им и удивлялся тревоге ожидания,  почти нетерпению, которые были
несвойственны всегда спокойному учителю.
     Леонардо  привел  в  порядок  на  полке  разнообразные  кисти, палитры,
горшочки  с красками, которые, застыв, подернулись, как будто льдом, светлою
корою клея; снял
     полотняный покров с портрета, стоявшего на выдвижном  трехногом поставе
--  леджо; пустил  фонтан посередине двора, устроенный  им для ее забавы,  в
котором ниспадавшие  струи,  ударяясь  о стеклянные полушария, вращали их  и
производили странную  тихую  музыку;  --  вокруг  фонтана  росли  его  рукой
посаженные и взлелеянные ее любимые цветы -- ирисы; принес нарезанного хлеба
в корзине  для ручной лани,  которая бродила тут же  по двору, и которую она
кормила  из собственных  рук;  поправил  пушистый  ковер  перед  креслом  из
гладкого темного дуба с решетчатою спинкою и  налокотниками. На  этом ковре,
привычном месте  своем, уже свернулся и мурлыкал белый  кот  редкой  породы,
привезенные из Азии, купленный тоже для ее  забавы, с разноцветными глазами,
правым -- желтым, как топаз, левым -- голубым, как сапфир.
     Андреа Салаино  принес ноты и начал настраивать  виолу. Пришел и другой
музыкант, Аталанте. Леонардо знавал его еще в Милане при дворе герцога Моро.
Особенно  хорошо  играл он  на  изобретенной  художником  серебряной  лютне,
имевшей сходство с лошадиным черепом.
     Лучших  музыкантов,  певцов,  рассказчиков,  поэтов,  самых  остроумных
собеседников приглашал Леонардо в свою мастерскую, чтобы они развлекали  ее,
во избежание скуки, свойственной лицам тех, с кого пишут портреты. Он изучал
в ее  лице игру  мыслей и чувств,  возбуждаемых беседами, повествованиями  и
музыкой.
     Впоследствии  собрания эти сделались реже:  он знал, что они  больше не
нужны, что  она и  без  них  не соскучится. Не  прекращалась только  музыка,
которая помогала обоим работать, потому что и она принимала участие в работе
над своим портретом.
     Все было готово, а она  еще не приходила. "Неужели не придет?  -- думал
он.-- Сегодня свет и тени как будто нарочно для нее. Не послать ли?  Но  она
ведь знает, как я жду. Должна прийти".
     И Джованни видел, как нетерпеливая тревога его увеличивалась.
     Вдруг легкое  дыхание ветра отклонило  струю фонтана; стекло зазвенело,
лепестки  белых ирисов под водяной  пылью  вздрогнули. Чуткая  лань, вытянув
шею, насторожилась. Леонардо прислушался. И Джованни, хотя сам ничего еще не
слышал, по лицу его понял, что это -- она. Сначала,  со смиренным  поклоном,
вошла  сестра  Камилла,  монахиня-конвертита,  которая жила у нее в  доме  и
каждый раз сопровождала ее в мастерскую художника, Имея свойство стираться и
делаться  невидимой, скромно  усевшись  в  углу с молитвенником в  руках, не
подымая глаз  и не произнося  ни  слова, так  что за три года  их  посещений
Леонардо почти не слыхал  ее  голоса.  Вслед за  Камиллою вошла  та, которую
здесь  ожидали все,-- женщина  лет  тридцати,  в простом  темном  платье,  с
прозрачно-темной дымкой, опущенной до середины лба,-- Мона Лиза Джоконда.
