й   человек,
бестрепетный испытатель тайн природы,  провожавший людей  на смертную казнь,
чтобы  следить  за  выражением последнего ужаса  в лицах, иногда  терялся от
легкомысленной шутки, не  знал,  куда девать  глаза и краснел,  как мальчик.
Никколо увлек  мессера Лучо. На следующий день  рано  утром пришел из дворца
камерьере узнать, доволен  ли  главный  герцогский  строитель отведенным ему
помещением, не терпит ли недостатка в городе, переполненном таким множеством
иностранцев,  и передал  ему с приветствием  герцога подарок, состоявший, по
гостеприимному обычаю тех времен, из хозяйственных припасов -- куля с мукой,
бочонка с  вином, бараньей туши,  восьми  пар  каплунов и  кур, двух больших
факелов, трех пачек восковых свечей  и двух ящиков  конфетти. Видя  внимание
Чезаре к Леонардо, Никколо попросил его замолвить за него словечко у герцога
-- выхлопотать ему свидание.
     В одиннадцать часов ночи,  обычное  время приема у Чезаре,  отправились
они во дворец.
     Образ  жизни  герцога  был  странен.  Когда  однажды  феррарские  послы
жаловались  папе  на  то,  что  не  могут  добиться  приема  у  Чезаре,  его
святейшество ответил им, что  он  и сам  недоволен поведением сына,  который
обращает день в ночь, и по два, по три месяца откладывает деловые свидания.
     Время его распределялось так:  летом и зимою ложился он спать в  четыре
или пять часов утра, в три пополудни  для него только что брезжила  утренняя
заря, в четыре вставало солнце,  в  пять вечера он одевался, тотчас  обедал,
иногда  лежа в постели, во время  обеда и  после занимался  делами. Всю свою
жизнь окружал тайной непроницаемой, не только по естественной скрытности, но
и  по  расчету. Из  дворца  выезжал редко,  почти  всегда  в  маске.  Народу
показывался  во все  дни великих торжеств, войску  -- во время  сражения,  в
минуты крайней  опасности.  Зато каждое из его явлений  было поражающим, как
явление полубога: он любил и умел удивлять.
     О  щедрости  его  ходили  слухи  невероятные.  На  содержание  Главного
Капитана Церкви не хватало золота, Непрерывно стекавшегося в казну св. Петра
со всего христианского мира. Послы уверяли государей, будто бы  он тратит не
менее  тысячи  восьмисот  дукатов в день.  Когда  Чезаре проезжал по  улицам
городов,  толпа  бежала  за  ним,  зная,  что он  подковывает лошадей  своих
особыми, легко спадающими серебряными подковами, чтобы нарочно терять их  по
пути, в подарок народу.
     Чудеса рассказывали и о телесной силе его: однажды будто бы, в Риме, во
время боя быков, юный Чезаре

     бывший тогда  кардиналом Валенсии, разрубил череп быку ударом палаша. В
последние годы французская  болезнь  только  потрясла,  но не сокрушила  его
здоровья.  Пальцами прекрасной,  женственной  тонкой руки гнул он  лошадиные
подковы,   скручивал   железные   прутья,   разрывал   корабельные   канаты.
Недоступного собственным  вельможам  и  послам великих  держав,  можно  было
видеть его на холмах в окрестностях Чезены,  присутствующим на кулачных боях
полудиких горных  пастухов Романьи.  Порой и сам принимал  он участие в этих
играх.
     В  то  же время  -- совершенный  кавальере, законодатель  светских мод.
Однажды, ночью, в день свадьбы сестры своей, мадонны Лукреции, покинув осаду
крепости, прямо  из лагеря  прискакал во  дворец  жениха,  Альфонсо  д'Эсте,
герцога  Феррарского;  никем не узнанный,  весь в черном  бархате, в  черной
маске, прошел толпу гостей, поклонился, и, когда они расступились перед ним,
один, под звуки  музыки, начал пляску  и сделал несколько кругов  по  зале с
таким изяществом, что тотчас все его  узнали.  "Чезаре! Чезаре! Единственный
Чезаре!"-пронесся восторженный шепот в толпе. Не обращая внимания на  гостей
и хозяина, он отвел невесту в сторону  и, наклонившись, стал  что-то шептать
ей  на  ухо.  Лукреция потупила  глаза,  вспыхнула,  потом  побледнела,  как
полотно, и  сделалась еще  прекраснее, вся нежная,  бледная, как  жемчужина,
быть может,  невинная, но слабая,  бесконечно  покорная страшной воле брата,
покорная, как уверяли, даже до кровосмешения.
