Но с разрушением тела душа не разрушается; она
действует  в теле, подобно  ветру  в  трубах  органа:  ежели  одна  из  труб
испорчена, ветер не производит верного звука.
     Как день, хорошо употребленный, дает радостный сон,  так  жизнь, хорошо
прожитая, дает радостную  смерть. Всякая жизнь, хорошо прожитая, есть долгая
жизнь. Всякое зло оставляет горечь  в памяти,  кроме  величайшего -- смерти,
которая разрушает память вместе с жизнью.
     Когда я думал, что учусь жить, я только учился умирать.
     Внешняя  необходимость  природы  соответствует внутренней необходимости
разума: все разумно, все хорошо, потому что все необходимо.
     Да будет воля Твоя, Отче наш, и на земле, как на небе".
     Так разумом оправдывал  он  в смерти божественную необходимость -- волю
Первого Двигателя.  А  между тем, в глубине сердца  что-то  возмущалось,  не
могло и не хотело покориться разуму.
     Однажды  приснилось  ему,  что он очнулся в гробу,  под землею,  заживо
погребенный,  и  с  отчаянным усилием,  задыхаясь, уперся  руками  в  крышку
гроба.-- На следующее  утро  напомнил он Франческо  свое  желание, чтобы  не
хоронили его, пока не явятся первые признаки тления.
     В зимние ночи, под стоны вьюги,  глядя на подернутые пеплом угли очага,
он вспоминал свои детские годы в
     селении Винчи  -- бесконечно далекий и радостный, точно призывный, крик
журавлей:  "полетим!  полетим!",  смолистый  горный  запах вереска,  вид  на
Флоренцию   в  солнечной  долине,  прозрачно-лиловую,  как   аметист,  такую
маленькую, что  вся она умещалась  между двумя  золотистыми ветками поросли,
покрывающей склоны  Альбанской горы. И  тогда чувствовал, что все  еще любит
жизнь, все  еще, полумертвый, цепляется за нее и боится  смерти, как  черной
ямы, куда, не  сегодня, так завтра, провалится с криком  последнего ужаса. И
такая тоска сжимала сердце, что хотелось плакать, как плачут маленькие дети.
Все утешения разума, все слова о божественной необходимости,  о воле Первого
Двигателя казались  лживыми, разлетались, как дым, перед этим  бессмысленным
ужасом.  Темную  вечность,  тайны неземного  мира  он  отдал бы  за один луч
солнца,   за  одно   дуновение   весеннего   ветра,   полного   благоуханием
распускающихся листьев, за одну ветку с золотисто-желтыми цветами альбанской
поросли.
     Ночью,  когда они оставались одни, а  спать не хотелось -- в  последнее
время страдал Леонардо бессонницей,-- читал ему Франческо Евангелие.
     Никогда не казалась ему эта  книга такою  новою, необычайною, непонятою
людьми. Некоторые слова, по мере того, как он вдумывался в них, углублялись,
как бездны.  Одно  из таких слов было в  четвертой главе Евангелия от  Луки.
Когда Господь победил  два  первые искушения  -- хлебом и властью,--  дьявол
искушает его крыльями:
     "И повел его  в Иерусалим и поставил Его на  крыле храма и сказал  ему:
если Ты  Сын  Божий,  бросься  отсюда  вниз.  Ибо  написано:  Ангелам  Своим
заповедает  о  Тебе  сохранить  Тебя,  и  на  руках понесу  ~  Тебя,  да  не
преткнешься о  камень ногою  Твоею. Иисус сказал  ему в  ответ: сказано:  не
искушай Господа Бога Твоего".
     Слово это  казалось теперь Леонардо ответом на  вопрос  всей жизни его:
будут ли крылья человеческие?
     "И окончив все искушение, диавол отошел от Него до времени".
     "До  времени?  Что  это  значит?--думал  Леонардо.--  Когда  же  дьявол
приступит к Нему снова?"
     Слова,  которые  могли бы  казаться  ему полными  величайшего соблазна,
наиболее противными  опыту и познанию законов естественной необходимости, не
смущали его:
     "Если  вы будете иметь веру  с  горчичное зерно  и  скажете  горе  сей:
перейди  туда,-- она  перейдет". Ему всегда  казалось,  что последнее, может
быть, недоступное  людям,  знание и  последняя,  столь же  недоступная, вера
привели  бы  разными путями к  одному  --  к  слиянию  внутренней и  внешней
необходимости, воли человека и воли Бога. Кто с  истинною верою скажет горе:
подымись  и ввергнись в море,-- тот уже знает, что не может не быть по слову
его; для того уже сверхъестественное -- естественно. Но уязвляющее жало этих
слов не заключалось  ли в  том, что  веру,  хотя бы с горчичное зерно, иметь
труднее, чем сказать горе: подымись и ввергнись в море?
