ижнюю комнату, в одно  и то же
время  приемную  и  кухню,  с  немногими  неуклюжими  стульями,  скамьями  и
сундуками из потемневшего, зеркально гладкого от старости, точеного  дерева,
с поставцом для  тяжелой оловянной посуды, с продольными закоптелыми балками
потолка, с  подвешенными к ним пучками сушеных  лекарственных трав, с голыми
белыми  стенами, огромным закоптелым очагом  и кирпичным полом. Единственной
новизной  были толстые,  мутно-зеленые, с ячейкообразными круглыми  гранями,
стекла в окнах. Леонардо помнил,  что в детские годы его окна были затянуты,
как  и  во  всех  домах  тосканских поселян,  навощенным холстом,  так что в
комнатах и  днем  был  сумрак. А  в  верхних  покоях,  служивших  спальнями,
закрывались они лишь деревяными ставнями, и нередко по утрам в зимнюю стужу,
которая в этих местах бывает суровою, вода в рукомойниках замерзала.
     Садовник  развел огонь из душистого горного вереска  и можжевельника --
джинепри, зажег маленькую, висевшую внутри камина на медной цепочке глиняную
лампаду с длинным  узким  горлом  и ручкою, подобною  тем, какие находятся в
древних этрусских гробницах.  Е,е изящный,  нежный облик  в простой,  бедной
комнате казался еще прелестнее. Здесь, в полудиком уголке Тосканы, в  крови,
в  языке,  в  домашней  утвари,  в  обычаях  народа,  сохранились  отпечатки
незапамятной древности -- следы этрусского племени.
     Пока  молодая девушка хлопотала,  ставя на стол  круглЫЙ  пресный хлеб,
плоский, похожий на лепешку, блюдо  с латуковым  салатом в  уксусе, кувшин с
вином и сушеные фиги, Леонардо взошел по скрипучей лестнице в верхние покои.
И здесь было все  по-старому. Посередине просторной, низкой горницы -- та же
громадная четырехугольная  кровать, где  могло поместиться  целое семейство,
где добрая бабушка, мона Лучиа, жена Антонио да Винчи некогда спала вместе с
маленьким   Леонардо.  Теперь  семейное  святохранимое   ложе  досталось  по
наследству дяде  Франческо. Так же у изголовья  на  стене  висело  Распятие,
образок  Мадонны,  раковина  для  святой  воды,  пучок  серой  сухой  травы,
называвшейся "туманом" -- "неббиа", и ветхий листик с латинской молитвой. Он
вернулся вниз, сел  у огня, выпил воды с вином деревянной круглой чашки,-- у
нее  был  свежий  запах  заливы, который  также напомнил  ему  самое далекое
детствO,--  и,  оставшись один,  когда Джан-Баттиста с внучкой  пошли спать,
погрузился в ясные, тихие думы.
     Он думал об отце своем, нотариусе Флорентийской Коммуны,  сире Пьеро да
Винчи,   которого   видел   на  днях  вo  Флоренции,   в   его   собственном
благоприобретенном доме на бойкой улице Джибеллино,--  семидесятилетнем, ещe
бодром старике  с красным  лицом и  белыми курчаВЫМИ  волосами. Леонардо  не
встречал  во  всю  свою  жизнь  человека,  который  бы  любил   жизнь  такой
простодушной любовью, как сире  Пьеро. В былые годы нотариус питал отеческую
нежность  к  своему незаконнорожденному  первенцу.  Но  когда подросли  двое
младших законных сыновей,  Антонио  и Джульяно,-- опасаясь, как  бы  отец не
выделил старшему часть наследства, они старались поссорить Леонардо с отцом.
В последнее свидание он чув
     ствовал  себя   чужим   в   семье.  Особенное   сокрушение   по  поводу
распространявшихся в это время слухов об его безбожии выказал  брат Лоренцо,
почти  мальчик  по летам, но уже  деловитый -- ученик  Савонаролы, "плакса",
добродетельный и скопидомный лавочный сиделец цеха флорентийских шерстников.
Нередко  заговаривал  он  с  художником  при  отце  о  христианской  вере, о
необходимости  покаяния,  смиренномудрия,  о  еретических  мнениях некоторых
нынешних  философов  и  на  прощание  подарил  ему  душеспасительную  книжку
собственного сочинения.
     Теперь, сидя у камина в старинной семейной  комнате, вынул Леонардо эту
книжку,, исписанную мелким, старательным лавочным почерком.