     Бельтраффио знал,  что она неаполитанка из древнего рода,  дочь некогда
богатого,  но  во время  французского  нашествия в  1495  году разорившегося
вельможи Антонио  Джерардини, жена флорентийского гражданина, Франческо дель
Джокондо. В 1481 году вышла  за него дочь  Мариано  Ручеллаи. Через два года
она умерла. Он женился на Томмазе Виллани и после смерти ее уже в третий раз
-- на  моне Лизе.  Когда  Леонардо  писал с нее портрет,  художнику было  за
пятьдесят  лет, а супругу  моны Лизы, мессеру Джокондо,  сорок  пять. Он был
выбран одним  из XII буономини и скоро должен был сделаться приором. Это был
человек обыкновенный, каких  много  всегда  и везде,-- ни очень  дурной,  ни
очень  хороший, деловитый,  расчетливый,  погруженный  в  службу и  сельское
хозяйство. Изящная молодая женщина казалась  ему самым пристойным украшением
в доме. Но  прелесть моны Лизы была для него менее понятной, чем достоинство
новой породы сицилийских быков или выгода таможенной пошлины на сырые овечьи
шкуры. РассказывалИ, что замуж вышла она не по любви, а только по воле отца,
и что первый  жених ее нашел  добровольную смерть нa  поле  сражения. Ходили
также слухи, может  быть, только сплетни, и о других  ее страстных, упорных,
но  всегда безнадежных поклонниках. Впрочем, злые языкиих таких во Флоренции
было не мало -- не могли сказать ничего дурного о Джоконде. Тихая, скромная,
благочестивая, строго соблюдавшая обряды  церкви, милосердная к бедным, была
она   доброю  хозяйкою,  верною  женою   и  не  столько  мачехой  для  своей
двенадцатилетней  падчерицы Дианоры,  сколько нежною  матерью.  Вот все, что
знал  о  ней  Джованни.  Но мона  Лиза, приходившая  в мастерскую  Леонардо,
казалась ему совсем другою женщиною.
     В течение  трех лет  -- время  не истощало,  а напротив,  углубляло это
странное  чувство  -- при  каждом  ее  появлениии  он  испытывал  удивление,
подобное страху, как перед чем-то призрачным. Иногда объяснял он чувство это
тем, что до такой степени привык видеть лицо ее на портрете,  и столь велико
искусство учителя, что живая мона Лиза кажется ему менее действительной, чем
изображенная   на  полотне.  Но  тут  еще  было   и  что-то   другое,  более
таинственное.
     Он знал, что Леонардо имеет  случай видеть ее только во время работы, в
присутствии других,  порой  многих приглашенных, порой  одной, неразлучной с
нею  сестры Камиллы  -- и никогда  наедине, а между тем Джованни чувствовал,
что есть у них тайна, которая сближает и уединяет их. Он также знал, что это
-- не тайна любви, или, по крайней мере, не того, что люди называют любовью.
     Он   слышал  от  Леонардо,  что   все  художники  имеют  наклонность  в
изображаемых ими телах и  лицах  подражать собственному телу и лицу. Учитель
видел  причину  этого  в том, что человеческая  душа, будучи  создательницей
своего тела, каждый раз,  как ей предстоит изобрести новое тело, стремится и
в нем повторить  то, что уже  некогда было  создано ею,-- и так  сильна  эта
наклонность,  что  порой   даже  в  портретах,  сквозь  внешнее  сходство  с
изображаемым,  мелькает, если  не  лицо,  то, по  крайней мере, душа  самого
художника.
     Происходившее  теперь в  глазах Джованни  было еще  поразительнее:  ему
казалось, что не только изображенная на портрете, но  и сама живая мона Лиза
становится все  более и более похожей на  Леонардо, как  это иногда бывает у
людей,  постоянно,  долгие  годы  живущих   вместе.  Впрочем,  главная  сила
возраставшего сходства заключалась не столько в самих чертах -- хотя и в них
в последнее время  она иногда изумляла его,-- сколько в  выражении глаз и  в
улыбке.  Он вспоминал с  неизъяснимым  удивлением,  что  эту же самую улыбку
видел у Фомы Неверного, влагающего руку в язвы Господа, в изваянии Вероккьо,
для которого служил образцом молодой Леонардо, и у прародительницы Евы перед
Древом Познания в первой картине учителя, и у ангела Девы в скалах, и у Леды
с лебедем, и  во многих других женских лицах, которые писал, рисовал и лепил
учитель, еще  не  зная  моны  Лизы,--  как  будто всю  жизнь, во всех  своих
созданиях, искал  он отражения собственной прелести и, наконец, нашел в лице
Джоконды.
     Порой, когда Джованни долго смотрел на эту общую улыбку их, становилось
ему жутко, почти страшно, как перед чудом:  явь казалась сном, сон явью, как
будто мона Лиза была не живой человек, не супруга флорентийского гражданина,
мессера   Джоконда,  обыкновеннейшего   из  людей,  а   существо,   подобное
призракам,--  вызванное волей учителя,--  оборотень,  женский двойник самого
Леонардо. Джоконда гладила свою любимицу,  белую  кошку, которая  вскочила к
ней на колени, и невидимые искры Перебегали по шерсти с чуть слышным треском
под нежными тонкими пальцами.
     Леонардо начал работу. Но вдруг оставил кисть, внимательно всматриваясь
в лицо ее:  от  взоров его не ускользала малейшая  тень или изменение в этом
лице. -- Мадонна,-- проговорил он,-- вы сегодня чем-нибудь встревожены?
