домашние заботы.
Мира и  согласия, которые можно  было предположить, судя  по письму, не было
межДу супругами.  Леонардо  ненавидела  она не за ересь и безбожие, а за то,
что  некогда,  по заказу герцога, написал он портрет  Чечилии  Бергамиии, ее
злейшей соперницы, Знаменитой наложницы Моро. В  последнее время подозревала
еще другую  любовную  связь мужа-с одной из ее придворных дамиджелл-мадонною
Лукрецией.
     В  те  дни герцог  Миланский  достиг  высоты  могущества. Из  Франческо
Сфорца,  отважного  романьольского  наемника,  полусолдата,  полуразбойника,
мечтал он сделаться самодержавным владыкой объединенной Италии.
     "Папа -- мой духовник, император  -- мой  полководец  город Венеция-мой
казначей, король французский -- мой гонец",-- хвастал Моро.
     Лодовико-Мария Сфорца, Англ,  герцог Миланский (лат.), "Ludovicus Maria
Sfortia,  Anglus  duxMediolani" ' -- подписывался он, производя  свой род от
славного  героя  Энеева  спутника,  Англа   Троянского.   Колосс,  изваянный
Леонардо,    памятник    отца    его,   с    надписью:    Esse    Deus!   Се
Бог!--свидетельствовал также о божественном величии Сфорца.
     Но, вопреки  наружному  благополучию,  тайная тревога  и  страх  мучили
герцога. Он  знал, что народ не любит  его  и считает  похитителем престола.
Однажды,   на   площади  Аренго,  увидев  издали  вдову   покойного  герцога
ДжанГалеаццо с ее  первенцем  Франческо, толпа  закричала;  "Да  здравствует
законный герцог Франческо!"
     Ему  было   восемь  лет.  Он  отличался  умом  и  красотою.  По  словам
венецианского  посла  Марине Савуто, "народ желал  его себе в государи,  как
Бога".
     Беатриче и Моро  видели,  что  смерть  Джан-Галеаццо обманула  их -- не
сделала  законными государями.  И  в  этом  ребенке  вставала из гроба  тень
умершего герцога.
     В Милане говорили о таинственных предзнаменованиях. Рассказывали, будто
бы ночью над башнями замка являются огни, подобные зареву пожара, и в покоях
дворца раздаются  страшные стоны.  Вспоминали, как у ДжанГалеаццо, когда  он
лежал  в гробу,  левый глаз  не  закрывался, что предвещало  скорую  кончину
одного из  его ближайших родственников.  У мадонны  дель  Альбере  трепетали
веки.   Корова,  принадлежавшая  одной  старушке   за  Тичинскими  воротами,
отелилась двухголовым теленком. Герцогиня упала в обморок  в  пустынной зале
Рокетты, испуганная привидением,  и потом  не хотела об этом  говорить  ни с
кем, даже с мужем.
     С  некоторых пор почти  совершенно  утратила она  шаловливую  резвость,
которая  так нравилась в ней герцогу, и с  недобрыми предчувствиями  ожидала
родов.
     Однажды,  декабрьским  вечеров,  когда снежные  хлопья  устилали  улицы
города, углубляя безмолвие сумерек, Моро  сидел в маленьком палаццо, который
подарил  своей  новой любовнице, мадонне Лукреции  Кривелли.  Огонь пылал  в
очаге, озаряя створы лакированных дверей с  мозаичным  набором, изображавшим
перспективы  Древних римских  зданий,--лепной  решетчатый  переплет потолка,
украшенный  золотом, стены,  покрытые  кордуанскими кожаными  златотиснеными
обоями,  высокие  кресла  и  рундуки  из  черного  дерева,  круглый  стол  с
темнозеленою бархатною скатертью,  с  открытым романом Боярдо, свитками нот,
перламутровою  мандолиною и граненым  кувшином Бальнеа Апонитана -- целебной
воды, входившей в моду у знатных дам. На стене висел портрет Лукреции, кисти
Леонардо.