     "Книга Исповедальная, сочиненная мною,  Лоренцо ди сире Пьеро да Винчи,
флорентийцем,   посланная   Наине,   невестке   моей,   наиполезнейшая  всем
исповедаться в грехах своих желающим. Возьми книгу и читай: когда увидишь  в
перечне  свой грех,  записывай, а в чем неповинен, пропускай, оное будет для
другого пользительно, ибо о таковой материи, будь уверен, даже тысячи языков
всего не могли бы пересказать".
     Следовал подробный,  составленный юным  шерстником с истинною  торговою
щепетильностью, перечень грехов  и  восемь благочестивых  размышлений,  "кои
должен иметь в душе своей каждый христианин, приступая к таинству исповеди".
     С богословскою важностью  рассуждал Лоренцо,  грех или  не  грех носить
сукна  и другие  шерстяные  товары,  за  которые не  уплачены  пошлины. "Что
касается  души,-- решал он,-- то  таковое ношение чужеземных тканей никакого
вреда причинить не может, ежели пошлина неправедна. А посему да не смущается
совесть ваша,  возлюбленные братья и  сестры мои, но будьте благонадежны!  А
если кто скажет: Лоренцо, на чем ты утверждаешься, полагая так о заграничных
сукнах? -- я  отвечу:  в прошлом, 1499  году, находясь  по торговым делам  в
городе  Пизе,  слышал я  в  церкви Сан-Микеле проповедь  монаха  ордена  Св.
Доминика, некоего брата  Дзаноби, с удивительным и почти невероятным обилием
ученых доказательств,  утверждавшего то самое о  заграничных сукнах, что и я
ныне".
     В  заключение, все с тем же унылым, тягучим  многословием,  рассказывал
он, как дьявол долго удерживал  его от  написания  душеполезной книги, между
прочим,  под предлогом будто бы  он, Лоренцо, не обладает  потребной к  сему
ученостью  и красноречием,  и  что  более  приличествует  ему,  как  доброму
шерстнику,  заботиться о делах  своей лавки, нежели о писании духовных книг.
Но, победив искушения дьявола и придя к заключению, что в этом деле не столь
научные познания  и красноречие,  сколь христианское любомудрие и богомыслие
потребны,--  с помощью Господа  и Приснодевы Марии, окончил  он "книгу  сию,
посвящаемую невестке Наине, так же как всем братьям и сестрам во Христе".
     Леонардо   обратил   внимание   на  изображения   четырех  добродетелей
христианских,  которые  Лоренцо, быть может, не  без тайной  мысли  о  брате
своем, знаменитом художнике, советовал живописцам представлять со следующими
аллегориями:  Благоразумие -- с тремя лицами, в знак того, что оно созерцает
настоящее,  прошлое  и будущее; Справедливость  -- с мечом и весами; Силу --
облокотившейся  на  колонну;  Умеренность  -- с  циркулем  в  одной руке,  с
ножницами в другой, "коими обрезает и предрекает она всякое излишество".
     От  книги  этой  веяло  на  Леонардо  знакомым  духом  того  мещанского
благочестия,  которое   окружало  детские   годы  его   и  царило  в  семье,
передаваемое из поколения в поколение.
     Уже за сто лет до его рождения родоначальники дома Винчи были такими же
честными, скопидомными и богобоязненными чиновниками на службе Флорентинской
Коммуны, как отец его сире Пьеро. В  1339  году в  деловых  записях  впервые
упоминался  прапращур художника, нотарий Синьории, некий сире Гвидо ди  сире
Микеле да Винчи.
     Как живой, вставал перед ним дед Антонио. Житейская мудрость деда  была
точь-в-точь  такая  же,  как  мудрость  внука,  Лоренцо.  Он  учил детей  не
стремиться ни к чему высокому  -- ни к славе, ни к почестям, ни к должностям
государственным  и военным,  ни  к  чрезмерному богатству,  ни  к чрезмерной
учености.
     "Держаться  середины во всем,--  говаривал он,--  есть  наиболее верный
путь".
     Леонардо помнил спокойный и важный старческий голос, которым преподавал
он это краеугольное правило жизни-середину во всем:
     -- О, дети мои, берите пример с  муравьев, которые  заботятся сегодня о
нуждах завтрашнего дня. Будьте бережливы, будьте умеренны.  С  кем  сравню я
доброго  хозяина  отца  семейства? С пауком сравню его,  в средоточии широко
раскинутой паутины, который, чувствуя колебание тончайшей нити, спешит к ней
на помощь.