     Джованни также  чувствовал, что она менее  похожа на  свой портрет, чем
всегда.
     Лиза  подняла на Леонардо  спокойный взор.  -- Да, немного,--  ответила
она.-- Дианора не совсем здорова. Я всю ночь не спала.
     -- Может быть, устали,  и вам теперь не до моего  портрета? Не лучше ли
отложить?..
     -- Нет, ничего. Разве вам не жаль такого дня? Посмотрите,  какие нежные
тени, какое влажное солнце: это мой день!
     --  Я  знала,--прибавила она, помолчав,--что  вы  ждете меня. Пришла бы
раньше, да задержали,-- мадонна
     Софонизба...
     --  Кто  такая?  Ах, да, знаю... Голос, как  у  площадной  торговки,  и
пахнет, как из лавки продавца духов...
     Джоконда усмехнулась.
     --  Мадонне  Софонизбе,--  продолжала  она,--   непреМенно  нужно  было
рассказать мне  о вчерашнем празднике  в Палаццо  Веккьо  у яснейшей синьоры
Арджентины, Жены  гонфалоньера, и  что именно подавали  за  ужином, да какие
были наряды, и кто за кем ухаживал... -- Ну, так и есть! Не болезнь Дианоры,
а болтовня этой трещотки  расстроила вас. Как странно! Замечали вы, мадонна,
что  иногда какой-нибудь вздор, который  слышим от  посторонних людей, и  до
которого нам дела нет,-- обыкновенная  человеческая глупость или пошлость --
внезапно омрачает душу и расстраивает больше, чем сильное горе?
     Она  склонила  молча  голову:  видно  было,  что давно уже привыкли они
понимать друг друга, почти без слов,  по одному  намеку. Он  снова попытался
начать работу.
     -- Расскажите что-нибудь,-- проговорила мона Лиза. -- Что?
     Немного подумав, она сказала: -- О царстве Венеры.
     У него было несколько любимых ею рассказов, большею частью из своих или
чужих  воспоминаний, путешествий, наблюдений над природою,  замыслов картин.
Он  рассказывал  их  почти  всегда  одними  и  теми  же  словами,  простыми,
полудетскими, под звуки тихой музыки.
     Леонардо  сделал знак и,  когда  Андреа  Салаино на  виоле, Аталанте на
серебряной лютне, подобной лошадиному  черепу, заиграли то, что было заранее
выбрано  и  неизменно сопровождало  рассказ  о царстве  Венеры, начал  своим
тонким женственным голосом, как старую сказку или колыбельную песню:
     --  Корабельщики, живущие  на берегах  Киликии, уверяют, будто бы  тем,
кому  суждено  погибнуть в  волнах,  иногда, во время  самых страшных  бурь,
случается видеть остров  Кипр -- царство богини любви.  Вокруг бушуют волны,
вихри, смерчи, и многие мореходы,  привлекаемые прелестью  острова,  сломали
корабли свои  об утесы,  окруженные водоворотами. О,  сколько их  разбилось,
сколько  потонуло!  Там,  на  берегу,  еще  виднеются  их  жалобные  остовы,
полузасыпанные песком, обвитые морскими травами: одни выставляют нос, другие
-- корму; одни -- зияющие бревна боков, подобные ребрам полусгнивших трупов,
другие -- обломки руля. И так их много, что это похоже на  день Воскресения,
когда  море отдаст все погибшие в нем корабли. А над самым островом -- вечно
голубое  небо, сияние солнца на холмах, покрытых  цветами, и в воздухе такая
тишина, что длинное  пламя курильниц на ступенях перед храмом тянется к небу
столь же  прямое, недвижное, как белые колонны и черные кипарисы, отраженные
в зеркально гладком озере. Только  струи водометов, переливаясь через край и
стекая из одной порфировой чаши  в другую, сладко журчат. И утопающие в море
видят это близкое тихое  озеро; ветер приносит им благовоние миртовых рощ --
и чем страшнее буря, тем глубже тишина в царстве Киприды.
     Он умолк; струны лютни и виолы замерли, и наступила  та тишина, которая
прекраснее  всяких звуков,--  тишина  после  музыки.  Только  струи  фонтана
журчали, ударяясь о стеклянные полушария.
     И как будто  убаюканная музыкой, огражденная  тишиною от действительной
жизни -- ясная, чуждая всему, кроме воли художника,-- мона Лиза смотрела ему
прямо  в  глаза  с  улыбкою,  полною  тайны,  как  тихая  вода,   совершенно
прозрачная, но такая глубокая, что сколько бы взор ни погружался в  нее, как
бы ни испытывал, дна не увидит,-- с его собственною улыбкою.