     Над  камином  в глиняных  изваяниях Карадоссо  порхающие птицы  клевали
виноград, и крылатые голые дети-не то христианские ангелы,  не  то языческие
амуры  --  плясали, играя святейшими  орудиями  страстей Господних-гвоздями,
копьем,  тростью, губкою и терниями; они  казались живыми в розовом отблеске
пламени.
     Вьюга выла в трубе очага. Но в изящном  рабочем покое --  студиоло  все
дышало уютною негою.
     Мадонна Лукреция сидела на бархатной подушке у ног  Моро.  Лицо ее было
печально. Он ласково  пенял  ей за то, что она  давно не посещает  герцогини
Беатриче.
     -- Ваша  светлость,-- молвила девушка, потупив  глаза,-- умоляю вас, не
принуждайте меня: я не умею лгать...
     --  Помилуй,  да разве  это  значит лгать?--удивился  Моро.-- Мы только
скрываем. Не хранил ли  сам Громовержец  любовных  тайн  своих  от  ревнивой
супруги? А Тезей, а Федра и Медея -- все герои, все боги древности? Можем ли
мы, слабые смертные, противиться власти бога  любви? К тому же тайное зло не
лучше ли  явного?  Ибо, скрывая  грех, мы избавляем ближних от соблазна, как
того требует христианское милосердие. А если нет соблазна и есть милосердие,
то нет зла, или почти нет...
     Он  усмехнулся  своей  хитрой  усмешкой.  Лукреция  покачала головой  и
посмотрела ему прямо в глаза, немного исподлобья -- строгими, важными, как у
детей, и невинными глазами.
     -- Вы знаете, государь, как я счастлива вашей  любовью. Но  мне  иногда
хотелось бы  лучше умереть, чем  обманывать мадонну  Беатриче, которая любит
меня, как родную...
     -- Полно,  полно,  дитя мое!--молвил  герцог  и привлек  ее  к  себе на
колени, одной рукой обвив ее стан, другой лаская черные блестящие  волосы  с
гладкими начесами на  УШИ,  с  нитью фероньеры,  на  которой посередине  лба
блестела алмазная искра. Опустив длинные,  пушистые  ресницы -- без упоения,
без страсти, вся холодная и чистая -- отдавалась она его ласкам.
     -- О, если бы  ты  знала,  как я люблю тебя, мою тихую,  смиренную-тебя
одну!--шептал он, с жадностью вдыхая знакомый аромат фиалок и мускуса.
     Дверь  открылась,  и, прежде  чем  герцог  успел  выпустить  девушку из
объятий, в комнату вбежала испуганная служанка.
     --  Мадонна,  мадонна,--  бормотала  она,  задыхаясь,-- там,  внизу,  у
ворот...  о.  Господи, помилуй нас, грешных...  -- Да ну же, говори  толком-
произнес герцог.-- Кто у ворот?
     --  Герцогиня Беатриче! Мoрo побледнел. -- Ключ! Ключ от других дверей!
Я задним ходом через двор. Да где же ключ? Скорее!..
     -- Кавальеры  яснейшей  мадонны  стоят  и у заднего  хода!--в  отчаянии
всплеснула руками служанка.--Весь дом окружен...
     -- Западня!--произнес герцог, хватаясь за голову.  И откуда она узнала?
Кто мог ей сказать?
     -- Никто,  как мона Сидония!--подхватила служанка.--  Недаром проклятая
ведьма  шляется  к нам со своими снадобьями и притираниями. Говорила  я вам,
синьора берегитесь...
     -- Что делать. Боже мой,-- лепетал герцог, бледнея.
     С улицы слышался громкий стук в наружные двери дома. Служанка бросилась
на лестницу. -- Спрячь, спрячь меня, Лукреция!