     Он требовал, чтобы каждый день к вечернему колоколу Ave Maria все члены
семьи были в сборе. Сам обходил дом, запирал ворота, относил ключи в спальню
и  прятал  под  подушку.  Никакая  мелочь   в  хозяйстве  не  ускользала  от
недремлющего  глаза  его: сена ли мало задано волам,  светильня ли в лампаде
чересчур  припущена служанкою,  так что лишнее масло сгорает,-- все замечал,
обо всем  заботился. Но скаредности не было в нем. Он сам употреблял и детям
советовал выбирать  для  платья  лучшее  сукно,  не  жалея  денег,  ибо  оно
праннее,-- реже приходится  менять, а  потому  одежда из  доброго  сукна  не
только почетнее, но и дешевле.
     Семья, по мнению  деда, должна  жить, не разделяясь, под одной кровлей:
"ибо,--  говорил он,-- когда  все едят  за  одним столом,--  одной скатерти,
одной свечи хватает, а  за  двумя,-- нужно две  скатерти  и два  огня; когда
греет всех один очаг, довольно одной вязанки дров, а для двух нужны две,-- и
так во всем".
     На женщин смотрел свысока:  "им следует заботиться о кухне  и детях, не
вмешиваясь в мужнины дела; глупец -- кто верит в женский ум".
     Мудрость сире Антонио не лишена была хитрости. --  Дети мои,-- повторял
он,-- будьте милосердны, как того требует святая мать наша  Церковь;  но все
же  друзей  счастливых предпочитайте несчастным,  богатых -- бедным. В том и
заключается  высшее  искусство   жизни,   чтобы,  оставаясь  добродетельным,
перехитрить хитреца.
     Он учил их сажать плодовые деревья на  пограничной меже своего и чужого
поля  так,  чтобы они  кидали  тень  на ниву соседа;  учил  просящему взаймы
отказывать с любезностью.
     --  Тут  корысть  двойная,--  прибавлял  он,--  и  деньги сохраните,  и
получите удовольствие посмеяться над тем, кто  желал вас обмануть.  И  ежели
проситель умный человек, он поймет  вас и станет еще больше уважать  за  то,
что вы сумели отказать ему с благопристойностью. Плут-кто берет, глуп -- кто
дает. Родным же и домашним помогайте не только деньгами, но и потом, кровью,
честью,-- всем, что имеете, не жалея самой жизни для благополучия рода, ибо,
помните, возлюбленные мои: гораздо  большая  слава  и  прибыль  человеку  --
делать благо своим, нежели чужим.
     После тридцатилетнего отсутствия, сидя под кровлей отчего дома,  слушая
завывание  ветра и следя,  как  потухают угли в очаге, художник думал о том,
что  вся  его  жизнь была великим нарушением этой скопидомной,  древней, как
мир, паучьей и  муравьиной, дедовской мудрости -- была тем буйным  избытком,
беззаконным   излишеством,   которое,   по   мнению  брата  Лоренцо,  богиня
Умеренности должна обрезать своими железными ножницами.
     На  следующий день  рано утром вышел  он из дома, разбудив садовника, и
пройдя  через  бедное  селение Винчи  с  высокими и  узкими  домиками, тесно
лепившимися  по  склону  холма  вокруг крепости, стал  подыматься в соседний
поселок Анкиано крутою дорогою, все время в гОРУ. Опять, как вчера,  светило
печальное  белое, точно зимнее солнце, небеса  были  безоблачны и холодны, с
мутнолиловыми краями, даже в это  раннее утро. Трамонтано за  ночь усилился.
Но ветер не рвал  и  не мотал, как вчера, а  дул ровно, прямо с  севера, как
будто  падая  с  неба, однообразно свистя в ушах.  Опять те же бледные сухие
нивы с редкими  колосьями  -- здесь, на  этой высоте, еще более напоминавшие
север, расположенные по склонам холмов полукруглыми ярусами --  лунками, как
выражались поселяне Винчи,--  тощие виноградники, не густые не яркие  травы,
облетающие маки, пыльно-серые оливы,  крепкие черные сучья которых коротко и
болезненно вздрагивали от ветра.
     Войдя  в поселок Анкиано,  Леонард" остановился,  не узнавая  мест.  Он
помнил, что  некогда  здесь  были  развалины  замка  Адимари  и  в одной  из
уцелевших башен -- маленькая сельская харчевня. Теперь на этом месте, на так
Называемом Кампо  делла  Торрачча,  виднелся  новый,  с  гладко  выбеленными
стенами,  дом  среди  виноградника.  на  низкой  каменной оградой  поселянин
окапывал заступoM лозы. Он объяснил художнику, что владелец харчeвни умер, а
наследники  продали  землю богатому овцеводу из Орбиньяно,  который, очистив
вершину холма, развел на нем виноградник и рощу  олив. Недаром  расспрашивал
Леонардо об анкианском кабачке: он родился в нем.