     Тщетно старался  он  постигнуть и другое,  еще  более загадочное  слово
Учителя:
     "Славлю Тебя, Отче,  Господи неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и
разумных   и   открыл  то   младенцам.  Ей,   Отче!  ибо  таково  было  Твое
благоволение".
     Ежели  есть  у  Бога  тайна,  которую  Он  открывает  младенцам,  ежели
совершенная простота не есть совершенная мудрость,-- почему же сказано в той
же книге: "Будьте  мудры, как змии, и просты, как голуби". Между этими двумя
словами опять открывалась бездна.
     И еще сказано: "посмотрите  на полевые  лилии,-- как они растут? И так,
не заботьтесь  и не говорите:  что нам есть?  или что  нам пить?  или во что
одеться?  Потому  что всего  этого ищут  язычники,  и  потому что  Отец  ваш
небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом. Это все приложится вам".
     Леонардо вспоминал свои  открытия,  изобретения, машины, которые должны
были дать  человеку власть  над природою,  и думал: "Неужели все  это только
забота  о теле,--  что есть?  что пить?  во что одеться? --  только служение
Маммону? Или в труде человеческом нет  ничего,  кроме пользы? И если  Любовь
есть  Мария,  которая,  избрав благую часть, сидит  у  ног Учителя и внемлет
словам Его, то неужели Мудрость -- только  Марфа,  которая печется о многом,
когда нужно одно?"
     Он, впрочем, знал, по собственному  опыту, что  в глубочайшей мудрости,
так же как на скользком краю пропасти,  находятся самые страшные, неодолимые
соблазны. Он вспоминал о малых сих, собственных учениках, может быть,  из-за
него погибших, им соблазненных -- Чезаре, Астро, Джованни,--когда слышал эти
слова:
     "Кто  соблазнит  одного из малых  сих. тому  лучше  было  бы,  если  бы
повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его в глубине морской. Горе
миру от  соблазнов; ибо надобно  придти  соблазнам, но горе  тому  человеку,
через  которого соблазн  приходит". И,  однако,  в той же книге  не  было ли
сказано: "Блажен,  кто не соблазнится о Мне.-- Думаете  ли вы,  что я пришел
дать мир земле? Нет, говорю вам, но разделение".
     Всего же более ужасал его рассказ Матфея и Марка о смерти Иисуса:
     "В шестом  часу наступила тьма по всей  земле  и  продолжалась до  часа
девятого. А около девятого часа возопил Иисус  громким  голосом: Элои! Элои!
ламма савахфани!  Боже мой! Боже мой! для  чего  Ты меня  оставил?  И  опять
возопив, испустил дух".
     "Для чего  Ты оставил Меня? --  думал Леонардо; -- одним ли врагам  Его
казался этот  предсмертный  крик Сына к Отцу, Того, Кто  сказал:  "Я  и Отец
одно",-- криком последнего отчаяния? И если все учение  Его положить на одну
чашу весов, а на другую -- эти четыре слова, то какая перевесит?"
     И между тем, как он думал об этом, ему казалось, что уже видит он лицом
к лицу ту страшную  черную  яму, куда, не сегодня, так завтра, споткнувшись,
провалится с криком последнего  ужаса:  Боже мой. Боже мой, для чего Ты меня
оставил?
     Иногда  поутру, вставая,  глядел он сквозь  замерзшие стекла на снежные
сугробы,  на серые  небо, на деревья, покрытые инеем --  и ему казалось, что
зима никогда не кончится.
     Но  в  начале февраля  повеяло теплом;  на солнечной  стороне домов,  с
висячих льдинок закапали  звонкие светлые капли; воробьи  зачирикали; стволы
деревьев окружились темными кругами  тающего снега; почки разбухли, и сквозь
редеющий пар облаков засквозило бледно-голубое небо.
     Утром, когда  солнце  проникало  в мастерскую косыми  лучами, Франческо
ставил в  них  кресло  учителя, и  целыми  часами  старик  сидел неподвижно,
греясь, опустив голову, положив на колени исхудалые руки.  И в руках этих, и
в лице с полузакрытыми веками было выражение бесконечной усталости.