     --  Ваша  светлость,--  возразила  девушка,--  мадонна  Беатриче,  если
подозревает, велит весь дом обыскать. Не лучше ли вам прямо выйти к ней?
     -- Нет, нет. Боже сохрани, что ты говоришь, Лукреция! Выйти  к ней!  Ты
не знаешь,  что  это за женщина!  О, Господи, страшно подумать, что из всего
этого может произойти...  Ведь она беременна!.. Да спрячь же меня, спрячь!..
-- Право, не знаю куда... -- Все равно, куда хочешь, только поскорее! Герцог
дрожал и в это мгновение похож был скорее на пойманного вора, чем на потомка
баснословного героя, Англа Троянского, Энеева спутника.
     Лукреция провела  его через спальню в  уборную и спрятала в один из тех
больших,  вделанных  в  стену шкапов, белых, с  тонкими, золотыми узорами  в
древнем  вкусе, которые служили "гвардаробами" --  одеждохранилищами знатных
дам.
     Он  притаился в углу между платьями. --  Как глупо!--думал.--Боже  мой,
как  глупо!  Точно в смешных побасенках Франке Сакетти или Боккаччо. Но  ему
было не до  смеха.  Он вынул  из-за пазухи  маленькую ладанку, с  мощами св.
Христофора, и другую, точно такую же, с  модным в те  времена  талисманом --
кусочком египетской мумии. Ладанки были так похожи, что в темноте и второпях
не мог он  отличить одну от Другой  и, на всякий случай,  стал  целовать обе
вместе, крестясь и творя молитву.
     Вдруг, услышав голоса жены и  любовницы, входивших в уборную, похолодел
от ужаса. Они беседовали дружески, как ни в чем не бывало. Он догадался, что
Лукреция показывает герцогине свой новый дом по  ее настоянию.  Должно быть,
Беатриче не  имела  явных  улик  и не  хотела  обнаружить подозрений. То был
поединок женской хитрости.
     -- Здесь тоже  платья? --спросила Беатриче равнодушным голосом, подходя
к шкапу, в котором стоял Моро ни жив, ни мертв.
     --  Домашние, старые.  Угодно взглянуть  вашей  светлости?  --  молвила
Лукреция. И приотворила дверцы.
     -- Послушайте, душечка,--.продолжала герцогиня,-- а где же то, которое,
помните, мне так понравилось? Вы были в нем у  Паллавичини на  летнем  балу.
Все такие  червячки,  червячки,  знаете-золотые по темно-синему  морелло  --
блестят,  как ночью  светлячки.  --  Не помню  что-то,--произнесла  Лукреция
спокойно.--Ах, да, да, здесь,--спохватилась  она,--должно быть, вот  в  этом
шкапу.
     И,  не притворив дверец  шкапа,  в  котором  находился  Моро, отошла  с
герцогиней к соседней гвардаробе.
     --   А  еще   говорила,  что   лгать   не  умеет!  --  подумал   он   с
восхищением.--Какое присутствие духа! Женщины-вот У кого бы  нам, государям,
поучиться политике! Беатриче и Лукреция удалились из уборной.
     Моро вздохнул свободнее,  хотя  все  еще  судорожно  сжимал в руке  обе
ладанки-с мощами и мумией.
     -- Двести  имперских  дукатов в обитель Марии делле  Грацие,  Пречистой
Заступнице-на елей  и на  свечи, ежели  обойдется благополучно!--шептал он с
пламенною верою.
     Прибежала служанка, открыла шкал, с почтительно лукавым видом выпустила
герцога  и объявила, что опасность миновала -- светлейшая герцогиня изволила
уехать, милостиво простившись с мадонною Лукрецией.
     Он перекрестился на,божно, вернулся в  студиоло, выпил для подкрепления
стакан воды Бальнеа  Апонитана,  взглянул на  Лукрецию, которая сидела,  как
прежде, у камина, опустив голову, закрыв лицо руками,--и улыбнулся.