     Здесь, при самом въезде в бедный горный  поселок,  над большой дорогой,
которая, переваливая  через Монтеальбано, вела из долины Ньеволе  в Прато  и
Пистойю,  в мрачном остове  рыцарской башни  Адимари,  лет пятьдесят  назад,
ютилась  веселая  сельская  харчевня   --  остерия.  Вывеска   на  скрипучих
заржавленных петлях с надписью "Боттильерия" -- распивочная, открытая дверь,
с видневшимися рядами бочек,  оловянных кружек и  пузатых глиняных кувшинов,
два подслеповатых, точно лукаво подмигивающих, решетчатых окошка без стекол,
с  почерневшими ставнями,  и  гладко вытертые ногами  посетителей  ступеньки
крылечка  выглядывали  из-под свежего  навеса виноградных лоз, сквозивших на
солнце.  Жители окрестных  селений по  пути на  ярмарку  в  Сан-Миньято  или
Фучеккио, охотники за дикими козами, погонщики мулов, доганьеры -- стражники
флорентийской пограничной таможни и другой невзыскательный люд заходили сюда
покалякать, распить фиаско  дешевого терпкого  вина, сыграть в шашки, карты,
зернь, дзару или тарокку.
     Служанкою в кабаке была девушка лет шестнадцати, круглая сирота, бедная
контадина -- поселянка из Винчи, по имени Катарина. '
     Однажды весною, в  1451 году, молодой флорентийский  нотариус Пьеро  ди
сире Антонио да Винчи, приехав погостить к отцу  на виллу  из Флоренции, где
проводил  он  большую  часть года  в  делах,  был  приглашен  в  Анкиано для
заключения договора по долгосрочному найму шестой части каменного масличного
точила.  Скрепив  условия  законным  порядком, поселяне пригласили нотариуса
вспрыснуть договор в соседнем кабачке на  Кампо  делла Торрачча. Сире Пьеро,
человек простой,  любезный  и обходительный  даже с  простыми людьми, охотно
согласился. Им  прислуживала Катарина. Молодой нотариус, как сам признавался
впоследствии,  с первого  взгляда влюбился  в  нее.  Под предлогом  охоты на
перепелов  отложил до осени  отъезд во Флоренцию  и, сделавшись завсегдатаем
кабачка,  стал  ухаживать  за  Катариной,  которая  оказалась девушкой более
недоступною,  чем  он предполагал. Но  сире Пьеро недаром  слыл  победителем
сердец.  Ему  было двадцать четыре  года; он  одевался щеголем; был  красив,
ловок, силен и обладал самонадеянным любовным красноречием, которое  пленяет
простых женщин.  Катарина долго сопротивлялась,  молила  помощи  у Пречистой
Девы Марии,  но,  наконец,  не устояла.  К  тому  времени, когда  тосканские
перепела,  разжиревшие  на  сочных  осенних  гроздьях,  улетают  из   долины
Ньеволе,-- она забеременела.
     Слух о связи сире Пьеро с бедной сиротой, служанкой анкианской харчевни
дошел  до  сире  Антонио да  Винчи.  Пригрозив  сыну  отцовским  проклятием,
снарядил  он его немедленно во  Флоренцию  и в  ту  же зиму, чтобы,  по  его
собственному  выражению, "остепенить малого", женил на мадонне  Альбьере  да
сире  Джованни Амадори, девушке не  молодой,  не красивой, но из  почтенного
семейства, с хорошим приданым,  а Катарину выдал замуж  за поденщика своего,
бедного поселянина  из Винчи,  некоего Аккаттабригу  ди  Пьеро  дель  Вакка,
человека  пожилого,  угрюмого,  с  тяжелым  нравом,  который,  рассказывали,
заколотил в гроб  побоями  под  пьяную  руку  первую  жену.  Позарившись  на
обещанные тридцать флоринов и маленьКИЙ клочок  оливковой рощи, Аккаттабрига
не   побрезгал  покрыть   чужой  грех  своею  честью.   Катарина  покорилась
безропотно. Но заболела от горя и едьа не умерла  после рОдов.  Молока у нее
не было. Чтобы кормить маленького Леонардо,-- так  назвали  ребенка,-- взяли
козу  с  МонтеАльбано. Пьеро, несмотря на свою  любовь и печаль  о Катарине,
тоже  покорился,  но упросил отца взять Леонардо в свой дом на воспитание. В
те  времена побочных  детей не стыдились, почти всегда воспитывали наравне с
незаконными и  даже нередко оказывали  им предпочтение. Дед согласился,  тем
более, что  первый брак сына был  бездетным, и поручил мальчика заботам жены
своей, Доброй старой бабушки моны Лучии ди ПьероЗози да Бакаретто.