     Ласточка, зимовавшая в мастерской, прирученная Леонардо, теперь летала,
кружилась по комнате, садилась к  нему на плечо или на руку, позволяла брать
себя и целовать в  головку;  потом, опять вспорхнув, реяла,  с нетерпеливыми
криками, как будто  чуя  весну.  Внимательным  взором  следил  он  за каждым
поворотом  ее  маленького тела, за  каждым  движением  крыльев -- и  мысль о
человеческих крыльях снова пробуждалась в нем.
     Однажды, отперев большой сундук,  стоявший  в  углу  мастерской,  начал
рыться в кипах бумаг, тетрадей и бесчисленных отдельных листков, с чертежами
машин, с отрывочными заметками из двухсот сочиненных им книг О Природе.
     Всю жизнь собирался он привести  в  порядок этот  хаос,  связать  общею
мыслью отрывки, соединить их в стройное целое, в одну  великую Книгу о Мире,
но все откладывал. Он знал, что  здесь  были открытия, которые  на несколько
веков сократили бы труд познания, изменили  бы судьбы человечества и  повели
бы  его новыми путями. И, вместе с тем, знал, что этого не будет: теперь уже
поздно, все  погибнет так же бесплодно,  так  же  бессмысленно,  как  Тайная
Вечеря, памятник Сфорцы, Битва при Ангиари,  потому что и  в науке он только
желал бескрылым желанием, только начинал и не оканчивал, ничего не сделал  и
не сделает, как будто  насмешливый  рок наказывал его за безмерность желаний
ничтожеством действия. Предвидел,  что люди  будут искать того,  что  он уже
нашел,  открывать то, что он уже открыл,-- пойдут его путем, по  следам его,
но мимо него, забыв о нем, как будто его вовсе не было.
     Отыскав  небольшую, пожелтевшую  от  старости  тетрадку,  озаглавленную
Птицы, отложил ее в сторону.
     В последние годы он  почти не занимался летательной машиной, но думал о
ней  всегда.  Наблюдая  полет прирученной  ласточки  и чувствуя,  что  новый
замысел  созрел в нем окончательно, решил приступить к последнему  опыту,  с
последнею, может быть, безумною надеждою, что созданием крыльев человеческих
будет спасен и оправдан весь труд его жизни.
     Он  принялся за  эту  новую  работу  с  таким же упорством,  с такой же
лихорадочною  торопливостью,  как  за  Иоанна Предтечу: не  думая  о смерти,
побеждая слабость и болезнь, забывая сон и пищу, просиживал целые дни и ночи
над чертежами и вычислениями. Иногда  казалось Франческо, что это не работа,
а  бред сумасшедшего. С возрастающей тоской и страхом смотрел ученик на лицо
учителя, искаженное судорогой отчаянного, как  бы яро стного, усилия воли --
желанием невозможного, того, чего людям не дано желать безнаказанно.
     Прошли недели. Мельци не отходил от него, не спал ночей. Однажды, после
третьей ночи, смертельная усталость одолела Франческо. Он прикорнул в кресле
у потухшего очага и задремал.
     Утро серело в окнах. Проснувшаяся ласточка  щебетала. Леонардо сидел за
маленьким рабочим столиком, с пером в руках, согнувшись, опустив  голову над
бумагою, испещренною цифрами.
     Вдруг  тихо и странно покачнулся; перо выпало из  пальцев; голова стала
склоняться  все  ниже  и ниже. Сделал  усилие, чтобы  встать, хотел  позвать
Франческо; но чуть  слышный  крик  замер на  губах его;  и неуклюже и грузно
навалившись  всею  тяжестью тела  на стол, опрокинул  его.  Заплывшая  свеча
упала. Мельци, разбуженный стуком, вскочил. В сумеречном свете утра, рядом с
опрокинутым столом,  потухшею  свечою и  разбросанными  листками  он  увидел
учителя,  лежавшего  на  полу.  Испуганная  ласточка кружилась  по  комнате,
задевая  потолок и стены  шуршащими  крыльями. Франческо понял, что  это  --
второй удар. Несколько  дней пролежал больной без памяти, продолжая  в бреду
математические выкладки. Очнувшись,  тотчас  потребовал  чертежи летательной
машины.
     -- Ну нет,  учитель, воля  ваша! -- воскликнул  Франческо.--  Я  скорей
умру, чем позволю вам приняться  за работу, пока совсем не поправитесь... --
Куда положил их? -- спрашивал  больной с досадою. -- Куда  бы ни положил, не
бойтесь -- будут  в  сохранности.  Все  возвращу, когда встан-те...  -- Куда
положил их? -- повторил Леонардо. --  На чердак отнес  и запер. -- Где ключ?