     Он заботился об  одном:  чтобы не было  явных  улик. Может быть,  молва
преувеличивала  злодеяния герцога,  может  быть,  действительность  была еще
ужаснее молвы. Во всяком случае, он умел прятать концы в воду.
     Дворцом его высочеству служила старинная готическая ратуша Фано.
     Пройдя  через большую, унылую и холодную залу, общую приемную для менее
знатных  посетителей, Леонардо и Макиавелли вступили в  маленький внутренний
покой, должно  быть,  некогда часовню,  с  цветными  стеклами  в стрельчатых
окнах, высокими  седалищами церковного  хора,  где в  тонкой дубовой  резьбе
изображены  были двенадцать апостолов и учителя первых веков христианства. В
увядшей фреске  на  потолке,  среди  облаков и  ан гелов,  реял  голубь Духа
Святого. Здесь  находились приближенные. Разговаривали полушепотом: близость
государя чувствовалась через стену.
     Плешивый   старичок,   злополучный  посол  Римини,   уже  третий  месяц
дожидавшийся свидания с герцогом, видимо усталый  от многих бессонных ночей,
дремал в углу на церковном седалище.
     Иногда дверь приотворялась,  секретарь Агапито, с  озабоченным видом, с
очками на носу  и  пером  за  ухом,  просовывал  голову  и приглашал  к  его
высочеству когонибудь из присутствовавших.
     При   каждом   его  появлении  посол   Римини  болезненно   вздрагивал,
приподымался,  но  видя, что  очередь  не  за ним, тяжело  вздыхал  и  опять
погружался в дремоту, под звук аптекарского пестика в медной ступе.
     За  неимением других удобных комнат в тесной ратуше, часовня превращена
была  в  походную  аптеку.  Перед окном, где  было место алтаря,  на  столе,
загроможденном  бутылями, колбами  и банками  врачебной лаборатории, епископ
Санта-Джуста,  Гаспаре Торелла,  главный врач -- архиатрос его  святейшества
папы и Чезаре, приготовлял недавно вошедшее в моду лекарство от "французской
болезни" -- сифилиса, настойку из так называемого "святого дерева"- гуайяко,
привозимого с новооткрытых КолумбoM полуденных островов. Растирая в красивых
руках остропахучую шафранно-желтую сердцевину гуайяко. слипавшуюся  в жирные
комки,  врач-епископ  объяснял  с   любезной  улыбкой  природу   и  свойства
целительного  дерева. Все слушали с любопытством: многие из присутствоВавших
знали  по опыту  страшную  болезнь. -- И  откуда  только взялась она?  --  в
горестном недоумении покачивал головой кардинал Санта-Бальбина. -- Испанские
жиды и мавры, говорят, занесли,-- молвил епископ Эльна.-- Теперь, как издали
законы против богохульников,-- еще, слава  Богу, поутихла. А лет пять, шесть
назад -- не только люди, но и  животные, лошади,  свиньи, собаки заболевали,
даже  деревья  и  хлеба  на  полях.  Врач  выразил  сомнение  в  том,  чтобы
французскою болезнью могли заболевать пшеница и овес.
     --  Покарал  Господь,--сокрушенно  вздохнул  епископ  Трани,--за  грехи
послал нам бич гнева Своего!
     Собеседники  умолкли. Раздавался лишь  мерный звон пестика  в  ступе, и
казалось, что учителя  первых веков  христианства,  изображенные  в хорах по
стенам, с удивлением внимают этой странной беседе новых пастырей

     церкви Господней.  В  часовне, озаренной мерцающим  светом  аптекарской
лампочки, где удушливый  камфарный запах лекарственного дерева  смешивался с
едва уловимым благоуханием прежнего ладана,  собрание  римских прелатов  как
будто совершало тайное священнодействие.
     -- Монсиньоре,--  обратился  к врачу герцогский  астролог  Вальгулио,--
правда ли, будто бы эта болезнь  передается  через  воздух? Врач сомнительно
пожал плечами.
     -- Конечно, через воздух!--подтвердил Макиавелли с лукавой  усмешкой.--
Как же иначе могла  бы  она  распространиться не только  в мужних,  но  и  в
женских обителях. Все усмехнулись.