     Так    Леонардо,    сын    незаконной   любви    двадцатичетырехлетнего
флорентийского нотариуса и соблазненной служанки анкианского кабачка,  вошел
в  добродетельное,  богобоязненное  семейство  да Винчи.  В  государственном
архиве  города Флоренции в переписи-катаете, от 1457 года хранилась отметка,
сделанная рукой деда, нотариуса Антонио да Винчи:
     "Леонардо  сын  вышереченного Пьеро,  незаконнорожденный, от  его и  от
Катарины, ныне  жены Аккаттабриги ди Пьеро дель Вакка да Винчи, пяти лет  от
роду".
     Леонардо  помнил  мать, как  сквозь сон,  в особенности улыбку, нежную,
неуловимо  скользящую, полную  тайны, как будто немного  лукавую, странную в
этом простом, печальном,  строгом, почти сурово  прекрасном лице. Однажды во
Флоренции,  в  музее  Медичейских  садов  Сан-Марко,   увидел  он  изваяние,
найденное  в Ареццо,  старинном  городе  Этрурии,--маленькую  медную Кибелу,
незапамятно древнюю Богиню Земли, с такою же странною улыбкою, как у молодой
поселянки из  Винчи, его  матери. О Катарине  думал художник, когда писал  в
своей "Книге о живописи":
     "Не замечал ли ты, как  женщины гор,  одетые в  грубые и  бедные ткани,
побеждают красотой тех, которые наряжены?"
     Знавшие  мать его в молодости  уверяли,  что  Леонардо похож  на нее. В
особенности тонкие длинные руки, мягкие, как шелк, золотистые кудри и улыбка
его напоминали Катарину. От отца унаследовал он могущественное телосложение,
силу  здоровья,  любовь к жизни;  от матери -- женственную прелесть, которой
все существо его было проникнуто.
     Домик, где жила Катарина  с мужем, находился неподалеку от  виллы  сире
Антонио. В полдень, когда дед почивал, и Аккаттабрига уходил с волами в поле
на работу, мальчик пробирался по винограднику, перелезал через стену и бежал
к матери.  Она поджидала, сидя на крыльце с веретеном  в  руках. Завидев его
издали, протягивала руки. Он  бросался к ней, и  она покрывала поцелуями его
лицо, глаза, губы, волосы.
     Еще  более нравились  им ночные свидания.  В праздничные вечера  старый
Аккаттабрига уходил в кабак  или  к кумовьям  метать  кости.  Ночью Леонардо
тихонько  вставал  с  широкой семейной  постели,  где  спал рядом с бабушкой
Лучией; полуодевшись, неслышно отворял  ставни,  вылезал из  окна, по сучьям
развесистого  фигового  дерева спускался на землю и  бежал к  дому Катарины.
Сладки  были  ему  холод  росистой  травы,  крики  ночных коростелей,  ожоги
крапивы, острые  камни, резавшие босые ноги, и блеск далеких звезд, и страх,
чтобы бабушка, проснувшись, не хватилась его, и  тайна как  будто преступных
объятий,  когда, забравшись в  постель  Катарины,  во  мраке,  под  одеялом,
прижимался он к ней всем своим телом.
     Мона  Лучиа  любила  и  баловала внука.  Он  помнил  всегда  одинаковое
темно-коричневое платье бабушки,  белый  платок  вокруг  темного,  покрытого
морщинами,  доброго  лица  ее,  тихие  колыбельные  песни  и  лакомый  запах
сельского печения -- берлингоццо,  с поджаренной в сметане корочкой, которое
она готовила.
     Но  с  дедом они  не  поладили.  Сначала  сире Антонио сам  учил внука.
Мальчик слушал уроки неохотно. Когда ему исполнилось семь лет, поступил он в
школу при церкви св.  Петрониллы. рядом с Винчи. Латинская  грамота также не
шла ему впрок.
     Нередко, выйдя поутру из дому, вместо школы забирался он в дикий овраг,
поросший тростником,  ложился на  спину  и,  закинув  голову, целыми  часами
следил за пролетавшими станицами журавлей,  с мучительною  завистью. Или, не
срывая,  а  только бережно, так,  чтобы не  повредить, развертывая  лепестки
цветов, дивился  их  нежному строению, опушенным  рыльцам, влажным  от  меда
тычинкам и пыльникам.