кие брови сдвинулись. Она  встала и,  не
отводя от него тяжелого, пристального взора, подошла к нему.
     --  Не  лги! Я знаю  все. Отдай мне письма  герцога,  если  жизнь  тебе
дорога,--слышишь,  отдай! Берегись, Бернарде! Люди мои ждут внизу. Я с тобой
не шутить пришла!.. Он упал перед нею на колени:
     -- Воля ваша, синьора! Нет у меня никаких писем... -- Нет? -- повторила
она, наклоняясь и заглядывая ему в глаза,--нет, говоришь ты?.. -- Нет...
     -- Погоди же,  сводник  проклятый, заставлю я тебя всю  правду сказать.
Собственными руками  задушу, мерзавец!..--  крикнула  она в бешенстве  и,  в
самом деле, вцепилась ему в горло своими нежными пальцами с такою силою, что
он  задохся  и жилы налились у него на  лбу. Не сопротивляясь, опустив руки,
только беспомощно  моргая глазами, сделался он еще  более похожим на жалкую,
больную птицу.
     "Убьет, как Бог свят, убьет,-- думал Бернарде.-- Ну, что же, пусть... А
герцога я не выдам".
     Беллинчони   был   всю  жизнь  придворным  шутом,  беспутным  бродягою,
продажным стихокропателем, но никогда не  был изменником.  В жилах его текла
благородная кровь,  более чистая,  чем у романьольских  наемников,  выскочек
Сфорца, и теперь он готов был это доказать:
     Bellincion' Berti vid'io andar cinto Di cuoio e d'osso.'i
     Герцогиня  опомнилась;  с отвращением'  выпустила  из  рук  своих горло
поэта, оттолкнула его, подошла к столу и  схватив маленькую, с продавленными
боками, с  нагоревшею  светильнею,  оловянную лампаду,  направилась  к двери
соседней комнаты. Она уже раньше заметила  ее и догадалась, что это студиоло
-- рабочая келья поэта.
     Бернарде вскочил  и,  став перед дверью, хотел преградить  ей  путь. Но
герцогиня  молча смерила его таким  взглядом, что он съежился,  сгорбился  и
отступил.
     Она вошла в обитель нищенской музы. Здесь пахло плесенью книг. На голых
стенах с облупленною  штукатуркою  темнели пятна  сырости.  Разбитое  стекло
заиндевелого окошка заткнуто было тряпьем. На письменном наклонном поставце,
забрызганном чернилами, с  гусиными  перьями, общипанными и  обглоданными во
время искания рифм, валялись бумаги, должно быть, черновые наброски стихов.
     Поставив лампаду на полку  и не обращая внимания на  хозяина,  Беатриче
стала рыться в листках.
     Здесь  было   множество   сонетов   придворным  казначеям,   ключникам,
стольникам, кравчим, с шутовскими жалобами,  с  мольбами о  деньгах, дровах,
вине, теплой одежде,  съестных  припасах. В одном из них  выпрашивал  поэт у
мессера Паллавичини  к  празднику  Всех  Святых жареного  гуся,  начиненного
айвою. В  другом,  озаглавленном "От Моро  к  Чечилии", сравнивая герцога  с
Юпитером, герцогиню с Юноною, рассказывал, как однажды Моро, отправившись на
свидание с любовницей и по дороге застигнутый  бурею,  должен был  вернуться
домой, потому  что  "ревнивая  Юнона, догадавшись об  измене  мужа,  сорвала
диадему с головы своей и рассыпала  жемчуг с  небес, подобно бурному дождю и
граду".
     Вдруг под кипою бумаг заметила она изящную шкатулку  из черного дерева,
открыла ее и увидела тщательно перевязанную пачку писем.