     И  Джованни  казалось,  что теперь  Леонардо и мона  Лиза  подобны двум
зеркалам, которые, отражаясь одно в другом, углубляются до бесконечности.
     На следующий день  утром художник работал в  Палаццо  Веккьо над Битвой
при Ангиари. В 1503 году, приехав  из Рима во Флоренцию, получил он заказ от
пожизненного гонфалоньера, тогдашнего Верховного правителя Республики, Пьеро
Содерини,  изобразить  какую-либо достопамятную  битву на стене  новой  залы
Совета, во дворце Синьории,  в  Палаццо Веккьо.  Художник  выбрал знаменитую
победу  флорентийцев  при  Ангиари,  в  1440  году,  над  Никколо  Пичинино,
военачальником герцога Ломбардии, Филиппо-Мария Висконти.
     На стене  залы Совета была уже часть картины: четыре всадника сцепились
и дерутся из-за боевого знамени; на конце  длинной палки треплется лохмотье;
древко  сломано.  Пять рук  ухватились  за  него  и с яростью  тащат  разные
стороны. В воздухе скрещены  сабли. По тому, Как рты  разинуты,  видно,  что
неистовый  крик  вылетает из  них.  Искаженные  человеческие  лица не  менее
страшны, чем звериные морды баснословных  чудовищ  на медных панцирях.  Люди
заразили коней  своим бешенством:  они взвились на дыбы, сцепились передними
ногами и с прижатыми  ушами,  сверкая дико скошенным  зрачком, оскалив зубы,
как  хищные звери,  грызутся. Внизу, в кровавой грязи,  под  копытами,  один
человек убивает другого, схватив  его за волосы, ударяя головой о землю и не
замечая, что тотчас они оба вместе будут раздавлены. Это война во всем своем
ужасе,  бессмысленная  бойня,  самая  зверская   из  глупостей"  --  "pazzia
bestialissima",  по выражению  Леонардо,  которая  "не оставляет  ни  одного
фовного места на земле, где бы не было следов, наполненных кровью".
     Только что начал он работу, по звонкому, кирпичному полу пустынной залы
послышались шаги. Он узнал  их и, не оборачиваясь,  поморщился. То был Пьеро
Содерини, один из тех  людей, о которых Никколо Макиавелли говорил, что  они
--  ни холодные, ни  горячие -- только теплые, ни черные, ни белые -- только
серые. Флорентийские  граждане, потомки разбогатевших лавочников, вылезших в
знать,  избрали его в  вожди Республики, как  равного всем,  как совершенную
посредственность, безразличную и безопасную для всех, надеясь,  что он будет
их  послушным  орудием.  Но  ошиблись.  Содерини   оказался  другом  бедных,
защитником  народа.  Этому,  впрочем,  никто не  придавал  значения.  Он был
все-таки слишком ничтожен:  вместо  государственных способностей была у него
чиновничья старательность, вместо ума -- благоразумие, вместо добродетели --
добродушие. Всем  было известно, что его  супруга, надменная  и неприступная
мадонна Арджентина, не скрывавшая своего презрения к мужу, иначе не называла
его,  как  "моя крыса".  И, в самом  деле, мессер  Пьеро  напоминал  старую,
почтенную крысу канцелярского подполья. У  него не было даже  той  ловкости,
врожденной  пошлости,  которые  необходимы  правителям,  как сало для  колес
машины. В республиканской честности своей он был сух, тверд, прям и  плосок,
как доска,-- столь неподкупен и чист,  что, по выражению Макиавелли, от него
"пахло мылом, как от только что  вымытого белья". Желая всех  примирить,  он
только всех раздражал.  Богатым  не угодил, бедным  не помог. Вечно  садился
между  двумя  стульями,  попадал  между  двух  огней.  Был  мученик  золотой
середины. Однажды Макиавелли, которому Содерини  покровительствовал, сочинил
на него эпиграмму в виде надгробной надписи:
     В  ту ночь, как умер  Пьеро  Содерини,  Душа его  толкнулась было в ад.
"Куда ты, глупая?  -- Плутон  ей крикнул,--  Ступай-ка в  средний  круг  для
маленьких детей!"
