о сожжении "сует и анафем",  начали пляску,  сперва медленно,
потом все быстрее, быстрее, наконец, помчались вихрем, с песнею:
     Ognlin' grida, com'io grido,  Seмpre pazzo, pazzo, pazzo! Пред Господом
смиритесь,  Пляшите,  не  стыдитесь.  Как  царь  Давид  плясал, Подымем наши
ряски,--
     Всяк кричи, как я кричу, Вечно безумный, безумный, безумный! (итал.).

     (Смотрите,  чтоб  в  пляске  Никто  не  отставал. Опьяненные любовью  К
истекающему  кровью  Сыну Бога на  кресте,  '' Дики,  радостны и шумны,-- Мы
безумны, мы безумцы, Мы безумны во Христе!
     У  тех,   кто  смотрел,  голова  кружилась,  ноги  и  руки  сами  собою
подергивались  -- и  вдруг,  сорвавшись  с  места,  дети,  старики,  женщины
пускались  в пляску. Плешивый, рыжеватый  и тощий монах,  похожий на старого
фавна, сделав  неловкий прыжок, поскользнулся, упал и разбил  себе голову до
крови: едва успели его вытащить из толпы -- иначе растоптали бы до смерти.
     ГБагровый мерцающий отблеск огня озарял искаженные лица. Громадную тень
кидало Распятие -- неподвижное средоточие вертящихся кругов.
     Мы крестиками машем И пляшем, пляшем,  пляшем, Как  царь  Давид плясал.
Несемся друг  за  другом  Все  кругом,  кругом,  кругом, Справляя  карнавал.
Попирая мудрость века И  гордыню человека, Мы,  как  дети, в простоте  Будем
Божьими шутами, Дурачками, дурачками, Дурачками во Христе!
     Пламя,  охватывая  Леду,  лизало  красным  языком голое  тело,  которое
сделалось розовым, точно живым -- еще более таинственным и прекрасным.
     Джованни смотрел на нее, дрожа и бледнея. Леда улыбнулась ему последней
улыбкой, вспыхнула,  растаяла в огне, как  облако в лучах зари,-- и скрылась
навеки.
     Громадное чучело беса на вершине костра запылало.
     БрЮХО его, начиненное порохом, лопнуло с оглушительным треком. Огненный
столб  взвился до небес. Чудовище медленно  покачнулось на пламенном  троне,
поникло,  рухнуло И  рассыпалось тлеющим жаром  углей. Снова грянули трубы и
литавры. Ударили во все колОкола.  И  толпа завыла неистовым, победным воем,
как  будто сам дьявол  погиб в огне священного  костра с непРаВДОЙ, мукой  и
злом всего мира.
     Джованни схватился за голову и хотел бежать. Чья-то  рука опустилась на
плечо его, и, оглянувшись,  он увидел спокойное лицо  учителя. Леонардо взял
его за руку и вывел из толпы.
     С  площади,  покрытой  клубами  смрадного  дыма,   освещенной   заревом
потухающего костра, вышли они через темный переулок на берег Арна.
     Здесь было тихо  и пустынно; только  волны журчали. Лунный серп  озарял
спокойные вершины холмов,  посеребренных инеем. Звезды  мерцали  строгими  и
нежными лучами.
     -- Зачем ты ушел от меня, Джованни? -- произнес Леонардо.
     Ученик  поднял взор, хотел что-то сказать, но голос  его пресекся, губы
дрогнули, и он заплакал. -- Простите, учитель!..
     -- Ты предо мною ни в чем не виноват,-- возразил художник.
     -- Я сам не знал, что делаю,--  продолжал  Бельтраффио.-- Как мог я, о.
Господи, как мог уйти от вас?..
     Он  хотел  было  рассказать  свое безумие,  свою  муку,  свои  страшные
двоящиеся мысли о чаше Господней и чаше бесовской, о Христе и Антихристе, но
почувствовал опять,  как тогда, перед  памятником  Сфорца,  что Леонардо  не
поймет его,--  и только с безнадежною мольбою  смотрел  в глаза  его, ясные,
тихие и чуждые, как звезды.
     Учитель не расспрашивал его, словно все угадал, и с улыбкой бесконечной
жалости, положив ему руку на голову, сказал:
     -- Господь тебе да поможет, мальчик мой бедный! Ты знаешь, что я всегда
любил тебя, как сына. Если  хочешь снова быть учеником моим,  я приму тебя с
радостью.
     И как будто про себя, с тою особою загадочною и стыдливою краткостью, с
которою обыкновенно выражал свои тайные мысли,-- прибавил чуть слышно:
     -- Чем больше чувства, тем больше муки. Великое мученичество!
     Звон колоколов, песни монахов, крики безумной толпы слышались издали --
но уже не нарушали безмолвия, которое окружало учителя и ученика.

        "ВОСЬМАЯ КНИГА. ЗОЛОТОЙ ВЕК"