     Бернарде,  следивший  за  нею,  всплеснул  руками  в  ужасе.  Герцогиня
взглянула на него, потом на письма, прочла имя Лукреции, узнала  почерк Моро
и  поняла, что это, наконец, то, чего она искала -- письма герцога, черновые
наброски  любовных стихов, заказанных им для Лукреции;схватИла пачку, сунула
ее себе  за платье на грудь молча, бросив поэту, как подачку собаке, кошелек
с червонцами, вышла.
     Он слышал, как она сходила по лестнице, как захлопнулась дверь, и долго
стоял среди комнаты, точно громом сраженный. Пол, казалось ему, шатается под
ним, как палуба во время качки.
     Наконец, в  изнеможении,  повалился на свое трехногое хромающее ложе  и
заснул мертвым сном.
     Герцогиня вернулась в замок.
     Заметив   ее   отсутствие,   гости  перешептывались,  спрашивали,   что
случилось. Герцог тревожился.
     Войдя в  залу, она  приблизилась  к  нему с  немного  бледным  лицом  и
сказала, что,  почувствовав усталость  после бала,  удалилась  во внутренние
покои, чтобы  отдохнуть. -- Биче,--молвил герцог, взяв  ее руку, холодную  и
liшь  чуть  задрожавшую  в руке  его,-- если тебе нездоровится, скажи,  ради
Бога! Не забывай, что ты беременна. Хочешь, отложим до  завтра вторую  часть
праздника?  Я  ведь  и затеял-то все только для  тебя, дорогая... -- Нет, не
надо,-- возразила герцогиня.-- Пожалуйста,  не беспокойся,  Вико. Я давно не
чувствовала себя  так  хорошоo, как сегодня...  так весело... Я  хочу видеть
"Рай". и плясать еще буду!..
     --  Ну,  слава Богу,  милая,  слава Богу! -- успокоился  Moрo,  целуя с
почтительной нежностью руку  жены. Гости снова  перешли в большую "залу  для
игры в мяч", где для представления "Рая" Беллинчони воздвигнута была машина,
изобретенная придворным механиком Леонардо да Винчи.
     Когда  уселись по местам и потушили  огни, раздался голос  Леонардо: --
Готово!
     Вспыхнула пороховая нить, и в темноте, как ледяные  Прозрачные  солнца,
засияли  хрустальные  шары, расположенные кругообразно, наполненные  водою и
освещенные изнутри множеством ярких огней, переливавшихся радугой.
     --  Посмотрите,--указывала соседке на  художника донзелла  Эрмеллина,--
посмотрите, какое лицо,-- настоящий маг! Чего доброго, весь замок подымет на
воздух, как в сказке!
     -- С огнем играть не следует! Долго ли до пожара,-- молвила соседка.
     В машине за хрустальными шарами спрятаны были черные  круглые ящики. Из
одного  ящика   появился   ангел  с   белыми   крыльями,   возвестил  начало
представления и, произнося один из стихов пролога --
     Великий Царь Свои вращает сферы,--
     указал на  герцога, давая понять, что Моро управляет подданными с такою
же мудростью, как Бог небесными сферами.
     И  в то же мгновение шары стали двигаться,  вращаясь вокруг  оси машины
под странные, тихие, необычайно приятные звуки, как будто хрустальные сферы,
цепляясь одна за другую, звенели  таинственной музыкой, о которой повествуют
пифагорейцы. Особые, изобретенные Леонардо, стеклянные  колокола,  ударяемые
клавишами, производили эти звуки.
     Планеты остановились, и над каждой из них, по очереди, стали появляться
соответственные  боги  -- Юпитер, Аполлон,  Меркурий, Марс,  Диана,  Венера,
Сатурн, обращаясь с приветствием к Беатриче. Меркурий произнес:
     О, ты, затмившая  все древние светила, О,  солнце для живых, о, зеркало
небес! Ты красотой своей Отца  богов пленила,  Лампада  из лампад и  чудо из
чудес!
     Венера склонила колени пред герцогинею:
     Все прелести мои ты обратила  в прах, Уже назвать себя Венерою не смею,
И, побежденная звезда в твоих лучах, О, солнце новое, от зависти бледнею!
