еркали  вдохновением здравого  смысла;  в  однообразном  звуке  слов  было
упорство капли, которая точит камень.
     Художник слушал молча,  в оцепенении, и только порой, когда, очнувшись,
старался представить себе, что собственно думает этот добродетельный человек
об искусстве,--  ему  делалось  жутко, как будто  входил он в тесную, темную
комнату, переполненную  людьми,  с таким спертым  воздухом, что нельзя в нем
пробыть ни мгновения, не задохнувшись.
     --  Искусство,  которое  не  приносит пользы народу,--  говорил  мессер
Пьеро,-- есть забава праздных людей, тщеславная прихоть богатых, или роскошь
тиранов. Не так ли, почтеннейший?
     --  Конечно, так,--  согласился  Леонардо  и  прибавил с  чуть заметной
усмешкой в глазах:
     --  А  знаете  ли, синьоре? Вот  что следовало  бы  сделать  нам,  дабы
прекратить  наш давний спор:  пусть  бы в этой самой зале  Совета, на  общем
народном собрании, решили граждане Флорентийской Республики белыми и черными
шарами, по большинству  голосов  -- может  ли  моя  картина  принести пользу
народу  или  не  может?  Тут  двойная   выгода:   во-первых,   достоверность
математическая, ибо только стоит сосчитать голоса, чтобы знать истину.  А во
вторых, всякому  сведущему  и  умному человеку,  ежели он один,  свойственно
заблуждаться,   тогда  как  десять,   двадцать  тысяч  невежд  или  глупцов,
сошедшихся  вместе,  ошибиться  не могут,  ибо  глас  народа --  глас Божий.
Содерини сразу не понял.  Он так благоговел перед священнодействием белых  и
черных  шаров,  что  ему  в  голову  не  пришло,  чтобы  кто-нибудь мог себе
позволить  насмешку  над  этим таинством. Когда  же  понял,  то уставился на
художника с тупым  удивлением, почти с испугOM, и маленькие,  подслеповатые,
круглые глазки его запрыгали,  забегали, как у  крысы,  почуявшей  кошку. Он
скоро,  впрочем,  оправился.  По  врожденной  склонсти  ума  своего  смотрел
гонфалоньер  на  всех  вообще  художников,  как на людей, лишенных  здравого
смысла,  и потому  шуткой  Леонардо не  оскорбился.  Но мессеру  Пьеро стало
грустно: он считал себя благодетелем этого человека,  ибо, несмотря на слухи
о  государственной  измене   Леонардо,  о  военных  картах  с   окрестностей
Флоренции, которые он, будто бы,  снимал для Чезаре Борджа, врага отечества,
Содерини  великодушно принял  его  на службу  республики,  надеясь на доброе
влияние и на раскаяние художника.
     Переменив разговор,  мессер Пьеро, уже  с деловым начальническим видом,
объявил ему между прочим, что Микеланджело Буонарроти получил заказ написать
военную  картину  на  противоположной  стене  той  же  залы Соletra,--  сухо
простился и ушел.
     Художник посмотрел ему вслед: серенький,  седенький, с кривыми  ногами,
круглой спиной, издали он еще более напоминал крысу.
     Выходя  из  Палаццо  Веккьо,  остановился Леонардо  на  площади,  перед
Давидом Микеланджело. Здесь, у ворот Флорентийской ратуши, как бы на страже,
--стоял  он,  этот  исполин  из белого  мрамора,  выделяясь на  темном камне
строгой и стройной башни.
     Голое отроческое тело худощаво. Правая рука с пращею свесилась, так что
выступили жилы; левая, поднятая перед грудью, держит камень. Брови сдвинуты,
и  взор устремлен вдаль, как  у человека,  который целится.  Над низким лбом
кудри сплелись, как венец. И  Леонардо вспомнил слова  Первой  Книги Царств.
"Сказал Давид  Саулу:  раб твой  пас овец у  отца  своего,  и когда, бывало,
приходил лев  или медведь,  и  уносил овцу из стада, то  я  гнался  за ним и
нападал на него, и отнимал  из пасти его,  а если он бросался  на меня, то я
брал  его за космы  и поражал его и умерщвлял его. И льва,  и медведя убивал
раб твой, и с этим филистимлянином необрезанным будет то же, что с ними.-- И
взял посох свой в руку  свою и выбрал  себе  пять гладких камней из ручья, и
положил их в пастушескую суму, и с  сумою, и с  пращею в руке своей выступил
против филистимлянина. И сказал филистимлянин Давиду: что ты идешь на меня с
палкою и  камнями -- разве  я собака? И  сказал  Давид: нет, но хуже собаки.