     В конце тысяча четыреста девяносто  шестого года миланская
герцогиня  Беатриче писала сестре своей  Изабелле, супруге маркиза Франческо
Гонзаго, повелителя Мантуи:
     "Яснейшая  мадонна,  сестрица  наша  возлюбленная,  я и мой муж, синьор
Лодовико, желаем здравствовать вам и знаменитейшему синьору Франческо.
     Согласно  просьбе  вашей,  посылаю  портрет  сына  моего  Массимильяно.
Только, пожалуйста, не думайте, что он такой маленький. Хотели точную  мерку
снять,  дабы послать  вашей  синьории,  но побоялись: няня говорит, что  это
вредит росту. А  растет он удивительно:  ежели несколько  дней  не вижу его,
потом,  как взгляну, кажется, так вырос,  что остаюсь чрезмерно довольной  и
утешенной. А у нас большое горе: умер  дурачок Наннино. Вы  его знали и тоже
любили, а потому  поймете,  что, утратив всякую  иную вещь,  я надеялась  бы
заменить  ее, но для  замены нашего  Наннино ничего бы не могла создать сама
природа,  которая  истощила  в нем  все  силы, соединив в одном существе для
потехи   государей  редчайшую  глупость  с   прелестнейшим  уродством.  Поэт
Беллинчони в  надгробных винсах говорит, что ежели  душа его на  небе, то он
смешит весь рай, если же в аду, то Цербер "молчит  и радуется. Мы похоронили
его в  нашем  склепе в Мария  делле Грацие  рядом с моим  любимым охотничьим
ястребом  и  незабвенною  сукою  Путтиною,  дабы и  после  смерти  нашей  не
расставаться с  такою приятною вещью. Я плакала две ночи, а синьор Лодовико,
чтобы утешить  меня, обещал мне Подарить к Рождеству великолепное серебряное
седалище Для облегчения желудка, с изображением  битвы КентавРОВ и  Лапитов.
Внутри  сосуд  из чистого  золота,  а  балдахин из  кармазинного  бархата  с
вышитыми герцогскими  гербами,  и все точь-в-точь,  как у  великой герцогини
Лорренской.  Такого  седалища  нет,  говорят,  не  только  ни  у   одной  из
итальянских  государынь, но даже у самого папы, императора и Великого Турка.
Оно прекраснее,  чем  знаменитое  седалище  Базада,  описанное  в эпиграммах
Марциала. Мерула сочинил гекзаметры, которые начинаются так:
     Quis cameram  hanc supero dignam esse tonate Principe. Трон сей достоин
всевышнего, в небе гремящего бога.
     Синьор Лодовико  хотел, чтобы флорентийский художник  Леонардо да Винчи
устроил  в  этом  седалище машину с  музыкой наподобие маленького органа, но
Леонардо отказался под  тем предлогом, что слишком занят Колоссом  и  Тайной
Вечерей.
     Вы  просите,  милая  сестрица,  чтобы я  прислала  вам  на время  этого
мастера.  С удовольствием исполнила бы  вашу просьбу и отослала бы  его  вам
навсегда, не только на время. Но синьор Лодовико, не знаю почему, благоволит
к  нему  чрезмерно  и  ни  за  что не  желает расстаться с ним. Впрочем,  не
особенно жалейте о нем, ибо сей  Леонардо предан алхимии,  магии, механике и
тому подобным  бредням  гораздо  более,  чем  живописи,  и  отличается такой
медленностью в исполнении заказов, что  ангела может  вывести из терпения. К
тому же, как я слышала, он еретик и безбожник.
     Недавно мы охотились на волков. Ездить верхом не позволяют мне, так как
я уже пятый  месяц беременна. Я смотрела на охоту,  стоя на высоких запятках
повозки, нарочно для меня устроенных, похожих на церковную кафедру. Впрочем,
это была не забава,  а мука: когда волк в лес  убежал, я чуть не плакала. О,
будь я сама на лошади, не упустила бы-шею сломала-бы, а догнала бы зверя!
     Помните, сестрица, как мы  с  вами  скакали? Еще дондзелла Пентезилая в
ров упала, чуть себе  голову  до  смерти  не расшибла.  А охота на  вепрей в
Куснаго, а мячик, а рыбная ловля... То-то было славное время!
     Теперь утешаемся, как можем. В карты играем. Катаемся на коньках. Этому
занятию выучил нас молодой вельможа из Фландрии. Зима стоит лютая: не только
все пруды,  даже реки  замерзли.  На катке дворцового парка Леонардо вылепил
прекраснейшую Леду с  лебедем из снега, белого и твердого как мрамор.  Жаль,
что растает весной.
     Ну,  а как поживаете  вы, любезная сестрица?  Удалась ли порода кошек с
длинною  шерстью? Если  будет  котенок  рыжий с голубыми  глазами,  пришлите
вместе  с обещанною шапкою. А я вам щенят подарю от Шелковинки. Не забудьте,
пожалуйста,  не  забудьте,   мадонна,  прислать  выкройку  голубой  атласной
душегрейки, что  с кожаным  воротом на  собольей опушке. Я  просила о  ней в
прошлоМ письме. Отправьте как можно скорее, лучше всего завтра же на заре  с
верховым. Пришлите также склянку вашего превосходного умывания от прыщиков и
заморского дерева для полировки ногтей.
     Что -- памятник Вергилия, сего  сладкозвучного лебедя Мaнтуaнcкиx озер?
Ежели бронзы не хватит, мы вам приШлем две старые бомбарды из отличной меди.
Астрологи  наши предсказывают войну и  жаркое лето: Собаки будут беситься, а
государи гневаться. Что говорит ваш  астролог? Чужому всегда больше  веришь,
чем  своему.  Посылаю  для  славнейшего  супруга  вашего, синьора Франческо,
рецепт от французской  болезни, составленный нашим придворный  врачом Луиджи
Марлиани. Говорят, помогает. Ртутные втирания должно делать поутру, натощак,
в  нечетные дни  месяца,  после  новолуния. Я  слышала, что приключается сия
болезнь ни от чего другого, как от  зловредного соединения некоторых планет,
особливо Меркурия с Венерою.
     Я  и  синьор   Лодовико  поручаем  себя  милостивому  вниманию  вашему,
возлюбленная сестрица, и вашего супруга, знаменитейшего маркиза Франческо.
     Беатриче Сфорца". Несмотря на видимое простодушие, в этом послании было
притворство и политика. Герцогиня  скрывала  от сестры свои