     Потом тихими, лисьими шагами подкрался к ней сзади, наклонился и обнял,
Девушка вздрогнула.
     --  Оставьте меня, оставьте,  уйдите! О, как вы можете  после того, что
было!..
     Но  герцог,  не слушая,  молча  покрывал  лицо ее, шею,  волосы жадными
поцелуями. Никогда  еще  не казалась она  ему  такой прекрасной:  ка'к будто
женская ложь,  которую  он  тольжо  что  видел  в  ней,  окружила  ее  новою
прелестью. Она боролась, но слабела  и, наконец, закрыв глаза, с беспомощной
улыбкой, медленно отдала  ему  свои губы. Декабрьская  вьюга  выла  в  трубе
очага, между  тем как в розовом отблеске  пламени вереница  смеющихся  голых
детей  под виноградной  купчей  Вакха  плясала,  играя  святейшими  орудиями
Страстей Господних.
     И первый день нового  тысяча четыреста девяносто седьмого года назначен
был в замке бал.
     Три месяца  длились  приготовления,  в  которых  участвовали  Браманте,
Карадоссо, Леонардо да Винчи.
     К  пяти  часам   после  полудня  гости  начали  съезжаться  во  дворец.
Приглашенных было более двух тысяч.
     Метель занесла все дороги  и улицы. На мрачном небе белели под снежными
сугробами зубчатые стены,  бойницы, каменные выступы для пушечных  жерл.  На
дворе,  у  пылающих костров,  грелись,  весело  гуторя,  конюхи,  скороходы,
стремянные, вершники и  носильщики  паланкинов. У  входа  в Палаццо Дукале и
далее, у железных опускных ворот во внутренйий двор маленького замка окетты,
разволоченные,  неуклюжие  повозки, рыдваны и  колымаги,  запряженные цугом,
теснились, высаживая синьор и кавалеров, закутанных в драгоценные московские
меха. Обледенелые  окна сияли праздничными огнями. Вступая в прихожую, гости
следовали между двумя длинными  рядами герцогских телохранителей -- турецких
мамелюков,  греческих  страдиотов, шотландских  арбалетчиков  и  швейцарских
ландскнехтов,  закованных в  латы  с  тяжелыми  алебардами.  Впереди  стояли
стройные пажи,  миловидные, как девушки, в  одинаковых, отороченных лебяжьим
пухом,  двуцветных  ливреях:  правая половина -- рОзового бархата, левая  --
голубого атласа, с вытканными на груди  серебряными  геральдическими знаками
дома Сфорца Висконти; одежда прилегала к телу так плотно, чтo обозначала все
его  изгибы, и  только  спереди из-под пояса  выступала короткими,  тесными,
трубчатыми  складками.  В   руках  держали  они  зажженные  свечи,  длинные,
наподобие  церковных, из красного  и  желтого  воска. Когда гость  входил  в
приемную, герольд с двумя трубачами выкликал имя.
     Открывался  ряд громадных  ослепительно  освещенных  зал:  "зала  белых
голубок  по  красному  полю",  "зала золотая"  --  с изображением герцогской
охоты,  "червчатая"  --  вся  сверху  донизу обтянутая атласом,  с  вышитыми
золотом пламенеющими головнями и ведрами, обозначавшими самодержавную власть
миланских герцогов, которые, по  своему желанию, могут раздувать огонь войны
и гасить егo  водою  мира. В  изящной  маленькой  "черной зале", построенной
Браманте,  служившей  дамскою   уборной,  на  сводах  и   стенах   виднелись
неоконченные фрески Леонардо.  Нарядная толпа гудела, подобно пчелиному рою.
Одежды отличались  многоцветною яркостью  и  безмерною,  нередко  безвкусною
роскошью.  В  этой  пестроте,  в  неуважительном  к обычаям  предков,  порою
шутовском  и   уродливом   смешении  разноязычных  мод  один  сатирик  видел
предзнаменование нашествия иноплеменных -- грядущего рабства Италии".