     Диана просила Юпитера:
     Отдай  меня,  отец,  отдай  меня в рабыни Богине всех богинь, миланской
герцогине!
     Сатурн, ломая смертоносную косу, восклицал: И будет жизнь твоя блаженна
и безбурна, И Век твой Золотой, как древний Век Сатурна.
     В заключение  Юпитер представил  ее высочеству  трех  эллинских Граций,
семь христианских Добродетелей, и весь этот Олимп, или рай, под сенью  белых
ангельских  крыл  и  креста,  унизанного  огнями  зеленых  лампад, символами
надежды,  снова начал вертеться, причем  все  боги  и богини запели  гимн во
славу Беатриче, под  музыку  хрустальных  сфер и рукоплескания зрителей.  --
Послушайте,-- сказала герцогиня сидевшему рядом вельможе Гаспаре Висконти,--
отчего  же  нет здесь Юноны,  ревнивой супруги Юпитера,  "срывающей головную
повязку с кудрей своих,  чтобы рассыпать жемчуг на землю,  подобно  дождю  и
граду"? '
     Услышав эти  слова, герцог быстро  обернулся  и посмотрел на  нее.  Она
засмеялась  таким  странным  насильственным  смехом,  что  мгновенный  холод
пробежал по  сердцу Моро. Но, тотчас же овладев собою, заговорила  о ДругоМ,
только крепче прижала под одеждой на груди своей пачку писем.
     Предвкушаемая  месть  опьяняла  ее, делала  сильной,  спокойной,  почти
веселой.
     Гости перешли в другую залу,  где ожидало их новое зрелище: запряженные
неграми,  леопардами,   грифонами,   кентаврами  и  драконами,  триумфальные
колесницы Нумы Помпилия, Цезаря, Августа, Траяна с аллегорическими Картинами
и  надписями,  гласившими о  том, что  все  эти  герои --  предтечи Моро;  в
заключение  появилась колесница, влекомая единорогами, с  огромным глобусом,
подобием  звездной сферы, на  котором лежал воин в  железных  ржавых  латах.
Золотое голое дитя с  ветвью шелковицы, по--  итальянски  моро, выходило  из
трещины в  латах воина, что  означало смерть  старого. Железного, и рождение
нового, Золотого Века, благодаря мудрому правлению Моро. K общему удивлению,
золотое  изваяние  оказалось  живым  ребенком.  Мальчик,  вследствие  густой
позолоты,  покрывавшей  тело его,  чувствовал  себя нехорошо.  В  испуганных
глазах его блестели слезы.
     Дрожащим, заунывным  голосом  начал он  приветствие герцогу с постоянно
возвращавшимся, однозвучным, почти зловещим припевом:
     Скоро  к вам, о люди, скоро,  С обновленной красотой, Я вернусь по воле
Моро, Беспечальный Век Златой.
     вокруг   колесницы   Золотого   Века  возобновился  бал.   Нескончаемое
приветствие надоело всем. Его  перестали слушать. А мальчик,  стоя на вышке,
все еще лепетал золотыми коснеющими губами, с безнадежным и покорным видом:
     Я вернусь по воле  Моро, Беспечальный Век  Златой. Беатриче танцевала с
Гаспаре  Висконти.  Порой  судорога  смеха и  рыданий  сжимала ей  горло.  С
нестерпимой болью стучала кровь в виски.  В глазах темнело. Но лицо казалось
беспечным. Она улыбалась.
     Окончив пляску, вышла из праздничной толпы и вновь незаметно удалилась.
     Герцогиня прошла в уединенную башню Сокровищницы. Сюда никто не входил,
кроме нее и герцога.