-- У меня. -- Дай-- Помилуйте, мессере, на что же вам?
     -- Давай, давай скорее!
     Франческо медлил. Глаза больного вспыхнули  гневом. Чтобы не раздражать
его,  Мельци отдал ключ. Леонардо спрятал под подушку  и успокоился. Он стал
поправляться  скорее, чем думал Франческо. Однажды,  в начале апреля, провел
день  спокойно; играл в шашки с фра Гульельмо. Вечером Франческо, утомленный
многими бессонными ночами, задремал, сидя на

     скамье  в  ногах  учителя,  прислонившись  головой  к   постели.  Вдруг
проснулся, как  бы  от внезапного  толчка.  Прислушался и не услышал дыхания
спящего. Ночник потух. Он зажег его и увидел, что постель пуста: обошел  все
верхние покои дома, разбудил Баттисту Вилланиса.-- и тот не видел Леонардо.
     Франческо  хотел  уже спуститься  вниз, в  мастерскую,  но  вспомнил  о
бумагах, спрятанных  на чердаке. Побежал туда, приотворил незапертую дверь и
увидел  Леонардо,  полуодетого, сидевшего  на полу перед опрокинутым  старым
ящиком,  который служил ему  столом, при свете  сального огарка он  писал --
должно быть, делал вычисления для машины, что-то тихо и быстро бормоча,  как
в бреду.  И это бормотание, и горящие глаза, и седые всклокоченные волосы, и
щетинистые  брови,  сдвинутые как бы сверхчеловеческим усилием мысли, и углы
ввалившегося  рта,  опущенные с  выражением старческой немощи,  и  все лицо,
которое  казалось чужим, незнакомым, словно раньше никогда не видел он  его,
были так страшны, что Франческо остановился в дверях, не смея войти.
     Вдруг  Леонардо  схватил  карандаш  и  зачеркнул  страницу,  исписанную
цифрами, так что острие карандаша сломалось, потом оглянулся, увидел ученика
и встал, бледный, шатаясь.
     Франческо бросился к нему, чтобы поддержать его. -- Говорил я тебе,-- с
тихою, странною усмешкою  молвил  учитель,--  говорил, Франческо, что  скоро
кончу. Ну вот и кончил,  кончил все.  Теперь уж не бойся, не буду. Довольно!
Стар я стал и глуп, глупее Астро. Ничего не знаю. Что и знал, то забыл. Куда
уж мне с крыльями... К черту все, к черту!..
     И хватая со стола листки,. яростно комкал и рвал. С того  дня опять ему
сделалось хуже. Мельци предчувствовал,  что  он  уже на этот раз не встанет.
Иногда на целые дни впадал больной в забытье, подобное обмороку.
     Франческо был набожен. Во все, чему учит Церковь, верил с простотой. Он
один не подвергся влиянию  тех губительных чар  -- "дурному глазу" Леонардо,
которые испытывали  почти все, кто приближался к нему. Зная, что  учитель не
исполняет церковных обрядов, все-таки угадывал чутьем любви, что Леонардо --
не безбожник. И далее не углублялся, не любопытствовал.
     Но теперь мысль о том, что он может умереть без покаяния, ужаснула его.
Он  отдал бы душу свою, чтобы спасти учителя; но заговорить с ним об этом не
смел.
     Однажды вечером, сидя  у изголовья больного,  смотрел на него все с тою
же  страшною мыслью. --  О  чем  ты думаешь? --  спросил  Леонардо.  --  Фра
Гульельмо заходил сегодня утром,-- ответил Франческо,  немного  замявшись,--
хотел вас видеть. Я сказал, что нельзя...
     Учитель заглянул ему прямо в глаза, полные мольбою, страхом и надеждою.
     --  Ты не о  том, Франческо, думал. Зачем не хочешь сказать мне? Ученик
молчал, потупившись.
     И  Леонардо  понял все.  Отвернулся  и нахмурился. Всегда  хотелось ему
умереть так же, как он жил -- в свободе  и в истине. Но было жаль Франческо:
неужели и теперь, в последние мгновения перед смертью, возмутит он смиренную
веру, соблазнит единого от малых сих?
     Опять  взглянул  на ученика, положил ему на руку исхудалую руку  свою и
молвил с тихою улыбкою:
     -- Сын мой, пошли  к фра Гульельмо, попроси его  придти завтра. Я  хочу
исповедаться и причаститься. Пригласи также мэтра Гильома.