     Принимая  заказ,  Леонардо должен  был  подписать  очень  стеснительный
договор,  с  неустойкою  в случае  малейшей  просрочки. Великолепные синьоры
отстаивали  выгоды  свои,   как  лавочники.  Большой  любитель  канцелярской
переписки,  Содерини докучал ему требованиями  отчетности  во всяком  гроше,
выданном  из  казначейства, на  постройку  лесов,  на  покупку  лака,  соды,
извести, красок,  льняного  масла  и  на другие  мелочи.  Никогда  на службе
"тиранов",  как  презрительно  выражался  гонфалоньер,--  при дворе  Моро  и
Чезаре, не  испытывал  Леонардо такого  рабства,  как  на  службе  народа, в
свободной Республике, в царстве мещанского равенства. И  хуже всего было то,
что,  подобно  большинству  людей,  в  искусстве бездарных и невежественных,
мессеер Пьеро  имел страсть  давать советы  художникам. Содерини обратился к
Леонардо  с вопросом  о  деньгах, выданных на покупку  тридцати  пяти фунтов
александрийских  белил  и не  записанных в  отчете.  Художник признался, что
белил не покупал, забыл, на что истратил деньги, и предложил возвратить их в
казну.  --  Что вы, что вы!  Помилуйте, мессер  Леонардо. Я ведь  так только
напоминаю, для порядка и точности. Вы уж с нас не  взыщите. Сами видите:  мы
люди  маленькие,  скромные.  Может  быть,  в  сравнении  с  щедростью  таких
великолепных  государей, как Сфорца  и Борджа, бережливость наша кажется вам
скупостью.  Но  что  же  делать?  По одежке протягивай  ножки.  Мы  ведь  не
самодержцы,  а только  слуги народа и обязаны  ему отчетом в каждом  сольди,
ибо, сами знаете, казенные деньги дело святое, тут и лепта вдовицы, и  капли
пота честного труженика, и  кровь солдата. Государь один -- нас же  много, и
все мы  равны  перед законом. Так-то,  мессер Леонардо! Тираны  платили  вам
золотом, мы же медью; но не лучше ли медь  свободы, чем золото рабства, и не
выше ли всякой награды спокойная совесть?..
     Художник слушал молча, делая вид, что соглашается. Он  ждал, чтобы речь
Содерини кончилась,  с  унылою  попокорностью, как путник на большой дороге,
застигнутый  вихрем  пыли, ждет,  наклонив голову и  зажмурив глаза.  В этих
обыкновенных  мыслях обыкновенных  людей  чувствовал  Леонардо  силу слепую,
глухую, неумолимую,  подобную  силам природы,  с которыми спорить нельзя,  и
хотя на первый взгляд они  казались только плоскими, нO, глубже вдумываясь в
них, испытывал он такое ощущение, как будто заглядывал в страшную пустоту, в
головокружительную бездну.
     Содерини увлекся. Ему хотелось вызвать противника на спор. Чтобы задеть
его за живое, заговорил он о живописи.
     Надев   серебряные   круглые   очки,  с   важным  видом  знатока  начал
рассматривать оконченную часть  картины. -- Превосходно! Удивительно! Что за
лепка мускулов, какое знание перспективы! А лошади, лошади -- точно живые!
     Потом  взглянув на  художника поверх  очков, доброДушно  и строго,  как
учитель на способного, но недостаточно прилежного ученика:
     -- А все-таки, мессер  Леонардо, я и теперь  скажу,  что уже много  раз
говорил:  если  вы  кончите,  как  начали, действие  картины  будет  слишком
тяжелое, удручающее,  и вы  уж на  меня не  сердитесь,  почтеннейший, за мою
откровенность, я  ведь  всегда  говорю людям правду в глаза,-- не  на то  мы
надеялись...
     -- На что же вы надеялись? -- спросил художник с робким любопытством.
     --  А  на то, что вы увековечите в потомстве  военную славу Республики,
изобразите  достопамятные подвиги  наших героев,-- что-нибудь такое, знаете,
что,  возвышая души людей, может им подать благой пример любви к отечеству и
доблестей  гражданских. Пусть война в  действительности такова,  как  вы  ее
представили.  Но  почему  же,  спрошу  я  вас,  мессер  Леонардо, почему  не
облагородить, не  украсить или,  по  крайней  мере,  не  смягчить  некоторых
крайностей,  ибо мера нужна во всем. Может быть, я ошибаюсь, но кажется мне,
что истинное назначение художника состоит именно в  том, чтобы,  наставляя и
поучая, приносить пользу народу...
     Заговорив  о  пользе  народа, он  уже  не мог  остановиться.  Глаза его
св