     Взяв свечу у пажа Ричардетто, велела  ему ожидать  у входа и вступила в
высокую залу, где  было темно  и холодно, как в погребе,  села, вынула пачку
писем,  развязала, положила  на  стол и уже  хотела  читать,  как  вдруг,  с
пронзительным  визгом,  свистом  и  гулом,  ветер  ворвался  в  трубу очага,
пронесся по всей башне, завыл, зашуршал и едва не задул  свечу. Потом  сразу
наступила  тишина, И ей казалось,  что  она различает звуки дальней  бальной
музыки  и  еще другие, чуть слышные голоса, звон железных  оков --  внизу, в
подземелье, где была тюрьма.
     И в то же мгновение  почувствовала, что  за нею, в темном углу,  кто-то
стоит.  Знакомый  ужас охватил  ее. Она знала,  что не надо  смотреть, но не
выдержала  и  оглянулась.  В  углу  стоял тот,  кого она  видела  уже раз,--
длинный, черный, чернее мрака, закутанный, с  поникшей головою, с монашеским
куколем, опущенным так, что лица не было видно. Она хотела крикнуть, позвать
Ричардетто,  но  голос  ее  замер.  Вскочила, чтобы  бежать,--  ноги  у  нее
подкосились.  Упала на колени и прошептала: -- Ты... ты опять... зачем?.. Он
медленно поднял голову.
     И  она  увидела  не  мертвое,  не   страшное  лицо  покойного   герцога
Джан-Галеаццо и услышала голос его: -- Прости... бедная, бедная...
     Он сделал к ней шаг, и в лицо ей пахнуло нездешним холодом.
     Она закричала пронзительным, нечеловеческим криком и лишилась сознания.
     Ричардетто,  услышав этот крик, прибежал и увидел ее, лежавшую на полу,
без чувств.
     Он  бросился бежать по  темным  галереям,  кое-где освещенный  тусклыми
фонарями  часовых, затем по  ярким,  многолюдным залам, отыскивая герцога, с
воплем безумного ужаса:
     -- Помогите! Помогите!
     Была полночь. На балу  царствовала увлекательная  веселость. Только что
начали  модную пляску, во время  которой кавалеры и дамы проходили вереницею
под аркою  верных любовников". Человек, изображавший Гения трубач, с длинною
трубою,  находился   на  вершине  арки;  у   подножия  стояли  судьи.  Когда
приближались "верные любОВНИКИ", гений  приветствовал их  нежною музыкою, иH
принимали с радостью.  Неверные  же тщетно старались пройти сквозь волшебную
арку:  труба оглушала их ратными звуками;  судьи  встречали  бурею конфетти,
несчастные под градом насмешек должны были обращаться в бегство.
     Герцог только  что  прошел сквозь арку,  сопровождаемый самыми  тихими,
сладостными  звуками  трубы,  подобными  пастушьей  свирели  или  воркованию
горлиц,--как вернейший из верных любовников.
     В  это  мгновение  толпа  расступилась.  В  залу  вбежал  Ричардетто  с
отчаянным воплем: -- Помогите! Помогите! Увидев герцога, он кинулся к нему:
     -- Ваше высочество,  герцогине дурно... Скорее... Помогите! -- Дурно?..
Опять!.. Герцог схватился за голову. -- Где? Где? Да говори же  толком!.. --
В башне Сокровищницы...
     Моро пустился  бежать  так быстро, что золотая чешуйчатая цепь на груди
его звякала, пышная  гладкая лаццера  -- прическа, похожая на парик, странно
подскаки  вала  на  голове.  Гений  на  арке  "верных любовников",  все  еще
продолжавший трубить, наконец заметил, что внизу неладно, и умолк.
     Многие   побежали   за   герцогом,  и   вдруг  вся   блестящая  публика
всколыхнулась, ринулась к дверям, как стадо  баранов, обуянное  ужасом. Арку
повалили и растоптали. Тру
     баЧ, едва успев соскочить, вывихнул себе ногу.
     кTO-TO крикнул: -- Пожар!