Ныне предаст тебя Господь в  руку мою, и я убью тебя, и сниму с  тебя голову
твою, и  отдам  труп твой и трупы  войска  филистимского  птицам небесным  и
зверям земным -- и узнает вся земля, что есть Бог во Израиле".
     На площади, где  был сожжен  Савонарола, Давид Микеланджело казался тем
Пророком,  которого  тщетно  звал  Джироламо,   тем  Героем,  которого  ждал
Макиавелли.
     В этом создании  своего соперника Леонардо чувствовал душу, быть может,
равную  своей душе, но  навеки  противоположную, как действие противоположно
созерцанию, страсть -- бесстрастью, буря -- тишине. И эта чуждая сила влекла
его к себе, возбуждала в нем любопытство и желание приблизиться к ней, чтобы
познать ее до конца.
     В строительных складах флорентийского  собора  Мария дель  Фьоре лежала
огромная  глыба  белого  мрамора,  испорченная  неискусным ваятелем:  лучшие
мастера отказывались от нее, полагая, что она уже ни на что не годится.
     Когда Леонардо приехал из Рима, ее предложили ему.  Но пока,  с обычною
медлительностью, обдумывал  он, вымеривал,  высчитывал и  колебался,  другой
художник,  на  двадцать  три  года   моложе  его,   Микеланджело  Буонарроти
перехватил  заказ  и с неимоверною быстротою,  работая  не только днем, но и
ночью  при огне, кончил своего Исполина в  течение  двадцати  пяти месяцев.,
Шестнадцать лет Леонардо работал над памятником Сфорца, глиняным Колоссом, а
сколько  времени понадобилось бы ему для мрамора такой величины,  как Давид,
он и подумать не смел.
     Флорентийцы  объявили  Микеланджело  в   искусстве   ваяния  соперником
Леонардо. И Буонарроти без колебания принял вызов.
     Теперь,  приступая к военной картине  в зале Совета,  хотя  до тех  пор
почти не брал кистей в руки, с отвагою, которая могла казаться безрассудной,
начинал  он состязание  с  Леонардо  и  в живописи.  Чем большую  кротость и
благоволение встречал  Буонарроти  в сопернике, тем  беспощаднее становилась
ненависть его.  Спокойствие Леонардо казалось ему  презрением. С болезненною
мнительностью он  прислушивался к сплетяям,  выискивал  предлогов  для ссор,
пользовался  каждым случаем,  чтобы уязвить врага. Когда окончен был  Давид,
синьоры пригласили лучших флорентийских живописцев и  ваятелей для совещания
о том, куда его  поставить. Леонардо присоединился к мнению зодчего Джульяно
да Сан-Галло, что следует поместить  Гиганта  на площади Синьории, в глубине
лоджии НОрканьи, под среднею аркою. Узнав об этом, Микеланджело объявил, что
Леонардо из  зависти хочет  спрятать  Давида в  самый темный угол так, чтобы
солнце  никогда не освсвещало  мрамора,  и  чтобы  никто не мог  его видеть.
Однажды в мастерской, во дворе с черными стенами, где писал Леонардо портрет
Джоконды, на одном из обычных собраний, в присутствии многих мастеров, между
прочим,  братьев  Поллайоли, старика  Сандро  Боттичелли,  филиппино  Липпи,
Лоренцо ди Креди, ученика Перуджино, зашла речь о том, какое искусство выше,
ваяние  иЛИ живопись,--  любимый в то время  среди  художников  спорЛеонардо
слушал молча. Когда же приступили к нему с вопросами, сказал:  -- Я полагаю,
что искусство тем совершенное, чем дальше от ремесла.
     И с двусмысленной скользящей улыбкой своей, так что трудно было решить,
искренне ли он говорит или смеется, прибавил:
     --  Главное отличие  этих двух искусств заключается в том, что живопись
требует больших усилий духа, ваяние -- тела. Образ, заключенный, как ядро, в
грубом  и твердом  камне, ваятель медленно освобождает,  высекая из  мрамора
ударами  резца  и  молота,  с  напряжением  всех  телесных  сил,  с  великою
усталостью,  как  поденщик,  обливаясь потом,  который, смешиваясь  с пылью,
становится грязью;  и лицо у него замарано, обсыпано мраморною белою  мукою,
как у пекаря, одежда покрыта осколками, точно снегом, дом наполнен камнями и
пылью. Тогда как живописец в совершенном спокойствии, в изящной одежде, сидя
в  мастерской, водит  легкою  кистью с приятными красками. И дом  у  него --
светлый, чистый, наполненный прекрасными картинами; всегда  в нем тишина,  и
работа его услаждается музыкою, или беседою, или  чтением, которых не мешают
ему слушать ни стук молотков, ни другие докучные звуки...