     Один  из придворных поэтов, Баттисто Орфино, торжественно, как молитву,
прочел  посвящение  герцогу  новой  книги  епископа  Тореллы  о  французской
болезни, где он, между  прочим, уверяя, будто бы Чезаре добродетелями своими
затмил   великих   древних  мужей:   Брута   --  справедливостью,  Деция  --
постоянством, Сципиона --  воздержанием. Марка  Регула  -- верностью и Павла
Эмилия  --   великодушием,--  прославлял   Знаменосца  Римской  Церкви   как
основателя ртутного лечения.
     Во время этой беседы  секретарь Флоренции, отводя то одного, то другого
придворного в сторону, ловко  расспрашивал их о предстоящей политике Чезаре,
выпытывал, выслеживал  и нюхал  воздух, как ищейка. Подошел и  к Леонардо и,
опустив голову на грудь, приложив указательный палец  к губам, поглядывая на
него исподлобья,  проговорил несколько раз  в глубокой задумчивости: -- Съем
артишок... съем артишок... --  Какой  артишок? --  удивился  художник. --  В
том-то и  штука-какой артишок?..  Недавно  герцог загадал загадку посланнику
Феррары,  Пандольфо Коленуччо: я,  говорит,  съем артишок, лист  за  листом.
Может быть, это означает союз врагов его, которых он, разделив, уничтожит, а
может  быть, и  что-нибудь  совсем другое. Вот уже целый час ломаю голову! И
наклонившись к  уху Леонардо, прошептал:  --  Тут все загадки  да ловушки! О
всяком вздоре болтают,  а только что заговоришь  о деле -- немеют, как  рыбы
или  монахи за  едою. Ну,  да  меня  не проведешь!  Я  чую --  что-то  у них
готовится.  Но  что  именно?  Что? Верите  ли,  мессере,--  душу  заложил бы
дьяволу, только бы знать, что именно!
     И глаза  у него заблестели, как  у  отчаянного игрока. Из приотворенной
двери высунулась голова Агапито. Он сделал знак художнику.
     Через длинный, полутемный ход,  занятый  телохранителями --  албанскими
страдиотами,   вступил  Леонардо  в  опочивальню  герцога,  уютный  покой  с
шелковыми коврами по  стенам, на которых выткана была охота за единорогом, с
лепною работою на потолке, изображавшею басню о любви царицы Пазифаи к быку.
Этот бык,  багряный  или золотой  телец, геральдический зверь  дома  Борджа,
повторялся во  всех украшениях  комнаты,  вместе  с  папскими  трехвенечными
тиарами и ключами св. Петра.
     В комнате было жарко натоплено: врачи советовали больным после ртутного
втирания беречься сквозняка, греясь на солнце или у огня. В мраморном  очаге
пылал благовонный можжевельник; в лампадах горело масло с примесью фиалковых
духов: Чезаре любил  ароматы.  По  обыкновению, лежал он,  одетый, на низком
ложе  без  полога,  посередине комнаты.  Только два  положения тела были ему
свойственны:   или  в  постели,   или  верхом.   Неподвижный,  бесстрастный,
облокотившись на подушки, следил он,  как двое  придворных  играют в шахматы
рядом  с  постелью  на яшмовом столике,  и слушал  доклад севкретаря: Чезаре
обладал  способностью  разделять  внимание  на  несколько  предметов  сразу.
Погруженный в Задумчивость, медленным, однообразным движением перекатывал он
из  одной руки в  другую золотой шар, наполненный  благоуханиями, с  которым
никогда не расставался, Так же как со своим дамасским кинжалом.
     Он принял Леонардо со свойственной  ему очаровательной  любезностью. Не
позволяя преклонить колено,  Дружески пожал  художнику руку и  усадил его  в
кресло.  Пригласил  его,  чтобы посоветоваться о планах Браманте для  нового
монастыря  в  городе  Имоле,  так  называемой Валентины, с богатою часовнею,
больницею   и    странноприимным   домом.   Чезаре    желал    сделать   эти
благотворительные учреждения памятником своего христианского милосердия.
     После  чертежей  Браманте  показал  ему  новые,  только что  вырезанные
образчики  букв  для  печатного станка  Джеронимо Сончино,  в  городе  Фано,
которому  покрови  тельствовал,  заботясь о  процветании искусств  и наук  в
Романье.
     Агапито представил государю собрание хвалебных гимнов придворного поэта
Франческо  Уберти.  Его  высочество  благосклонно  принял их  и  велел щедро
наградить поэта.