     --  Ну,  вот, говорила я, что  с огнем  играть не  следудует- всплеснув
руками, воскликнула  дама, не  одобрявшая хрустальных шаров Леонардо. Другая
взвизгнула, приготовляясь упасть в обморок.

     --  Успокойтесь,  пожара  нет,--уверяли  одни.  --  Что  же  такое?  --
спрашивали другие. -- Герцогиня больна!..
     --  Умирает! Отравили!--решил кто-то из придворных по внезапному наитию
и тотчас же сам поверил своей выдумке.
     -- Не может быть! Герцогиня только что была здесь... танцевала...
     -- Разве вы не слышали? Вдова покойного герцога Джан-Галеаццо, Изабелла
Арагонская, из мести за мужа... медленным ядом... " -- С нами сила Господня!
Из соседней залы долетали звуки музыки. Там ничего не знали. В танце "Венера
и Завр" дамы с любезной улыбкой водили своих кавалеров на золотых цепях, как
узников,  и когда они  с томными вздохами падали  ниц,--ставили  им  ногу на
спину, как победительницы.
     Вбежал камерьере, замахал руками и крикнул музыкантам:
     -- Тише, тише! Герцогиня больна...
     Все  обернулись  на  крик.  Музыка стихла. Одна лишь  виола, на которой
играл тугой на ухо, подслеповатый старичок, долго еще заливалась в безмолвии
жалобно-трепетным звуком.
     Служители поспешно пронесли кровать, узкую, длинную, с жестким тюфяком,
с двумя поперечными брусьями для головы, двумя колками по обеим сторонам для
рук и перекладиною для ног родильницы, сохранявшуюся с незапамятных времен в
гардеробных  покоях дворца  и  служившую  для  родов всем  государыням  дома
Сфорца. Странной и зловещей казалась среди бала, в блеске праздничных огней,
над  толпой  разряженных дам,  эта  родильная  кровать.  Все переглянулись и
поняли.
     -- Ежели от испуга или падения,-- заметила пожилая дама,-- следовало бы
немедленно проглотить белок сырого  яйца с мелко нарезанными кусочками алого
шелка.
     Другая уверяла, что красный шелк тут ни при чем, а надо съесть зародыши
семи куриных яиц в желтке восьмого.
     В это время Ричардетто, войдя в одну из верхних зал, услышал за дверями
соседней  комнаты  такой  страшный  вопль, что  остановился в  недоумении  и
спросил,  указывая на дверь,  одну из женщин, проходивших с корзинами белья,
грелками и сосудами горячей воды: -- Что это?
     Она не ответила.
     Другая,  старая, должно  быть,  повивальная бабка,  посмотрела  на него
строго  и  проговорила:  --  Ступай,  ступай   с  Богом!   Чего  торчишь  на
дороге'только мешаешь. Не место здесь мальчишкам.
     Дверь  на  мгновение  приотворилась,  и  Ричардетто  увидел  в  глубине
комнаты,  среди беспорядка  сорванных одежд и белья, лицо той, которую любил
безнадежною деТскою любовью,--  красное, потное, с прядями волос,  Прилипших
ко  лбу,  с  раскрытым  ртом,  откуда  вылетал  нескончаемый вопль.  Мальчик
побледнел и закрыл лицо руками.
     РядоЛ  с ним  разговаривали  шепотом разные  кумушки, нянюшки, лекарки,
знахарки, повитухи. У каждой  было первое средство. Одна предлагала обернуть
правую  ногу  родильницы  змеиной  кожей; другая -- посадить ее на  чугунный
котел  с кипятком; третья-подвязать к животу  ее шапку супруга; четвертая --
дать водки, настоенной на отростках оленьих рогов и кошенильном семени.
     -- Орлиный камень под  правую мышку, магнитный  -- под левую,-- шамкала
древняя, сморщенная  старушонка, хлопотавшая  больше  всех,--это, мать  моя,
первое дело! орлиный камень либо изумруд.