     Ткани  женских  платьев, с  прямыми, тяжелыми складками, не  гнущимися,
вследствие  обилия золота и  драгоценных камней, напоминали церковные ризы и
были столь Прочны, что передавались по наследству от прабабушек  правнучкам.
Глубокие  вырезы  обнажали  плечи и грудь. Волосы, покрытые спереди  золотою
сеткою,  заплетались, по  ломбардскому  обычаю,  у замужних,  так  же как  у
девушек, в тугую косу, удлиненную до пола искусственными волосами и лентами.
Мода  требовала, чтобы брови были едва очерчены: женщины, обладавшие густыми
бровями, Выщипывали  их особыми стальными щипчиками. Обходиться без  румян и
белил  считалось непристойностью. Духи  употреблялись  крепкие,  тяжелые  --
мускус, амбра, виверра, кипрский порошок с пронзительным одуряющим запахом.
     В толпе попадались молодые  девушки  и женщины с  особенною  прелестью,
которая  нигде не встречается, кроме  Ломбардии',--с теми воздушными тенями,
тающими, как дым,  на бледной матовой коже,  на  нежных, мягких  округлостях
лица, которые любил изображать Леонардо да Винчи.
     Мадонну  Виоланту Борроко, черноокую, чернокудрую, с понятною для  всех
побеждающею красотою, называли царицей бала.  Мотыльки, обжигающие крылья  о
пламя  свечи  --  предостережение  влюбленным,--  вытканы  были  золотом  по
темно-пунцовому бархату ее платья.
     Но не мадонна Виоланта привлекала внимание избранных, а дондзелла Диана
Паллавичини,  с глазами холодными и  прозрачными,  как лед, волосами серыми,
как пепел, с равнодушною улыбкой и говором медлительным, как звук виолы.  Ее
облекала  простая  одежда  из белой  струистой  камки  с длинными  шелковыми
лентами,  тускло-зелеными,  как  водоросли.  Окруженная   блеском  и  шумом,
казалась  она чуждой всему, одинокою и печальною, как бледные водяные цветы,
которые спят под луной в заглохших прудах.
     Грянули трубы, литавры,-- и гости направились в большую "залу для  игры
в мяч", находившуюся  в  Рокетте. Под  голубым, усеянным  золотыми звездами,
сводом крестообразные  перекладины  с  восковыми  свечами  горели  огненными
гроздьями.  С  балкона, служившего  хорами,  свешивались  шелковые  ковры  с
гирляндами лавров, плюща и можжевельника.
     В час, минуту и секунду,  назначенные астрологами,-- ибо герцог шагу не
делал, по выражению одного посла, рубашки не переменял, жены не целовал,  не
сообразуясь с положением звезд, в залу вошли Моро и в царственных мантиях из
золотой  парчи,  подбитых  горностаем, с длинными  шлейфами,  которые  несли
бароны, камерьеры, спендиторы и  чамбеллалы.  На груди герцога в пряжке сиял
рубин неимоверной величины, похищенный им у Джан-Галеаццо.
     Беатриче  похудела и подурнела.  Странно было  видеть  живот беременной
женщины у этой девочки, казавшейся  почти  ребенком,--  с  плоскою  грудью и
резкими мальчишескими движениями.
     Моро подал знак. Главный сенешаль поднял жезл, на хорах заиграла музыка
-- и гости стали садиться за пиршественные столы.
     Произошло  замешательство.  Посол  великого князя  московского,  Данило
Мамыров, не  пожелал  сесть  ниже  посла  светлейшей  республики  Сан-Марко.
Мамырова  стали уговаривать.  Но упрямый старик, никого не  слушая, стоял на
своеМ:  "не  сяду  --  зазорно  мне  сие!" Любопытные и  насмешливые взгляды
обращались на него отовсюду.