     Слова  Леонардо были переданы Микеланджело, который  принял  их на свой
счет,  но, заглушая  злобу,  только  пожал  плечами  и возразил  с  ядовитой
усмешкой:
     -- Пусть мессер да Винчи, незаконный сын трактирной служанки, корчит из
себя  белоручку и  неженку. Я --  потомок  древнего  рода, не  стыжусь  моей
работы, не брезгаю потом и грязью, как  простой поденщик. Что же касается до
преимуществ ваяния или  живописи, то это спор нелепый: искусства  все равны,
вытекая  из  одного  источника  и стремясь к  одной цели. А  ежели тот,  кто
утверждает, будто бы живопись благороднее ваяния, столь же сведущ и в других
предметах, о которых берется судить, то едва ли он смыслит в них больше, чем
моя судомойка.
     С  лихорадочною  поспешностью принялся Микеланджело за картину  в  зале
Совета, желая догнать соперника, что, впрочем, было не трудно.
     Он выбрал случай из войны Пизанской: в жаркий летний день флорентийские
солдаты  купаются в  Арно;  забили  тревогу  --  показались  враги:  солдаты
торопятся  на  берег,  вылезают  из воды,  где  усталые тела  их нежились  в
прохладе, и, покорные долгу, натягивают потное, пыльное платье, одеваются  в
медные, раскаленные солнцем, брони и панцири.
     Так, возражая на  картину Леонардо, изобразил Микеланджело войну не как
бессмысленную  бойню --  "самую  зверскую из глупостей", но как мужественный
подвиг, совершение  вечного долга  -- борьбу героев  из-за  славы  и величия
родины.
     За  этим  поединком  Леонардо  и  Микеланджело  следили  флорентийцы  с
любопытством, свойственным толпе  при соблазнительных зрелищах.  И  так  как
все, в чем не было  политики, казалось  им пресным, как блюдо  без  перца  и
соли,  поспешили  объявить,  что  Микеланджело стоит  за  Республику  против
Медичи, Леонардо -- за Медичи против Республики. И спор, сделавшись понятным
для всех,  разгорелся  с  новою  силою,  перенесен был  из  домов  на улицы,
площади,  и  участие 'в  нем  приняли те,  кому  не было  никакого  дела  до
искусства. Произведения Леонардо и Микеланджело стали боевыми знаменами двух
враждующих лагерей.
     Дошло до того, что по ночам  неизвестные  люди стали  швырять камнями в
Давида. Знатные граждане обвиняли  в этом  народ,  вожаки народа  -- знатных
граждан, художники -- учеников Перуджино,  открывшего недавно  мастерскую во
Флоренции, а Буонарроти, в присутствии  гонфалоньера, объявил, что негодяев,
швырявших камнями в Давида, подкупил Леонардо. И многие этому поверили, или,
по крайней мере, притворились, что верят.
     Однажды, во время работы над  портретом Джоконды в мастерской никого не
было кроме Джованни и Салаино -- когда  зашла речь о Микеланджело,  Леонардо
сказал моне Лизе:
     -- Мне  кажется иногда, что если бы я поговорил с ним с глазу на  глаз,
все объяснилось  бы само собою, и не осталось бы следа от этой глупой ссоры:
он понял бы, что я ему не  враг и что нет человека, который бы  мог полюбить
его, как я...
     -- Полно, так ли, мессер  Леонардо?  Понял ли бы  он?  --  Понял  бы.--
воскликнул художник,-- не может такой человек не понять! Все горе в том, что
он слишком робок  и неуверен в себе. Мучится,  ревнует и боится, потому  что
сам  еще не  знает  себя.  Это бред и  безумие! Я сказал бы  ему  все,  и он
успокоился бы. Ему ли бояться  меня? Знаете ли, мадонна,-- намедни, когда  я
увидел его рисунок для "Купающихся воинов", я глазам своим не поверил. Никто
и представить  себе не может, кто  он, и чем он будет. Я знаю,  что он уже и
теперь не только равен  мне,  но сильнее, да,  да, я это  чувствую,  сильнее
меня!..