     Из  дверей  выбежал  герцог  и упал  на  стул,  сжимая  голову  руками,
всхлипывая, как ребенок:
     -- Господи! Господи! Не  могу больше...  не могу... Биче, Биче... Из-за
меня, окаянного!..
     Он  вспомнил,  как  только  что,  увидев  его,  герцогиня  закричала  с
неистовой злобой: "Прочь! прочь! Ступай к своей Лукреции!.,"
     Хлопотливая старушонка подошла к нему с оловянною тарелочкой:
     --  Откушать  извольте, ваше высочество...  -- Что это? -- Волчье мясо.
Примета есть: как волчьего мяса отведает муж, родильнице легче. Волчье мясо,
отец ты мой, первое дело!
     Герцог с покорным и  бессмысленным  видом  старался Проглотить  кусочек
жесткого,  черного   мяса,  который  застрял  у   него   в  горле.  Старуха,
наклонившись над ним, бормотала:
     -- Отче наш, иже  еси.  Семь волков,  одна волчиха. На земли  и небеси.
Взвейся, ветер, наше лихо В чисто поле унеси.

     "Свят, свят,  свят --  во имя Троицы единосущной и безначальной. Крапко
слово наше. Аминь!"
     Из комнаты  больной  вышел главный  придворный медик Луиджи  Марлиани в
сопровождении других врачей. Герцог  бросился к ним. -- Ну, что? Как?..  ОНИ
молчали.
     -- Ваша светлость,-- произнес наконец Луиджи,-- все меры приняты. Будем
надеяться, что Господь в своем милосердии... Герцог схватил его за руку.
     --  Нет, нет... Есть  же  какое-нибудь  средство... Так  нельзя... Ради
Бога... Ну, сделайте же, сделайте что-нибудь!..
     Врачи переглянулись, как авгуры, чувствуя, что надо его успокоить.
     Марлиани,  строго нахмурив брови,  сказал по-латыни  молодому  врачу  с
румяным и наглым лицом:
     --  Три  унции  отвара  из речных улиток  с мушкатным орехом и  красным
толченым кораллом.
     --  Может  быть,  кровопускание?--заметил  старичок  с  робким и добрым
лицом.
     -- Кровопускание?  Я  уже  думал,--  продолжал  Марлиани:-к  несчастью,
Марс-в созвездии Рака в  четвертом доме Солнца.  К тому же влияние нечетного
дня... Старичок смиренно вздохнул и притих. --  Как полагаете вы, учитель,--
обратился  к  Марлиани  другой  врач,  краснощекий,  развязный, с непобедимо
веселыми  и равнодушными  глазами,-- не  прибавить ли  к  отвару  из  улиток
мартовского коровьего помета?
     --  Да,--  задумчиво  согласился  Луиджи,  потирая  себе  переносицу,--
коровьего помета,--  да,  да, конечно! -- О, Господи! Господи!  -- простонал
герцог. -- Ваше высочество,-- обратился к нему Марлиани,-- успокойтесь, могу
вас уверить, что все, предписываемое наукой...
     --  К черту науку!  -- вдруг, не выдержав, накинулся на  него герцог, с
яростью сжимая кулаки,-- Она умирает,  умирает, слышите!  А вы тут с отваром
из  улиток,  с коровьим  пометом!..  Негодяи!..  Вздернуть  бы  вас всех  на
виселицу!..
     И  в  смертельной  тоске  заметался  он  по  комнате,  прислушиваясь  к
неумолкавшему воплю.
     Вдруг взор его упал на Леонардо. Он отвел его в стооону:
     -- Послушай,-- забормотал герцог,  точно в бреду, видно сам едва помня,
что  говорит,--послушай, Леонардо, ты-стоишь больше, чем все они  вместе.  Я
знаю, ты  обладаешь великими  тайнами... Нет, нет, не возражай... Я  знаю...
Ах, Боже мой, Боже мой,  этот крик!.. Что  я  хотел сказать? Да, да,--помоги
мне,