     Затем, так как он требовал, чтобы ему представляли не  только хвалебные
гимны, но  и  сатиры,  секретарь  подал ему эпиграмму неаполитанского  поэта
Манчони, схваченного  в  Риме и посаженного  в тюрьму Св.  Ангела  -- сонет,
полный жестокою бранью, где Чезаре  назывался лошаком, отродьем  блудницы  и
папы,  восседающего  на  престоле,  которым  некогда владел Христос, ныне же
владеет     сатана,--     турком,     обрезанцем,     кардиналом-расстригою,
кровосмесителем, братоубийцей и богоотступником.
     "Чего  ты ждешь,  о Боже терпеливый,-- восклицал поэт,-- или не видишь,
что святую церковь он в стойло мулов обратил и в непотребный дом?"
     --  Как  прикажете поступить с  негодяем,  ваше  высочество?  --спросил
Агапито.
     -- Оставь  до  моего  возвращения,--тихо молвил  герцог.-- Я с ним  сам
расправлюсь.  Потом  прибавил  еще  тише:  --  Я  сумею  научить   писателей
вежливости. Известен был способ, которым Чезаре "учил писателей вежливости":
за  менее  тяжкие обиды  отрубал  им  руки и  прокалывал  языки  раскаленным
железом. Кончив доклад, секретарь удалился.
     К  Чезаре  подошел  главный  придворный  астролог   Вальгулио  с  новым
гороскопом. Герцог выслушал его внимательно, почти благоговейно, ибо верил в
неизбежность рока, в могущество звезд. Между прочим, объяснил Вальгулио, что
последний припадок французской болезни у герцога зависел от дурного действия
сухой  планеты  Марс, вступившей  в знак  влажного Скорпиона;  но только что
соединится  Марс с Венерою,  при восходящем  Тельце,-- болезнь  пройдет сама
собою. Затем посоветовал, в случае, если  его высочество намерен предпринять
какое-либо важное действие, выбрать 31 число декабря, после полудня, так как
соединение  светил  в  этот  день   знаменует  счастье  Чезаре.   И,  подняв
указательный  палец,   наклонившись  к  уху  герцога,   молвил   он   трижды
таинственным шепотом:
     -- Сделай так! Сделай так! Сделай так! Чезаре потупил глаза и ничего не
ответил. Но художнику показалось, что по лицу его промелькнула тень.
     Движением руки  отпустив  звездочета, обратился он  снова к придворному
строителю.
     Леонардо разложил перед ним военные чертежи и карты. Это были не только
исследования ученого,  объяснявшие строение  почвы, течение воды,  преграды,
образуемые  горными   цепями,  исходы   рек,  открываемые  долинами,  но   и
произведения великого  художника  --  картины местностей,  как  бы  снятые с
высоты  птичьего  полета.  Море  обозначено  было  синею  краскою,  горы  --
коричневою,   реки-голубою,  города-темно-алою,  луга-бледно-зелеНОЮ;   и  с
бесконечным совершенством  исполнена каждая подробность  -- площади,  улицы,
башни городов, так  что  их  сразу можно  было узнать,  не  читая  названий,
приписанных   сбоку.   Казалось,   будто  бы   летишь   над   землей   и   с
головокружительной высоты  видишь у ног  своих необозримую даль. С особенным
вниманием  рассматривал  Чезаре  карту местности,  ограниченной с юга озером
Бельсенским, с севера  --  долиною речки, впадающей  в Арно, Валь  д'Эмою, с
запада -- Ареццо  и Перуджей, с востока  Сиеною  и приморскою  областью. Это
было сердце Италии, родина Леонардо, земля Флоренции, о которой герцог давно
уже мечтал, как о самой лакомой добыче.
     Углубленный  в  созерцание,  наслаждался  Чезаре этим чувством  полета.
Словами не сумел бы он выразить того, что испытывал, но ему казалось, что он
и  Леонардо понимают друг друга,  что  они -- сообщники. Он смутно  угадывал
великую новую власть над людьми, которую может дать наука,  и хотел для себя
этой власти, этих крыльев для пОбедоносного полета. Наконец, поднят глаза на
художника и пожал ему руку с обворожительно-любезной улыбкой:
     -- Благодарю тебя, мой Леонардо! Служи мне, как до  сих пор служил, и я
сумею тебя наградить. -- Хорошо ли тебе? -- прибавил заботливо.-- Доволен ли
жалованьем? Может быть,  есть у  тебя какое-либо Желание?  Ты знаешь, я  рад
исполнить всякую просьбу твою.
     Леонардо,  пользуясь  случаем,  замолвил  слово  за мессера Никколо  --
попросил  для  него свидания у герцога. Чезаре  пожал плечами  с добродушною
усмешкою.