     Она посмотрела на него тем взором, который, казалось Джованни,  отражал
в себе взор Леонардо, как в зеркале, и улыбнулась тихой странной улыбкой. --
Мессере,-- молвила  она,--  помните  то  место  в Священном Писании, где Бог
говорит Илии пророку, бежавшему от нечестивого царя Ахава в пустыню, на гору
Сорив: "выйди и стань на горе пред лицом Господним. I вот Господь пройдет, и
большой,  и сильный  ветер,  раздирающий горы  и  сокрушающий скалы --  пред
ГоспоДом; но  не  в ветре Господь. После ветра  --  землетрясение;  но не  в
землетрясении Господь; после землетрясения -- огонь;  но не  в огне Господь.
После  огня  -- веяние тихого ветра,--  и  там  Господь". Может быть, мессер
Буонарроти  силен, как  ветер,  раздирающий  горы  и сокрушающий  скалы пред
Господом.  Но  нет у,  него  тишины,  в которой Господь. И он  это  знает  и
ненавидит вас за то, что вы сильнее его -- как тишина сильнее бури.
     В часовне Бранкаччи,  в заречной старой церкви Мариа дель  Кармине, где
были  знаменитые  фрески  Томмазо  Мазаччо -- школа  всех  великих  мастеров
Италии, по  ним  учился некогда  и  Леонардо,  увидел он однажды незнакомого
юношу, почти  мальчика, который изучал и срисовывал эти  фрески. На нем  был
замаранный красками, старый черный  камзол, белье чистое, но грубое,  должно
быть,  домашнего  изделия. Он был  строен, гибок, с тонкою  шеей, необычайно
белою, нежною и  длинною,  как у малокровных девушек,  с немного жеманною  и
слащавою  прелестью  продолговато-круглого,  как  яичко,  прозрачно-бледного
лица,  с  большими  черными  глазами,  как у  поселянок  Умбрии,  с  которых
Перуджино писал своих Мадонн,-- глазами, чуждыми мысли, глубокими и пустыми,
как небо.
     Через некоторое  время Леонардо снова встретил  этого юношу в монастыре
Мария Новелла, в зале Папы, где  выставлен был  картон Битвы при Ангиари. Он
изучал и срисовывал его так же  усердно, как  фрески  Мазаччо.  Должно быть,
теперь, уже зная Леонардо в лицо, юноша впился в него глазами, видимо, желая
и не смея с ним заговорить.
     Заметив это, Леонардо сам подошел к нему. Торопясь, волнуясь и краснея,
с  чуть-чуть  навязчивой, но детски-невинною  вкрадчивостью, молодой человек
объявил ему, что считает его своим учителем, величайшим из мастеров  Италии,
и что Микеланджело недостоин развязать ремень обуви у творца Тайной Вечери.
     Еще несколько раз  встречался Леонардо с этим юношей, подолгу беседовал
с  ним, рассматривал его рисунки,  и,  чем  больше  узнавал его, тем  больше
убеждался, что это будущий великий мастер.
     Чуткий и отзывчивый, как эхо, на все голоса, податливый на все влияния,
как женщина,-- подражал он  и  Перуджино, и Пийтуриккьо, у которого  недавно
работал в  Сиенском  Книгохранилище, в особенности же Леонардо. Но  под этою
незрелостью учитель угадывал в  нем такую свежесть чувства, какой  еще  ни в
ком никогда не встречал. Всего  же больше удивляло  его то, что этот мальчик
проникал в глубочайшие тайны искусства и жизни  как будто нечаянно, сам того
не желая;  побеждал величайшие трудности  с легкостью,  точно играя. Все ему
давалось  даром,  как  будто  вовсе  не  было  для  него  в  художестве  тех
бесконечных  поисков, трудов,  усилий,  колебаний, недоумений, которые  были
мукой  и  проклятием всей  жизни  Леонардо.  И  когда учитель говорил  ему о
необходимости  медленного,  терпеливого изучения  природы,  о  математически
точных  правилах  и  законах  живописи, юноша смотрел  ему  в  глаза  своими
большими,  удивленными  бездумными глазами,  видимо,  скучая  и  внимательно
слушая, только из уважения к учителю.
     Однажды  сорвалось  у  него  слово,  которое  изумило,  почти  испугало
Леонардо своей  глубиною: --  Я заметил, что  когда пишешь, думать  не надо:
лучше выходит.
     Как  будто этот мальчик  всем  существом  своим говорил  ему, что  того
единства,  той совершенной гармонии  чувства  и разума,  любви  и  познания,
которых он искал,-- вовсе нет и быть не может.