     -- Что такое? Опять  с московитами неприятности?  Экий  народ! Леэут на
первые места -- знать ничего не хотят. Никуда их приглашать нельзя. Варвары!
А  языкслышите?--совсем  турецкий.  Зверское   племя!..  Юркий  и  вертлявый
мантуанец Вокалино, толмач, подсКОчил к Мамырову:
     --  Мессер Даниеле,  мессер Данииле,-- залепетал он на ломаном  русском
языке, с подобострастными ужимками  и поклонами,--не можно, не  можно! Сесть
наДо. Обычай в Милане. Спорить не хорошо. Дука сердится. Подошел к старику и
молодой  спутник  его,  Никита  Карачаров, тоже дьяк посольского приказа. --
Данило  Кузьмич, батюшка, не  изволь серчать!  В  чужой монастырь  со  своим
уставом  не  ходят.  Люди  иноземные, обычаев наших не  ведают. Долго ли  до
греха? Еще выведут! Сраму наживем...
     -- Молчи, Никита, молчи! Млад ты учить меня, старика. Знаю, что  делаю.
Не быть тому вовеки!  Не сяду  ниже посла веницейского. Сие для  чести нашей
посольекой поруха  великая. Сказано: всякий посол лицо  носит и речи говорит
государя своего. А наш государь православный, самодержавный, всея Руси...
     -- Мессер Даниеле, о, мессер Даниеле! -- егозил толмач Бокалино.
     -- Отстань! Чего латошишь,  обезьянья твоя рожа  басурманская? Сказано,
не  сяду --  и не сяду! Под нахмуренными бровями  маленькие медвежьи  глазКи
Мамырова  сверкали  гневом, гордостью  и  непобедимым упрямством.  Усыпанный
изумрудами набалдашник посоха сверкал в крепко  сжатых  пальцах. Видно было,
что никакие силы не принудят его уступить.
     Моро  подозвал  к себе  посла Венеции,  с  обаятельною  любезностью, на
которую  был мастер, извинился, обещал еМу свое благоволение и попросил, как
о личном для себя одолжении пересесть на другое место. во избежание споров и
пререканий, уверяя,  что нелепому честолюбию этих варваров никто не  придает
значения.  На самом деле, герцог весьма дорожил  милостью  "великого герцога
Розийского"  --  "gran  duca  di Rosia", надеясь  при помощи  его  заключить
выгодный договор с турецким султаном.
     Венецианец, взглянув на Мамырова с тонкой усмешкой и презрительно пожав
плечами, заметил, что его высочество прав-подобные споры о местах недостойны
людей, просвещенных светом "человечности" -- humanite,-- и  сел на указанное
место.
     Данило Кузьмич  не  понял  речи  соперника.  Но,  если бы  и понял,  не
смутился бы и продолжал считать правым себя, ибо знал, что десять лет назад,
в 1487 году, на  торжественном выходе папы Иннокентия VIII, московские послы
Димитрий  и Мануил  Ралевы, на ступенях  апостольского  трона, заняли места,
наиболее   почетные  после   римских  сенаторов,   представителей   древнего
миродержавного города.  Недаром,  в послании бывшего  киевского  митрополита
Саввы  Спиридона,  великий  князь московский уже  объявлен был  единственным
наследником двуглавого орла  Византии,  объединившего под  сенью  крыл своих
Восток и Запад, так  как  Господь  Вседержитель,--сказано было в послании,--
низвергнув  за ереси оба Рима, ветхий и новый, воздвиг  третий, таинственный
Град,  дабы излить на  него  всю  славу, всю  силу и благодать  Свою. третий
полуночный Рим -- православную Москву,-- а четвертого Рима не будет вовеки.
     Не  обращая  внимания  на  враждебные  взоры,  самодовольно  поглаживая
длинную  седую