     --  Странный человек этот мессер Никколо! Добивается свиданий, а  когда
принимаю  его,  говорить нам не о  чем.  И  зачем  только прислали мне этого
чудака? Помолчав, спросил, какого мнения Леонардо о Макиавелли.
     -- Я полагаю, ваше высочество, что это один из самых умных людей, каких
я когда-либо встречал в моей жизни.
     --  Да,  умен,--  согласился  герцог,--  пожалуй,  кое-что  и  в  делах
разумеет. А все-таки... нельзя на него положиться. Мечтатель, ветреник. Меры
не  знает ни в чем.  Я, впрочем,  всегда ему  желал добра,  а теперь,  когда
узнал,  что  он твой  друг,-- тем более. Он ведь добряк!  Нет в нем никакого
лукавства, хотя он  и воображает себя коварнейшим из  людей и старается меня
обмануть,  как  будто я  враг  вашей  Республики.  Я,  впрочем, не  сержусь:
понимаю,  что он это делает потому, что любит  отечество  больше,  чем  душу
свою.-- Ну, что же, пусть придет ко мне, ежели ему так хочется... Скажи, что
я рад. А  кстати,  от кого это  намедни я  слышал, будто бы  мессер  Никколо
задумал книгу о политике или о военной науке что ли?
     Чезаре опять усмехнулся своею тихою усмешкою,  как будто вспомнил вдруг
что-то веселое.
     --  Говорил  он тебе  о  своей  македонской  фаланге? Нет? Так  слушай.
Однажды  из  этой  самой  книги  о  военной  науке  объяснял  Никколо  моему
начальнику лагеря,  Бартоломео  Капраника  и  другим капитанам  правило  для
расположения войск в порядке, подобном древней македонской  фаланге, с таким
красноречием, что  всем  захотелось увидеть ее  на опыте. Вышли в поле перед
лагерем, и Никколо начал командовать. Бился,  бился с двумя тысячами солдат,
часа три продержал их на холоде, под ветром  и дождем, а хваленой фаланги не
выстроил. Наконец Бартоломео  потерял терпение,  вышел тоже к войску, и хотя
отроду ни одной книги о военной  науке не читывал -- во мгновение  ока,  под
звук  тамбурина, расположил  пехоту  в прекрасный боевой порядок. И тогда-то
все еще раз убедились, сколь великая  разница между делом и словом.-- Только
смотри,  Леонардо, ему  ты об этом не сказывай: Никколо не  любит, чтобы ему
напоминали македонскую фалангу!
     Было поздно,  около трех часов  утра. Герцогу  принесли легкий ужин  --
блюдо овощей, форель, немного белого вина: как настоящий испанец,  отличался
он умеренностью в пище.
     Художник  простился.  Чезаре  еще   раз  с   пленительной   любезностью
поблагодарил его за военные карты и велел трем пажам проводить с факелами, в
знак почета.  Леонардо рассказал Макиавелли о свидании  с герцогом. Узнав  о
картах, снятых им для Чезаре с окрестностей Флоренции, Никколо ужаснулся. --
Как? Вы -- гражданин Республики -- для злейшего врага отечества?..
     --  Я  полагал,--  возразил  художник,--  что  Чезаре  считается  нашим
союзником...
     --  Считается!--воскликнул секретарь Флоренции, и в глазах его блеснуло
негодование.-- Да  знаете ли вы, мессере, что,  если  только  это дойдет  до
сведения   великолепных   синьоров,  вас  могут  обвинить   в  измене?..  --
Неужели?--простодушно   удивился  Леонардо.--  Вы,  впрочем,   не   думайте,
Никколо,--я в  самом  деле  ничего  не смыслю в политике-точно слепой... Они
молча посмотрели друг другу в глаза и вдруг почувствовали, что в этом они до
последней глубины сеердца навеки  различны,  чужды друг  другу и никогда  не
сговорятся: для одного как  будто  вовсе не было родины, Другой любил ее, по
выражению Чезаре, "больше, чем душу свою".
     В ту ночь уехал Никколо, не сказав, куда и зачем. Вернулся на следующий
день после  полудня,  усталый, озябший, вошел в комнату  Леонардо, тщательно
запер двери, объявил,  что давно уже хотелось ему  поговорить с  ним о деле,
которое требует  глубокой тайны, и повел речь  издалека.  Однажды,  три года
назад,  в сумерки,  в  пустынной местности Романьи, между городами Червией и
ПортоЧезен