     Франческо  ничего  не  ответил,  только   поцеловал  руку   Леонардо  с
бесконечною благодарностью.
     На следующее утро, 23 апреля, в субботу на Страстной
     неделе, когда пришел  нотариус, мэтр Гильом,  Леонардо сообщил ему свою
последнюю волю: четыреста флоринов, отданные на сохранение камерлингу церкви
Санта-Мариа Нуова  в  городе  Флоренции,  завещал  братьям,  с  которыми вел
тяжбу,-- в знак совершенного примирения; ученику Франческо  Мельци -- книги,
научные  приборы, машины, рукописи и  остаток жалованья, который  должен был
получить из королевской казны; слуге Баттисте Вилланису -- домашнюю утварь в
замке Дю Клу и половину виноградника за стенами города Милана, у Верчельских
Ворот, а другую половину -- ученику Андреа Салаино.
     Что  касается обряда похорон и прочего,  просил нотариуса обратиться  к
Мельци, которого назначал своим душеприказчиком.
     Франческо  с  мэтром Гильомом позаботились устроить  такие похороны, из
которых  явствовало  бы,  что  Леонардо,  вопреки народной  молве, умер, как
верный сын католической церкви.
     Больной одобрил все и, желая показать, что принимает  участие в заботах
Франческо о благолепии похорон, назначил, вместо предложенных восьми, десять
фунтов  свечей  во  время заупокойных  обеден,  вместо пятидесяти  семьдесят
туренских су для раздачи бедным.
     Когда завещание было готово, и оставалось только скрепить его подписями
свидетелей,  Леонардо вспомнил о старой  служанке своей, стряпухе  Матурине.
Мэтр  Гильом должен  был  прибавить  новую  статью, по которой получала  она
платье доброго черного сукна, подбитый мехом головной убор, тоже суконный, и
два дуката деньгами -- за многолетнюю верную службу. Это внимание умирающего
к бедной  служанке наполниХо сердце Франческо знакомым  чувством нестерпимой
жалости.
     В комнату вошел фра Гульельмо со Святыми Дарами, и все удалились.
     Выйдя от  больного, монах успокоил Франческо, сообщив ему, что Леонардо
исполнил обряды Церкви со смирением и преданностью воле Божьей.
     -- Что бы люди ни говорили  о нем, сын мой,-- заключил фра Гульельмо,--
он  оправдается, по  слову Господа: "блаженны чистые  сердцем, ибо  они Бога
узрят".
     Ночью у больного сделались припадки удушья. Мельци боялся, что он умрет
на руках его.
     К утру -- это было 24 апреля, Светлое Христово Воскресенье -- стало ему
легче. Но, так как все  еще он задыхался, а в комнате  было жарко, Франческо
открыл окно. В  голубых небесах реяли белые  голуби, и  с трепетным шелестом
крыльев сливался звон колоколов пасхальных.  Но умирающий уже не видел и  не
слышал ничего.
     Ему  казалось,  что  неимоверные  тяжести,  подобные  каменным  глыбам,
падают, валятся, давят  его; он хочет приподняться, сбросить их, не может --
и  вдруг, с  последним усилием, освобождается, летит на исполинских  крыльях
вверх;  но  снова  камни  валятся,  громоздятся,  давят;  снова  он борется,
побеждает, летит,--  и так без конца. И с каждым разом тяжесть все страшнее,
усилие неимовернее. Наконец,  чувствует,  что  уже не  может  бороться, и  с
криком последнего отчаяния: Боже мой! Боже мой! для чего Ты оставил меня? --
покоряется. И только что  покорился,-- понял, что  камни и крылья,  давление
тяжести и стремление полета, верх и низ -- одно и то же: все равно -- лететь
или падать.  И он летит и  падает, уже не зная, колеблют ли его  тихие волны
бесконечного движения, или мать качает на руках, баюкая.
     Несколько дней еще тело его казалось живым для окружающих; но он уже не
приходила себя. Наконец, однажды  утром,-- это  было 2 мая,  Франческо и фра
Гульельмо заметили, что дыхание его ослабевает. Монах стал читать отходную.
     Через  некоторое  время  ученик,   приложив  руку  к  сердцу   учителя,
почувствовал, что оно не бьется. Он закрыл ему глаза.
     Лицо умершего мало изменилось.  На нем было  выражение,  которое  часто
бывало при жизни -- глубокого и тихого внимания.
     Пока  Франческо с Баттистой  Вилланисом  и  старой служанкой  Матуриною
об