     И  перед  кроткою,  безмятежною,  бессмысленною ясностью  его  Леонардо
испытывал большие сомнения,  больший страх за грядущие судьбы  искусства, за
дело всей своей Жизни,  чем  перед возмущением  и  ненавистью Буонарроти. --
Откуда ты,  сын  мой? --спросил он его в одно из первых свиданий.-- Кто отец
твой  и  как  твое имя?  --  Я  родом из  Урбино,--  ответил юноша со  своею
Ласковой, немного приторной улыбкой.-- Отец мой -- живописец Джованни Санти.
Имя мое -- Рафаэль.
     В это время Леонардо принужден был покинуть Флоренцию по важному делу.
     С незапамятных времен Республика вела войну с соседним городом Пизою --
бесконечную, беспощадную, изнурительную для обоих городов.
     Однажды в беседе с Макиавелли  художник  рассказал ему военный замысел:
направить  воды  Арно  из  старого в  новое  русло,  отвести  их  от Пизы  в
Ливурнское болото  посредством  каналов,  дабы, отрезав осажденный  город от
сообщения с морем и  прекратив подвоз съестных припасов, принудить  к сдаче.
Никколо, со свойственным ему  пристрастием  ко всему  необычайному, пленился
этим замыслом  и сообщил его гонфалоньеру, отчасти убедил и увлек его  своим
красноречием,  ловко  задев  самолюбие  мессера  Пьеро,  чьей бездарности  в
последнее  время  многие  приписывали  все неудачи  Пизанской войны; отчасти
обманул,   скрыв   действительные   издержки  и   трудности  замысла.  Когда
гонфалоньер  предложил  его Совету  Десяти,  едва не подняли  его  на  смех.
Содерини обиделся, решил доказать, что у него не меньше здравого смысла, чем
у кого  бы  то ни  было, и начал действовать с  таким упорством, что добился
своего,  благодаря усердной помощи врагов  своих, которые  подали голоса  за
предложение, казавшееся им верхом нелепости,-- чтобы погубить мессера Пьеро.
От Леонардо Макиавелли, до поры до времени, скрыл свои хитрости, рассчитывая
на то, что впоследствии, окончательно втянув в это дело гонфалоньера, станет
вертеть им, как пешкою, и достигнет всего, что им нужно.
     Начало работ казалось удачным. Уровень воды в реке  понизился. Но скоро
обнаружились трудности,  которые требовали все больших и больших издержек, а
бережливые синьоры торговались из-за каждого гроша.
     Летом 1505  года  река,  вышедшая  из берегов после  сильного грозового
ливня, разрушила часть плотины. Леонардо был вызван на место работ.
     За  день  до  отъезда, возвращаясь  домой из-за  Арно  от Макиавелли, с
которым беседовал по этому делу, и  который ужаснул его своими  признаниями,
художник   переходил  через  мост  Санта-Тринита,  по  направлению  к  улице
Торнабуони.
     Время было позднее. Прохожих мало. Тишина  нарушалась только шумом воды
на  мельничной  плотине  за Понте  алла  Карайя.  День  был жаркий. Но перед
вечером прошел дождь и освежил воздух. На мосту  пахло теплою летнею  водою.
Из-за черного холма Сан-Миньято подымался месяц. Справа, по набережной Понте
Веккьо, маленькие ветхие домики, с неровными выступами на  кривых деревянных
подпорках, отражались, как в  зеркале,  в мутно-зеленой воде,  углубленной и
утишенной  запрудою.   Слева,  над  предгорьями  Монте-Альбано,  лиловыми  и
нежными, дрожала одинокая звезда.
     Облик Флоренции вырезывался в  чистом небе, подобно заглавному  рисунку
на тусклом золоте старинных книг,-- облик единственный в мире, знакомый, как
живое лицо человека: сначала к  северу древняя колокольня Санта-Кроче, потом
прямая,  стройная и  строгая башня Палаццо Веккьо, белая мраморная кампанила
Джотто  и  красноватый   черепичный  купол  Мария  дель  Фьоре,  похожий  на
исполинский, не  распустившийся  цветок  древней, геральдической Алой Лилии;
вся  Флоренция, в двойном вечернем и лунном свете, была как  один  огромный,
серебристо-темный цветок.
     Леонардо заметил,  что  у каждого города, точно так же,  как у  каждого
человека,--  свой  запах: у  Флоренции  -- запах влажной пыли, как у ирисов,
смешанный с едва уловимым свежим запахом лака  и красок очень старых картин.
Он думал о Джоконде.
     Почти так же мало знал он ее жизнь, как Джова